Czytaj książkę: «Софочкино Рождество», strona 2

Жизнь Софочку ломала не однажды и испытания ей устраивала нешуточные.

Как и все на Руси, при царе рожденные, Софочка была крещена, и в Бога с пеленок веровала. Но однажды, в гражданскую войну, когда Софочке было семнадцать, Бог забрал у неё семью. Родителей Софочкиных вместе с младшими детьми скосила эпидемия тифа. Софочка чудом смерти избежала, будучи в гостях у тетки далеко от дома, в краях относительно безопасных. Старшего Софочкиного брата Феденьку убили, когда шел он с товарищами на переговоры к противнику с белым флагом. За одну неделю потеряла Софочка всех своих горячо любимых родных. Вот тогда-то Софочка на Бога осерчала и крест с себя сняла. Тем более что времена не только позволяли, но и требовали.

Сына Фёдора и дочку Тасю, в честь безвременно ушедших брата и сестры названных, Софочка воспитывала – в соответствии с временем и собственными убеждениями – атеистами. И только Кока, то бишь крестная, жившая с ними в няньках вдова родственника-генерала, всё дело портила: Тасю и Федю в тайне от матери крестила, иконы в красном углу держала, не единожды на дню молилась, праздники церковные почитала и детям о Христе рассказывала. А дети потом к маме с вопросами обращались. Софочка же и своим кровным детям, и ученикам

поясняла, что если Христос и существовал на самом деле, то был это вовсе не сын Божий, но удивительнейшей души, с большой буквы Человек. А на вопросы,

как же он тогда по воде ходил и людей исцелял, отвечала, что всё это – не иначе как сила людского воображения, отдалённостью событий усиленная и легенды породившая.

Когда в тревожные тридцатые до села и окрестных хуторов добрались красные комиссары и стали раскулачивание и высылку зажиточных крестьян производить да церкви сжигать, Софочка, под причитания Коки, все имеющиеся в доме иконы собрала, на мелкие куски порубила и в огороде закопала. Коке же строго-настрого велела забыть, что та за царским генералом замужем была.

Целые сутки Кока, на коленях на сырой земле стоя, выла и молилась –грехи своей родственницы-богохульницы отмаливала. Никакими увещеваниями её из огорода выдворить не удавалось. После Кока долго болела и так на Софочку осерчала, что, едва поправившись, собрала свои пожитки, расцеловала воспитанников, перекрестила их на прощание да в город подалась, к кузине, век свой доживать. С отъездом Коки и следа в Софочкином доме от молитв не осталось.

Без молитв и без икон пережила Софочка тяжелые времена: и голод, и самые суровые первые военные годы. Сын Фёдор, военное училище окончивший и год на море отвоевавший, ни царапины в боях до сей поры не получил и до помощника капитана дослужился. Дочь Тася в далеком городе в институт поступила, трудилась в госпитале и ждала жениха с фронта.

Война всё более разворачивалась в победную сторону, и послевоенная жизнь обещала быть по-новому радостной и, да что уж там, – сказочно прекрасной.

Верилось Софочке, что её любимые, рано повзрослевшие дети в той, грядущей, никем не познанной доселе жизни будут благополучны так, как никогда и никто до них благополучен не был. И быть бы Софочке счастливой, – этой своей заветной мечтой, милой сердцу работой, любимыми книгами, доморощенными цветами и спокойной деревенской жизнью, – если бы за сына её душа не болела.

На Дальнем Востоке, где Фёдор служил, Софочка знала, шли жестокие бои с японцами.

В ноябре сорок четвертого ждала она сына в давно обещанный отпуск. Однако Фёдор не только в отпуск отпущен не был, но и письма от него приходить перестали.

По многу раз в день разглядывала Софочка фотографию Фёдора в военной форме. Казалось ей, что чем дольше и чаще смотрит она на его портрет, тем вероятнее убережет сына от неприятностей и тем скорее увидит его дома живым и невредимым. Порой, доведенная думами до отчаяния, Софочка с тоской смотрела на угол, где много лет назад стояли Кокины иконы, и с усилием гнала от себя мысль о том, что, быть может, сейчас они бы её утешили и дали ей силы ждать.

Вот уже и зима пришла – ранняя, студеная, с ветрами и метелями, а вестей от сына так и не было. Софочка и начальству дальневосточного флота писала, но ответа не получила.

И вот однажды, в полночь, громко скрипнула скованная морозом калитка, и кто-то постучался к Софочке в дверь.

– Афанасий Иваныч! – как только могла громко кликнула воображаемого мужа Софочка. – К нам гости! Слышите, стучат?!

С недавних пор так она делала всегда, когда ей казалось, что кто-то ходит под окнами, или когда в неурочное время поскрипывала калитка. Имя это Софочка

почерпнула из писем сына, который рассказывал о сослуживце Афанасии Ивановиче как о самом добром своем друге, между тем, по правилам военного флота, ни должности, ни звания его не упоминая. Софочка, давно вдовевшая и о замужестве более не помышлявшая, в Афанасия Ивановича была, даже для самой себя, тайно влюблена. Он был для Софочки тем самым принцем из сказки, – добрым, сильным и непобедимым защитником. В романтических мечтах она видела себя, сына, дочь и Афанасия Ивановича за семейным столом. Она, Софочка, сидела с ним рядом, положив ему голову на плечо, а он, обнимая её своей сильной рукой, вел с детьми беседу о всяких житейских пустяках. За этим семейным столом, в мечтах Софочки всегда освещенным солнцем, было весело, сытно и уютно. Грёзы с участием Афанасия Ивановича неизменно вызывали у Софочки улыбку, – романтически–мечтательную, по мере возвращения к реальности переходящую в ироническую, подтрунивающую над собой и собственными фантазиями, а потом – в тихий, удивительно умиротворяющий смех, действующий на Софочку лучше всяких успокоительных капель.

– Афанасий Иваныч! – опять воззвала к воображаемому мужу Софочка, когда в дверь снова и более настойчиво постучали.

– Нет там никакого Афанасия Иваныча, – услышала она из-за двери. – Потому что Афанасий Иваныч – это я. Откройте, София Никаноровна.

Сердце Софочкино перевернулось и застучало часто-часто. Метнулась она к двери и, к удивлению своему, прежде чем открыть ее, перекрестилась.