Больше всего на свете Аманда боялась трех вещей: потерять близких, стать физически неполноценной и постареть. Когда-то давным-давно ей казалось, что любая из этих вещей способна сломить ее психику, толкнуть на крайность, и тем самым убить.

Ей казалось тогда, что старость страшна, потому что это последний отрезок перед смертью. А еще, потому что это больно и пахнет лекарствами. Ты постепенно перестаешь узнавать себя в зеркале, незнакомцы на улицах больше не бросают на тебя заинтересованных взглядов, и что самое страшное, тебе этого, вроде как, больше и не нужно. Одни не замечают, а другие относятся как к хрупкой кукле, потому что старость превращает кости в стекло, в сухие скрюченные ветви. Аманда иногда задумывалась над тем, что происходит с деревьями, чей век уже истек. Наверное, они просто становятся пылью и ждут своего ветра. Цепляются частицами за его порывы и уносятся прочь открывать новые земли. Хотя могут ли мертвые открывать?

Естественный страшный процесс. Но вот что неестественно – если у тебя вообще нет этих самых веточек, пусть даже сухих и скрюченных. Говорят, инвалидам в развитых странах живется просто. Говорят, созданы все условия. Так почему же их так мало на улицах? Где эти сотни тысяч? Нет, этот мир не для них… не для слабых, обделенных, немощных и неполноценных. Пандусы в супермаркетах, бугристые дорожки на улицах и прочие радости, призванные облегчить жизнь калек в социуме – лишь фантики. Может, это и является определенным удобством, но не снимает с шеи штампованный ярлык «неполноценный». Для таких построены специальные лагеря, школы, различные секции даже спортивные, но всё это не более чем жестокая градация, благодаря которой их и не видно. Здоровым, а точней внешне здоровым, это кажется вполне удобным и правильным, успокаивает по ночам, нашептывая, что в нашем далеко не идеальном мире созданы все условия для них… не таких, как все. И они мягко погружаются в сон, доподлинно зная, что не более чем пара-тройка калек растревожит их тонкую психику завтра, заставив задуматься о бренности бытия и о том, как им на самом деле повезло иметь обе руки, обе ноги и оба глаза. Хотя, всё по той же старой доброй статистике их должно встретиться как минимум пара десятков. Но где же они? Уж не в спец лагерях ли? Не в специальных секциях ли? А насколько они хотят быть там? Насколько хотят, чтобы всё окружающее их покалеченную жизнь носило приставку «спец»?

И, эта вечная жалость в глазах окружающих. Аманда много раз наблюдала, как какой-нибудь парень с ДЦП весь перекособоченный и хромой рывками пересекает улицу, а проходящие мимо люди украдкой смотрят ему вслед с ужасом и сожалением. А идущие навстречу делают вид, что не замечают вовсе. Возможно, конечно, они просто не хотят открыто пялиться, не хотят показаться дурно воспитанными. Возможно… но глаза всё видят, глаза имеют отличную память, и сейчас в свои семьдесят три Анда доподлинно знала, что эти невзначай брошенные взгляды за тридцать шагов не несут в себе и капли безразличия. Лица людей спокойны, их глаза опущены или направлены к собеседнику, но они всё запечатлели, словно сняли на камеру, и мысли теперь крутятся вокруг одного и того же – «Не дай Бог, такое со мной или моими близкими» или «Слава Богу, в моей семье все живы и здоровы». Такова человеческая сущность – почувствовать ценность собственной жизни за счет страданий другого сегодня, а завтра продолжить вертеп из карьерного роста с отгрызанием голов стоящих на пути, запутанных личностных отношений и беспорядочных половых связей, а также чрезмерного употребления алкоголя или других сопутствующих средств, внушающих, что всё не так уж и плохо. Ну и внутренние редко разрешаемые конфликты так же подливают масла в огонь, часто становясь доминантным фактором.

Поэтому Аманда злорадно сказала бы им – пока живы и пока здоровы. И не то, чтобы она считала себя ужасно жестокой, просто рассуждала со своей позиции, вот и всё. А еще она знала толк в людях, знала толк в жизни. Что все они постоянно деградирующие уроды и каннибалы в общей своей массе. А жизнь… она просто их поле деятельности. За свои семьдесят три года жизни Аманда накопила достаточно ума, но он всегда был направлен против ветра, словно флюгер. Может быть, так сложилось со временем, а может быть, она всегда была такой. Анда с обожженным лицом, грудной клеткой и спиной до самого зада. Анда слепая на один глаз. Анда с культей вместо правой руки. О да, она разбиралась в жизни. Она знала, что ничего не изменить вокруг, и уж тем более людей. Знала, что жизнь сорванное гнилое яблоко доверху полное червей. Знала на собственном опыте, что меньше всего калеки хотят, чтобы их сгребали в одну кучу и держали, как табун в стойлах, для их же, разумеется, блага… чтобы их ежесекундно тыкали носами в их несоответствие – назовем это так. Но мир устроен, как устроен, и его не перевернуть. Как говаривал добряк папаша Флинн, чью фамилию носила Анда до замужества: «В дерьмовом мире цветов не вырасти».

Да, всё верно, кивала Аманда поблекшим лицам на свадебной фотографии, запечатлевшей короткометражное слияние двух благородных и далеко не маленьких семейств Флинн-Робсон. Хороший был тогда день солнечный, но не слишком жаркий. Жара пришла позже…. Аманда была такой красивой – с белой кожей, хоть и Флинны коренные южане, чернильными прямыми волосами по пояс, гладкими струями, лежащими на обнаженных плечах и белоснежности свадебного платья. Такая изящная, и ни следа несоответствия. Странно, что она оставила эту фотографию. Тяжело было ходить мимо нее каждый день, хотя и закаляло….

По правое плечо выстроились Флинны: улыбающийся Рональд и умиленно плачущая Лоис – отец и мать. В нижнем ряду сестры в одинаковых платьях – Тара со своими тремя сыновьями, патаскушка Синди и Берта с грудной дочкой. Перед ними на корточки присели двое братьев Аманды – Брайан и Нил, который признался в своем гомосексуализме за пару месяцев, что едва не довело их отца до инфаркта. Слева от Аманды, понятное дело, стоял ее новоиспеченный супруг Денни. Не сказать, чтоб красавец или атлет, но он казался удачной партией по всем критериям, и ей он в принципе нравился…. Рядом по примеру выстроились Робсоны, но Аманда не проявила к ним достаточного уважения или интереса, чтобы запомнить имена. Знала лишь отца семейства Монти, потому как тот невзначай ухватил ее за задницу – проверял, наверное, соответствует ли кобылка его стойлу… и одну из пяти сестер мужа Кэт, поскольку именно с ней Анда и провела свой последний вечер в условно нормальной жизни. Все они улыбались сейчас, но как-то по-разному. Почему-то казалось, что на лицах ее родной семьи читается облегчение….

Как ни странно, но именно Аманда осталась последней среди всех этих людей. Пережила. А ведь ни один врач тогда не брался утверждать, что она протянет хотя бы лет десять с такими повреждениями как внешними, так и внутренними. Но она всех обставила на целых сорок два года, пережив своих сестер и братьев, племянниц и племянников, дядей и тетей, кузенов и кузин. Словно на обеих этих семьях лежало проклятие, а может Аманда была проклята остаться последней. В любом случае потомства она не оставила, потому как детей на дух не переносила, так что род Флиннов закончился аккурат на ней, хотя, вернее сказать, заканчивался. Но для безрукой полуслепой Анды переходных в этой жизни не было, и в свои семьдесят три она могла с уверенностью утверждать, что с ней, наконец-таки, всё кончено. Хоть и в теории, но она считала себя терминальной уже очень давно.

Когда-то больше всего на свете Аманда боялась трех вещей – потерять близких, стать физически неполноценной и постареть. Ей даже казалось, что она способна наложить на себя руки, случись с ней нечто подобное. Но когда она стала калекой, мысль о самоубийстве не пришла к ней в голову ни разу. Вокруг были близкие, слишком много боли и непонятно откуда развившееся до небес чувство самосохранения. Аманда почему-то не сломалась, но, тем не менее, как вышла из больницы, что случилось где-то через год с небольшим, первым делом повыбрасывала все зеркала из родового гнезда.

Потом стали умирать ее родные. Один за другим. Первым оказался добряк папаша Флинн, и он словно дал стартовый выстрел. Стоило умереть одному, и остальных уж было не остановить. Многих унес рак, особенно из семьи Робсонов. Надо же, сколько народу от него гибнет, настоящий мор! Болезнь несбывшихся надежд, чужих успехов и неудовлетворенности в общем. Естественно, что ей больны почти все…. Но по иронии Аманду рак не тронул.

В прошлом году умер последний ее родственник – внук Тары Филипп. Хотел побыстрей миновать железнодорожные пути в глухом пригороде. Он и его невеста. Только один поезд проехал, Филипп – по газам, а в этот момент по встречным путям шел другой, временно скрытый первым поездом. А было темно, и издали парень его, видимо, не приметил. Торопился в койку… а попал в закрытый гроб. Другие водители – свидетели происшествия только рты пооткрывали. Несомненно, эта история стала легендой, обреченной блуждать по их семьям в назидание о том, что никогда не надо торопиться. Невеста Филиппа умерла на месте, а его самого даже успели довезти до больницы, хотя на хирургический стол он уже не попал.

И снова за всё то время, что умирали ее близкие, Аманда не вспомнила о самоубийстве, не впала в депрессию, не заболела. Первая смерть, скажем, застала ее врасплох, но в душе… она ничего не почувствовала, что даже несколько пугало, а потом впоследствии просто привыкла. И такое вполне возможно, когда вокруг умирает слишком много народу. Аманда просто перестала считать со временем.

И вот она постарела, окончательно поняв это со смертью Филиппа… когда больше никого не осталось, чтобы похоронить. И вновь у Аманды не возникло желания убить себя. А зачем? Если ты уже не ты и, в общем-то, давным-давно. Иногда до сих пор она вспоминала о том, чего так боялась когда-то. О своих трех самых больших страхах. О тех временах, когда думала, что любая из пугающих ее вещей способна сломить психику, толкнуть на крайность, и тем самым убить…. Аманда Робсон редко смеялась, но эти воспоминания заставляли ее потрескавшиеся выцветшие губы разъезжаться в саркастичной ухмылке, оголяя пожелтевшие кривые зубы, и издавать надменный каркающий смешок. Сейчас же ее самыми большими тремя страхами – а точнее волнениями были то, что она не заснет ночью, не сходит в туалет в своё обычное время и проваляется трупом неделю прежде, чем будет обнаружена…. Вот так меняются приоритеты. Никаких иллюзий.

Дом №I

Было без трех минут девять, но в спальне стояла кромешная тьма. Абрисы мебели едва различались. В таком мраке казалось сложным почувствовать время, если бы не предательски подсвеченные часы на прикроватной тумбочке. Как только минутная стрелка доползла до двенадцати, рука, лежащая на выключателе и словно ожидающая команды, нажала на кнопку, и тяжелые плотные гардины начали расползаться, запуская во тьму спальни ослепительный дневной свет. Аманда рефлекторно зажмурилась, но очень быстро справилась с собой, буквально заставив свой единственный видящий глаз перебороть свет. Но склера выглядела покрасневшей не от этого.

Проблемы со сном у Аманды были всегда, хотя Лоис утверждала, что в детстве маленькая Анди Белоснежка спала как убитая и вообще относилась к тем редким детям, что не приносят своим родителям практически никаких хлопот. На это Аманда могла лишь пожать плечами, потому как совершенно не помнила себя маленькой. Для нее детство казалось одним сплошным слепым пятном. Первое ее воспоминание – это День рождения, устроенный по случаю восьмилетия. Подобное немного странно, ведь обычно дети имеют более ранние воспоминания, если конечно их память не вычеркнула какую-нибудь психологическую травму. Но с Амандой вряд ли случалось что-то плохое, ведь семья у нее была действительно идеальной. Так что это, пожалуй, действительно странно – не иметь даже самых размытых воспоминаний о раннем детстве. Ничего. Слепое пятно на черной дыре. Зато она отлично помнила себя потом, что было весьма некстати, ведь когда-то Аманда чувствовала себя счастливой. Анди Белоснежка. Лучше бы не помнила. Лучше бы сгорела…. А то уж слишком стремительной оказалась ее трансформация из Аманды Красавицы в Аманду Чудовище. Хотя спать она перестала не из-за этого. Раньше, гораздо раньше.

Она имела проблемы со сном, сколько себя помнила. В ранние годы они ограничивались тем, что Анди подолгу не могла уснуть, всё грезила о каких-то несуществующих мирах дивной красоты под небесами, от которых хочется откусить, с чем и отключалась около трех. Были, конечно, и времена, когда она засыпала, едва коснувшись подушки, но сейчас они представлялись Аманде чем-то, вроде, миража. Впрочем, едва ли она могла утверждать это с уверенностью. Потом с поступлением в медицинский напряжение только усилилось, что, разумеется, отразилось и на сне. Поначалу периоды бессонницы случались с приходом осени и весны, поэтому все считали недуг сезонным и не особо обращали внимание. В общем-то, Аманду это даже несколько забавляло. Не спать в молодые годы – это же романтика! Можно найти уйму интересных занятий – смотреть в ночь, например, или там стихотворение о трагической любви нашкрябать…. С приходом сезонной бессонницы первые три дня отодвигали момент засыпания до четырех-пяти утра, потом наступала кульминация в виде полного ночного бдения, когда Аманда валялась бревном в кровати, до последнего надеясь уснуть. Следующую ночь она уже полноценно спала.

И подобное могло повториться раза три за первый месяц сезона, но с каждым годом сама протяженность неминуемо увеличивалась, впрочем, как и повторяемость. Когда Аманда закончила медицинский и стала работать кардиохирургом в местной больнице, кульминация стала равняться двум, а то и трем бессонным ночам, после которых она не засыпала мертвым сном от усталости, как же… еще ночей десять она отключалась не раньше четырех. Это выматывало и злило, а иногда она даже впадала в истерику, раскидывая подушки, одеяло и простынь в разные стороны, а потом вдруг улавливала маленький обрезок сна в памяти и понимала, что все-таки ненадолго отключалась, чувствуя себя при этом последней дурой. Да, и самое интересное – пилюли-то ее не брали…. Причем даже самые тяжелые. Иногда ей просто хотелось дать себе наркоз и вырубиться прямо в операционной.

Как ни странно, но, не смотря на все эти мытарства, часов до семи вечера она была вполне ничего, держалась бодрячком. Руки не тряслись, взгляд оставался острым, а голова свежей. Ну, может быть, пару-тройку раз, заглянув в раздвинутую грудину, ей и показалось, что сердце, которое она видит, черное, но это мелочи… ведь пока Аманда работала хирургом, она ни разу не напортачила. Хотя, может, эти видения являлись знаком того, что случилось с ней позже, и сердце было не черным, а обугленным… кто знает?

Потом, после пожара, когда она больше не смогла работать, бессонница, как ни странно, отпустила ее на некоторое время. Ушла ответственность, может, в этом причина…. К тому же, больше не надо было бояться стать калекой – это уже случилось. А еще не надо заботиться о том, что одеть по утрам, какую машину купить на смену дурацкому красному Плимуту Денни, доставшемуся от отца. Куда поехать отдыхать в отпуск, где купить дом и, главное, как достать денег на всё это…. Да, многие, очень многие проблемы ушли на второй план на необозримо долгое время, а когда острый период закончился, их места опустели для новых – как научиться расписываться в бланках доставки левой рукой, как открыть банку колы, не изгадив пол, или порезать хлеб, ну и так далее. Оказалось, что правая рука и зрение нужны для очень многих вещей….

Через некоторое время бессонница всё же вернулась. Поначалу она походила на ту, что Флинны называли сезонной, но через несколько лет набрала немыслимые обороты. Казалось бы, не работаешь, рано вставать не надо, детей нет, мужа тоже – никакой ответственности, так с чего? Когда добряк папаша Флинн свалился с крыши, латая черепицу, и сломал шею, Аманда поняла, что не спала потому, как ее преследовал второй страх. Надо ли говорить, что в первую же ночь после трагедии, она отключилась, словно получила наркоз. И следующую тоже….

На протяжении всего периода до смерти Филиппа бессонница систематически возвращалась, принимая различные формы, то прогрессируя, то затихая, но она всегда рано или поздно уходила. То есть были и хорошие ночи в ее невеселой жизни, когда Аманда быстро засыпала и просыпалась не раньше восьми-девяти. И не только после того, как кто-нибудь из ее близких умирал…. Порой ей и вовсе казалось, что бессонница просто иллюзия, но та неизменно возвращалась снова. Еще до пожара ее раза три водили к сомнологу, и каждый повторил предыдущий. Диагноз – нервное расстройство сна, море тупых советов и бесчисленное количество рецептов на снотворные и седативные средства, которые бы свалили кабана, но только не Аманду. Ее мозг, видимо, очень любил дуэли и разнообразные состязания. Кто кого….

Ну а после пожара у всех врачей нашелся только один ответ – посттравматический синдром… и через десять лет, и через двадцать, и через тридцать. Ну и, конечно, стопки всё тех же рецептов. Пару месяцев Аманда пила торазин, но как-то раз потерялась в родном квартале, и бросила. Хоть она больше и не вскрывала грудные клетки, но, тем не менее, в ясности сознания нуждалась по-прежнему, хотя бы для того, чтобы разгадывать кроссворды. Лишь недавно она позволила себе капсулу, но та не «взяла» ее… больше нет. Теперь уже ничто не могло уложить Аманду – ни чудодейственные отвары, ни наркотики.

После смерти Филиппа год назад недели утешительного сна не последовало…. Вместо этого начался десятидневный период мучительного засыпания, который достиг своего апогея, продолжающегося по сей день. Да, уже год, как Аманда Робсон, урожденная Флинн, перестала спать совсем…. Никаких затерявшихся кадров, галлюциногенных вспышек или размытых образов. Она действительно не спала, а еще очень устала и не верила, как такое вообще может быть. Это же невозможно…. Как говорят медики – на пятый день приходят галлюцинации, на седьмой смерть. У Аманды, правда, не было никаких галлюцинаций, да и смерть к ней особо не спешила, и, тем не менее, она доподлинно знала, что не спит. И это выматывало ее, высасывало все соки.

Мир стал медленней, покрылся красной слезящейся воспаленной пленкой. Аманда высохла, осунулась, стала еще злее, особенно к детям, потому что те казались ей маленькими кричащими уродцами. Потому что тыкали ей в спину пальцами и шептались. Потому что у них имелось в запасе море раздражающей энергии, и они жили совершенно в другом ритме. И еще у них не болели суставы, а жизнь была вся впереди. Аманда ненавидела детей.

Она чувствовала себя усталой и разбитой. Жизнь стала похожа на желе, и Аманда плыла в нем сквозь дни без времени и цели словно призрак. Только мозг ее работал исправно, ярко и четко. Шестеренки вращались ровно с той же скоростью, что и в молодости, а то и быстрее. И так круглые сутки. Лишь около семи вечера ее единственный глаз слипался, и клонило в сон. Семь вечера – время иллюзий. Оно заставляло Аманду устанавливать комфортную температуру для сна, закрывать окна, отсекая спальню от шума улиц, плотно задергивать шторы, выгоняя прочь даже намек на свет. Но как только ее голова касалась подушки, сон уходил… медленно, обидно и предательски. Словно отлив. А каждое утро ровно в девять и не минутой раньше левая ладонь Аманды ложилась на выключатель и нажимала кнопку, чтобы впустить в спальню новый день. Изрядно затянувшийся день. Нескончаемый. День протяженностью в вечность.

* * *

Аманда, кряхтя, уселась на кровати и уронила голову на грудь. Поседевшие волосы, постриженные под строгое каре по мочку уха, которое она носила последние сорок два года, упали на обожженное лицо рваной завесой. Они истончились с годами, потеряли весь свой блеск. Хотя всё истончается со временем и теряет блеск. В какой момент человеку становиться плевать на это? Что до Аманды, то в ее жизни такой момент настал слишком рано.

Наученная горьким опытом резкого вставания с постели, она поднялась очень медленно, тщательно подготовившись к данному процессу. Посидела на кровати некоторое время, затем свесила ноги и растерла их. Потянула спину, осторожно повертела головой в разные стороны, посидела так еще пару минут и, наконец, встала. Когда валяешься на полу с рассеченным виском в полуобмороке, начинаешь принимать самые незначительные вещи всерьез… будь то даже такое банальное действо как вставание.

Доковыляв до ванной, Аманда первым делом бухнулась на унитаз, лениво размышляя, увидит ли сегодня кровь в моче. Разве не так начинается утро у людей ее возраста? Не увидела. Потом, зажав зубную щетку зубами, выдавила немного пасты. Она никогда не завинчивала тюбик, даже имея обе руки. Почистив зубы, Анда причесала волосы на глубокий косой пробор, как делала последние сорок два года, чтобы максимально скрыть правую половину лица. Причесывалась она сугубо на ощупь, потому что некогда исключила из собственной жизни все отражающие поверхности, так как они запросто могли довести ее до безумия, до слепой полыхающей ярости.

После больницы Аманда била кулаком в каждое зеркало, которое только удавалось обнаружить. Сестры держали комнаты под замком, но для Аманды не существовало закрытых дверей. Она могла вскрыть любой из них – такой уж у нее был дар. И она врывалась в их комнаты, чтобы крушить, кромсать, топтать…. Аманда выжила все зеркала из дома, будь то маленькие дамские или огромные встроенные в шкаф. Первой не выдержала Тара, за ней Синди, последней уехала Берта. Сейчас конечно эти времена прошли, их сменила тихая неприязнь к собственному отражению. Ни один мускул бы не дрогнул…. За сорок два года можно привыкнуть и не только к собственной роже. Хочешь-не хочешь, а жизнь заставляет….

В тех специальных заведениях, где довелось побывать Аманде, она насмотрелась и не такого. На что только не способны люди, когда им во что бы то ни стало, хочется верить в то, что их жизнь будет того же качества, что и раньше. Аманда знавала двух парней без рук – у одного они были ампутированы выше локтей, а у другого отсутствовали кисти. Так вот первый писал, зажав ручку в зубах, и получившийся текст казался близким к каллиграфии. До своей аварии он работал учителем младших классов, и чистописание являлось для него очень важной штукой. А второй парень был домушником, так вот даже без рук он мог открыть любой замок, зажав отмычку в зубах. Не просто принять то, что твоя жизнь больше никогда не будет, как прежде. Аманда тоже первое время после пожара училась орудовать скальпелем левой рукой, хоть и знала, что в больницу ей путь заказан. Но продолжала переучиваться, это казалось таким важным. Как обезопаситься, когда чувствуешь себя столь уязвимой и слабой? Было две руки, стала одна. Было два глаза, остался один. А вдруг кто обидит? Вот Аманда и носила свой старый скальпель в дамской сумочке. И она смогла бы за себя постоять, просто шанс еще не представился. А ведь она пребывала в полной боеготовности… столько раз прокручивала эту сцену в голове, хоть и не слыла мечтателем, как те двое безруких идиотов. Учитель, явно забывший взять в расчет, что его нынешний внешний вид отвадит от школы как минимум с десяток маленьких детей. Домушник, который в дом-то влезет, а вот унести ничего не сможет…. Жизнь меняется и надо искать себя нового, а иначе она превратится в пустое ожидание смерти. Не сразу Аманда поняла, что выбрала именно этот путь….

Было десять утра. Неторопливо прожевав завтрак, она оделась в бесцветное мешковатое платье, засунув правый рукав в карман, и вышла на свой ежедневный променад. Она делала это, чтобы хоть как-то разогреть мышцы, поддержать иллюзию своей общественной принадлежности, а может, заставить кого-то почувствовать себя счастливей, удачливей на какое-то время, оказавшись показательным примером злого рока, напоминанием, насколько переменчива жизнь, и что надо ценить ее во сто крат больше.

Путь Аманды лежал вдали от загруженных улиц и толп людей, спешащих по своим делам. Она предпочитала красивые умиротворенные улочки с вереницами приземистых домиков, владельцы которых ценили то же, что и она – спокойствие и тишину. Сначала по улице Роз, где и возвышался могучий дом Флиннов последние полтора века. Потом направо сквозь Дубовую аллею на улицу Вязов, где находился «Аленс» – единственный супермаркет, в котором отоваривалась Аманда. К ней там привыкли и не пялились, как на циркового уродца, что вполне ее устраивало, а если и попадался какой-нибудь заезжий хам, Анда могла запросто кинуть в него пакетом молока или чем потяжелей, и никто слова бы не сказал. В конце улица Вязов упиралась в Ткацкий переулок с заброшенной одноименной фабрикой, откуда и начинался путь к дому по параллельной с Вязовой улице Ив, которая вливалась в Дубовую аллею. Вся дорога занимала от полутора до двух часов с той скоростью, с которой передвигалась Аманда. По приходу домой она обычно готовила себе обед, ела его, смотрела телевизор, проводила некоторое время в интернете, пока глаз не начинал слезиться и болеть. В семь наступало время иллюзий, когда казалось, что в эту ночь она обязательно уснет. После Аманда ужинала и укладывалась в свою большую удобную постель, но как только голова касалась подушки, всё желание спать начисто пропадало, как будто и не было вовсе. Когда-то подобное ее раздражало, но эти времена уже давным-давно минули. Те безрукие парни в итоге приняли то, что их жизнь больше не будет такой, как прежде, и позволили ассоциации инвалидов запереть себя в одном из специальных мест, где они могли бы работать и приносить пользу обществу. Разве не для этого мы все живем? Аманда знала это, потому как читала про них в газете. Про группу инвалидов, основавших марку одежды Дженингсон по имени учредителя с мышечной дистрофией, но на фото красовались только те безрукие парни с зажатыми иглами в зубах и улыбками до ушей. Они пришивали пуговицы. Вот ведь диво – пришивать пуговицы зубами! Людям такое нравится….

В отличие от них Аманда не захотела быть цирковым уродцем, поэтому просто осталась в этом большом доме на улице Роз и всё. Деньги у нее имелись в достатке, ведь она оказалась последней из семьи Флиннов по какой-то странной иронии и владела всем нажитым этой семьей. Хотя, несомненно, должна была стать первой…. Аманда жила в своем маленьком мире, полном странных одиноких привычек, копя несмирение и нежелание даже попытаться занять место в социуме. Плевала она на социум…. Аманда бы никому не позволила тыкать в свое фото пальцем со словами – О-о! Смотрите, она готовит одной рукой! Анда выбрала другой путь – одинокой никому ненужной калеки со скальпелем в сумочке, практически запертой в собственном огромном доме, и прекратившей спать со смертью своего последнего родственника.

* * *

Впервые Аманда увидела человека в старомодном темно-синем костюме и котелке, когда тот вынырнул у прачечной в самом начале Вязовой улицы. Среднего роста и телосложения довольно подвижный он бодро зашагал вдоль по улице, пока не скрылся в Аленс. Что-то в нем заинтересовало Аманду, заставило следить за движениями. Может, дело в одежде, в этом его головном уборе? В любом случае, что-то в этом человеке не давало ей покоя. Что-то даже знакомое… близкое к этому понятию.

Проходя мимо витрин, Аманда намеренно сбавила шаг и просканировала зал. Хоть глаз у нее был и один, но работал исправно. Вообще она никогда не тормозила у витрин магазинов, считая это зазорным, словно ты смотришь на то, что не можешь себе позволить. Но сейчас Аманда оказалась слишком заинтригована, что так на нее не похоже. Мало ли, сколько чудиков ей встречалось за жизнь, разве хоть когда-нибудь она останавливалась, чтобы посмотреть им в спину? Нет, никогда. То, что происходило с ней сейчас, было настоящей дикостью, а не просто странным.

Человека в котелке не высматривалось среди прилавков. По правде сказать, там вообще никого не высматривалось. Свет выключен, двери заперты, а на стекле извинительная табличка, небрежно приклеенная скотчем. Что они с ума все посходили?! – поморщившись, подумала Аманда. А если бы ей срочно понадобился, ну скажем, клубничный джем?! Такое было впервые. Она еще раз провернула в голове увиденное издали, ища подвох, и решила, что парень в старомодной одежде мог завернуть за магазин, а не нырнуть внутрь. Все-таки расстояние немаленькое, да и не будем забывать, что у Анды всего лишь один глаз, могла и ошибиться как-никак.

Черт его знает… может, и правда ошиблась. Аманда покачала головой, не обратив внимания, что ее тень, которая сейчас расползлась слева, никак не отобразила это движение, и поплелась дальше по Вязовой, стараясь выбросить человека в котелке из головы. Да и часто ли мы наблюдаем за собственной тенью? Аманда уж точно нет, ведь та была для нее словно зеркало.

Однако когда она свернула в Ткацкий, то буквально опешила, увидев впереди Темно-синий костюм в котелке. Мужчина шел впереди шагах в тридцати, но ошибки быть не могло. Точно он. Да и солнце сейчас светило точно в спину, позволяя Аманде хорошо его разглядеть. Переулок тянулся вперед длинной извилистой змеей, и кроме них с Котелком больше никого не было, отчего Анда чувствовала себя как-то неловко и не совсем в безопасности. Из-за разницы в скорости расстояние между ними постоянно увеличивалось, что немного снимало напряжение.

Как же он попал сюда? – думала Анда. – Если завернул за магазин?

Может, конечно, он оббежал цепь домов сзади и вышел в Ткацком? Но весь вопрос – зачем? Странный тип…. Она бы размышляла еще очень долго на эту тему, потому как мозги нужно чем-то занимать, особенно, в ее возрасте и положении, если бы не одно «но». Внезапно человек в темно-синем костюме и котелке остановился и развернулся по направлению к ней…. Сердце подпрыгнуло, в висках застучало, но по инерции Аманда продолжала идти вперед. Во-первых, как говаривали у нее в семье – Флинны назад не поворачивают, а во-вторых – смысл? Если он психопат какой-нибудь, то всё равно догонит. Кричать? А собственно зачем? Он ведь просто стоит и смотрит.