Да будет воля Твоя

«И это пройдет…»

Надпись на кольце царя Соломона

На кривой, мощеной булыжником улочке, под разлапистым, пожившим на свете каштаном, стоял небольшой двухэтажный дом старой постройки, с колоннами, красной черепичной крышей и балкончиками, обвитыми плющом. Была поздняя осень в южном городе, поэтому пальцы каштана растопырились и порыжели по краям, а плющ побагровел – то ли ему было стыдно, что он забрался на балкон и подглядывает сквозь стеклянную дверь, то ли от ярости на глупое человечество. Время от времени, он извивался в сторону каштана и возмущенно рассказывал об увиденном в этом уютном, но очень странном доме. Каштан согласно раскачивался и кивал лохматой головой: «Да, дела…»

Иногда к дому подъезжала машина, из которой выходили скорбные люди с беспросветным взглядом, обязательно с небольшим свертком в руках, или выскакивал молодой человек, с лихорадочно блестящими глазами, и, нажав на электрический звонок, исчезали в доме. Но в этом еще не было никакой странности. Из передней они попадали в кабинет, где вел прием представительный мужчина лет тридцати, с небольшой аккуратной бородкой и пронзительным взглядом. Он задавал посетителям однотипные вопросы:

– Пожалуйста, Ваши документы. Так, хорошо. Теперь Вашего супруга. Извольте свидетельство о смерти. Еще не получили? – Сразу к нам? Ну что ж, давайте сюда образцы. Мы поместим в физраствор, и как только Вы привезете соответствующий документ, сразу примемся за работу. С расценками Вы ознакомились? Да, я понимаю, что это почти все, что у Вас есть, месье, но уступить мы не можем. Мадам права: дочь дороже. Так я жду от Вас документы и задаток.

В другой раз – человеку со сбивчивой речью и лихорадочно блестящими глазами:

– Ну, что Вы, месье. Нет, нет, и не просите – это подсудное дело, а мы – фирма легальная. Благодарю Вас, месье, что Вы готовы так щедро оценить наш труд, но боюсь, что помочь мы Вам не сможем. Удивляюсь, как Вам удалось безнаказанно отрезать столь значительный кусок. Ах, не безнаказанно… Ну, Вы легко отделались – всего лишь штрафом. Нет, нет, месье, и не просите. Я понимаю, что Вы влюблены. Да, я тоже был молодым. Но, представляете, мы Вам пойдем навстречу, а Ваша пассия подаст на нас в суд. Мы зря теряем время, месье. Прощайте! Хорошего дня.

Затем, у тех, кому не отказали, забирали свертки, на них надписывалась время, дата, фамилия, те же данные вносились в толстый, разграфленный журнал, после чего там расписывались заказчики. Но и в этом не было еще ничего необычного. Свертки уносились наверх, именно в ту комнату, куда заглядывал любопытный плющ.

Здесь бородатый преображался: надевал халат и маску, долго и тщательно, как хирург, мыл руки, проспиртовывал перчатки. Другой – подтянутый, худощавый мужчина с седеющими висками, прямым острым носом и узкими губами – лицом умного и недоброго человека, такими же стерильными перчатками вынимал из свертка содержимое, крича по-русски: «Ниночка, что Вы там копаетесь? Установили?», – и шел к обычному кабинетному столу, на котором стоял микроскоп. Взглядывал быстро в окуляр: «Не обманули – ткани свежие. Быстро на анализ и выделяйте клетку. Приступайте к заказу немедленно! Эти по миру пойдут, а нужную сумму достанут».

То, что так бережно несли горевавшие люди, и так мельком рассматривал в окуляр микроскопа недобрый человек, был, собственно говоря, кусочек кожи, срезанный с наитончайшим слоем плоти острым, как бритва скальпелем прозектора. Дальше этот кусочек симпатичная Ниночка несла в лабораторию с пробирками, лампами, термометрами и огромной барокамерой. От лаборатории шел коридор, освещенный спокойным голубоватым светом, застеленной серой с синим ворсистой дорожкой, которая скрадывала шаги. По бокам коридора множество дверей вели в комнаты. На мощных дверях были небольшие окна из небьющегося стекла, забранные решеткой; стены комнат покрыты толстой мягкой облицовкой; шторы были плотно сомкнуты, и комната освещалась все тем же голубоватым, ровным светом. В каждой палате было по два человека: один в светлом форменном брючном балахоне и другой, которого водили и обслуживали, как глубоко больного. Поражал отсутствующий взгляд и неподвижное лицо этого – другого. Вот здесь и начинались те странности, о которых рассказывал каштану любопытный плющ.

Форменный человек говорил: «Если ты не будешь улыбаться, будет больно. Да, я снова подключу тебя к току. Улыбаться – это значит, управлять мышцами лица. Уголки губ вверх! – Хорошо, хорошо. Но кричать и плакать пока у тебя получается лучше. Да, ты хорошо успеваешь в предметах, но еще раз прослушай запись: это твой голос, когда тебе весело, повтори. Что такое весело? Ну, например, ты насытился. – Это, когда тебе хорошо. А вот твой голос, когда ты сердит. На что? – Ну, может быть, на продавца, который плохо тебя обслужил. Как, плохо? – Еще раз просмотри учебный материал».

В других палатах более нерадивые ученики кричали от электрошока. Что-что, а боль они умели отличить от всего остального. Но толстые стены и стекла скрывали это скопище страданий от посторонних глаз.

Те – другие – были, в основном, дети или молодые люди обоего пола, очень редко встречались существа постарше. Всех их отличал взгляд: существа улыбались, разговаривали о разных вещах, но взгляд был странный – спокойный, пустой, без тени эмоций.

Через некоторое время, в доме появлялись заказчики. Их вели в комнату, откуда они через стекло могли видеть свой выполненный заказ. Дамы надрывно вскрикивали и валились в обморок от потрясения. Нашатырь был наготове. И когда дама приходила в себя, она трясущейся рукой указывала в сторону существа, которое спокойно и размеренно там, за стеклом поглощало свой завтрак: «Профессор, когда я могу забрать домой моего мальчика? Умоляю Вас, отдайте мне мое дитя сегодня! Ну, хорошо, хорошо, но могу я в течение этой недели видеть моего Виктора? Да, да, благодарю Вас! Мы уже выписали чек на Ваше имя, можем отдать прямо сейчас. Что Вы, профессор, мы Вам доверяем. Вы – гений, профессор! Мы на Вас все оставшиеся дни молиться будем! Да, да, уже уходим», – и цепляющийся взгляд туда, за стекло: «До свидания, мой хороший, чудесных тебе снов!»