Мечтатели Бродвея. Том 2. Танец с Фредом Астером

– И ты могла читать все книги, какие захочешь?

– Надо читать много, иначе как же советовать людям?

Лизелот подумала немного.

– Когда-нибудь я тоже буду библиотекаршей.

Еще подумала.

– А почему же ты работаешь здесь? Тебе это больше нравится, чем быть библиотекаршей?

– Это… другое дело, – замялась Хэдли. – Мне нравится танцевать.

Девочка задумчиво потрогала обложку «Ани из Зеленых Мезонинов», рассматривая детали картинки.

– Я начну с этой, она на вид самая бриошная.

– ?..

– Это когда что-то мне очень-очень нравится.

– О! А если не нравится?

– Если не нравится, то бисквитное.

– Понятно. А моя юбка, например? Что скажешь?

– Цвет – бриошный. Длина – бисквитная.

Хэдли взъерошила темные кудряшки, скрепленные заколками с изображением Сиротки Энни^[34].

– Ты ничего не поела. Тебе не хочется?

– Хочется. Очень.

– В чём же дело?

Девочка вздохнула и ответила мрачно:

– Ты можешь засунуть яйцо обратно в скорлупу и закрыть?

Хэдли удивленно вытаращила глаза.

– Папа всегда заказывает пиццу с яйцом. А я ее терпеть не могу. Это так…

– …бисквитно?

– Ужасно.

– Я попрошу Людвига приготовить для тебя сандвич с курицей.

– Вот это бриошная идея.

– Нельзя ложиться спать на пустой желудок.

– Правда же? В десять лет организм еще растет.

– Хочешь молочный коктейль? Твоему организму должно понравиться.

– М-м-м-м… ням. Хэдли?..

Уже стоя у двери, Хэдли повернулась.

– Большое спасибо. Хэдли…

Хэдли придержала створку.

– Ты самая-самая бриошная из всех, кого я знаю.

5. Moonlight and shadows^[35]

Эхо отзвучавших аплодисментов сменила пыльная тишина дерева, бархата и кулис. Театр еще не остыл от дыхания, наполнявшего его каких-то полчаса назад.

Народу в «Адмирале» осталось немного. Все актеры ушли ужинать. Уиллоуби под шумок улизнула еще до конца спектакля.

Манхэттен попрощалась с Гарреттом, заведующим постановочной частью, и юркнула за левую кулису, откуда было ближе к служебному входу. Девушка торопилась – у нее было назначено свидание.

Она прошла через сцену с неразобранными декорациями. Их не тронут до завтра. Можно хоть сейчас еще раз сыграть «Доброй ночи, Бассингтон», если кому-то придет в голову такая блажь. В пепельнице даже лежали нетронутыми окурки с ободком красной помады исполнительницы главной женской роли.

Шаги девушки гулко звучали на подмостках.

– Доброй ночи, Манхэттен! – окликнул ее Ули Стайнер, пародируя свою финальную реплику, после которой падал занавес и гремели аплодисменты.

Он полулежал, развалившись, на диване в центре сцены.

– Извините, что не аплодирую, вы меня почти напугали, – ответила она довольно сухо.

Актер поелозил и сел, прислонившись к спинке. Пьеса Сесила Ле Роя валялась тут же на диване, измятая и скатанная в трубочку.

– Я пытаюсь проникнуться шедевром века. «Мой гроб коммунист»… Снотворный эффект гарантирован.

Он похлопал по подушке рядом с собой.

– Присядьте на минутку. Не бойтесь Большого Злого Комми, я не продаю партийных билетов. Садитесь, говорю.

– У меня свидание.

– С любимым?

Манхэттен подошла ближе, но не села. Он, кажется, успел выпить, подумалось ей.

– Вам интересно, успел ли я выпить? Ответ: да. Но немного, не до положения риз. Теперь, когда я ответил на ваш незаданный вопрос, ответьте на тот, который задал вам я: вас ждет любимый?

– Я не знаю.

Он смешно захлопал ресницами.

– Вы не знаете, есть ли у вас любимый? Или не знаете, любим ли любимый и любит ли?

– Не знаю, может быть, он меня уже не ждет… я опаздываю…

– Ха! – хмыкнул Стайнер и похлопал пальцами ноздрю.

– А вы? Вы не ужинаете с вашей любимой?

Он вытаращил глаза.

– Кого вы, черт возьми, имеете в виду, девушка?

– Мисс Флейм.

– Ха! – повторил он тем же тоном и снова похлопал, но по другой ноздре.

Повисло неловкое молчание.

– Всего хорошего, Ули. Я правда опаздываю.

Она не прошла и трех шагов. Стайнер вскочил и загородил ей дорогу.

– Мне хочется побеседовать с вами, Манхэттен.

Она сглотнула.

– Почему со мной?

– А вы видите здесь кого-то еще?

Шекспировским жестом он обвел утопающий в потемках пустой зал, кулисы, едва различимые в тени колосники над головой.

– Вы должны быть польщены. Обычно женская болтовня мне скучна.

Манхэттен искала в его словах иронию. Ее не было и в помине. Ули Стайнер, записной дамский угодник, имел о женщинах представления не больше, чем желторотый школяр. И он думает таким образом разговорить ее!

– Сядьте сюда, в кресло. А я на свое место, напротив.

Стиснув пальцами замок сумочки, она повиновалась.

– Странно всё-таки, – сказал он, вновь томно откинувшись на подушки. – Я бы скорее подумал, что в этом невзрачном, застегнутом на все пуговицы пальтеце вы возвращаетесь, как пай-девочка, домой, к спящему братишке, больной тетке или старой матери. В общем, к кому угодно, только не к любимому.

– Моя мать не успела состариться.

Манхэттен прикусила изнутри щеку.

– Почему же, на ваш взгляд, женщины скучны? – сменила она тему, чтобы разговор не принял опасный оборот.

– Не знаю. А у вас есть мнение на этот счет?

– Может быть, они скучны только с вами?

Она глубоко вдохнула.

– Вам не приходило в голову, что вы… можете быть им скучны?

– Я? Ули Стайнер? Подать сюда принцессу-несмеяну, он рассмешит ее за два доллара.

– Вам нравится, когда женщины – только балованные крошки. Других вы боитесь?

Он метнул на нее острый, как бритва, взгляд.

– С другими я работаю. Вот и вы мне уже скучны.

– Я не умею смешить, даже за два доллара. К тому же этот разговор – не моя инициатива, – сказала Манхэттен и встала. – Доброй ночи, Ули.

Она поправила воротник, зажала под мышкой сумочку. Руки взлетели в новом шекспировском жесте, приказывая ей сесть. И как ей ни хотелось уйти, она покорно села. Хорошие девочки слушаются папу, с досадой подумалось ей.

– Странный вы человечек, Манхэттен. Чем вы вообще занимаетесь?

– Чем я?.. – поперхнулась она, застигнутая врасплох. Совладала с голосом, расставила ноги, чтобы не дрожали коленки. – Если вы забыли, я помощница главной костюмерши бродвейского актера.

– Величайшего бродвейского актера, – уточнил Стайнер без улыбки.

Теперь он сидел на диване из декорации очень прямо и выглядел профессором на кафедре, приступающим к изложению сложнейшего постулата высшей математики.

– Я задам вопрос иначе, девушка: когда вы не трудитесь, облегчая работу нашей дорогой Уиллоуби, и не идете на свидание с любимым, чем вы в жизни занимаетесь?

На коже сумочки была царапина, у самого замка. Манхэттен никогда раньше ее не замечала. Правда, она никогда так внимательно не всматривалась в свою сумочку.

– Я… танцую, – раскололась она.

Стайнер запрокинул голову и воздел руки к небу, вернее, к колосникам над сценой.

– Она танцует! – воскликнул он. – Мисс Балестреро танцует!

В пустом зале возглас отразился от стен гулким эхом, как в пещере.

– Если вы танцуете, если вы танцуете… – он сделал вид, будто размышляет, задействуя серые клеточки на манер Эркюля Пуаро, – это значит, что вы хотите стать… танцовщицей?

– Я и есть танцовщица.

– Простите? Какого же черта вы гнете спину на неблагодарной работе прачки?

– Вероятно, из глупого, но непреодолимого желания не умереть с голоду.

Он скрестил руки на груди. Рукава поползли вверх.

Щеголяет, как аристократ с Восточного побережья, а руки-то волосатые, что у лесоруба из Орегона, подумала она со злостью.

– Чертовски странный человечек, вот вы кто, Манхэттен, – повторил он почти ласково. – Вы очаровательны, вы даже красивы, несмотря на невзрачное пальтецо и жуткие очки. Но вы… слишком взрослая. Вы, наверно, родились тридцатилетней.

Смутившись и разозлившись еще пуще, она лихорадочно искала верную реплику, острую шпильку.

– Моя мама… – только и удалось ей сказать. – Моя мама всегда говорила, что…

Она жадно глотнула воздуха, сердце билось в висках.

– …что все мужчины – мальчишки лет семи, не старше.

Рукава Ули Стайнера медленно опустились и повисли вдоль тела, а глаза блеснули как-то по-особому.

– Я знал одного… одну особу, которая так говорила, – медленно произнес он. – Это было… целую вечность назад.

Манхэттен встала, вцепившись в сумочку.

– Боюсь, я в самом деле опаздываю. До завтра.

Девушка ощущала стреляющую боль в голове и с трудом удерживала свои ноги, которые хотели бежать быстрее ее, прочь с этой сцены, из этого театра, подальше от запретной черты, которую она едва не переступила.

Метро ее немного успокоило. Пока поезд вез ее в Вест-Сайд, она смотрела на мальчишку, который выделывал акробатические трюки на центральной перекладине вагона. Очевидно, это было его любимое занятие, судя по протертым почти до дыр штанишкам.

– Будущий олимпийский чемпион, – предсказал его матери кто-то из пассажиров.

– Есть в кого. Его отец в пятнадцать лет строил Эмпайр-стейт.

Папа. Мама. Как же повезло этому малышу. Манхэттен вышла на своей станции, подмигнув ему на прощание. Мальчик, оседлав перекладину, в ответ показал ей язык.

Утопая в тумане, она шла по проспекту к их обычному месту встречи в двух шагах от его дома – бистро под названием «Соломенная крыша», принадлежавшему француженке.

Манхэттен ни разу не была у Скотта Плимптона после той ночи в «Копакабане», безумной ночи в безумный снегопад, когда он привез ее к себе, напоил чаем, а потом отвез домой на такси^[36].

Чаще всего он приходил в ресторан первым и садился за столик, уже ставший их столиком. Услышав, как она открывает стеклянную дверь, он поднимал голову. И каждый раз она пыталась уловить этот свет, короткий, но такой характерный для него промельк в глубине его серых глаз. Это длилось четверть секунды, но ей хотелось верить, что он счастлив видеть ее.

Сквозь стекло витрины и туман Манхэттен увидела его, он беседовал с Розиной. Она толкнула дверь, всматриваясь в его лицо. Он обернулся… и да, ей не почудилось, она была – короткая, но яркая и счастливая вспышка в глазах Скотта.

– Добрый вечер, мисс Балестреро, – сказал он, как всегда, устало, но с теплотой. – Розина стряпает специально для нас цыпленка-кокотт. По-французски в тесте.

– Кокотт? А что это такое?

Розина Блюм, маленькая, вся из острых углов, прятала свои черные кудри под косынкой, каждый вечер – другой. Уже шесть лет она жила в Нью-Йорке с мужем Жюлем и дочерью Моникой, но ее английский оставался весьма приблизительным. Манхэттен, конечно, не могла расслышать, что Розина и по-французски говорила с акцентом.

– Это вкусно, – только и ответила Розина. – Знатно.

Она так и сказала: знатно. Из чего Скотт и Манхэттен заключили, что им предстоит познакомиться с аристократией кулинарного пантеона.

– Простите за опоздание, Скотт, – извинилась Манхэттен. – Но Стайнер…

Теплая рука накрыла ее ладонь, положив конец оправданиям. Она вспомнила, как он согревал в такси ее ледяные пальцы. Ей еще тогда понравились его руки, большие и шершавые. Это было больше месяца назад. Что произошло между ними с тех пор?

Ничего.

– Вы чем-то взволнованы. Ничего не случилось?

Не считая Рубена, он был единственным человеком, знавшим, что Ули Стайнер ее отец. Ей вообще казалось, что она для него прозрачней воды. Странное ощущение, если четырнадцать лет своей жизни приходилось держать все тайны в себе.

– Ули должен участвовать в «Звезде после занавеса», передаче Вона Кросби на телевидении. Сам он считает, что это глупо и недостойно его таланта. Он вне себя.

Поцелуй меня, думала она про себя, о, поцелуй же меня.

Может быть, сказывался разговор с Ули? Она злилась, не могла больше терпеть, чувствовала себя побирушкой. Если бы он любил меня, если бы вправду меня любил, он поцеловал бы меня уже тысячу раз.

За всё это время Скотт даже не попытался, ни разу.

– Он рвал и метал, разыграл перед нами Сида, Гамлета и Ричарда III. Бедный Ули… Мы пойдем с ним, чтобы поддержать его.

Конечно, поведение Скотта можно было бы назвать тактичностью. Но после пяти недель встреч и чинных ужинов с молодым и довольно привлекательным мужчиной этот статус-кво начинал ее раздражать. Это даже могло стать невыносимым мучением, если влюбиться. Неужели она влю…

– Хорошего винца, что радует сердца? – предложила Розина.

– Я уже пью и блаженствую, – сказал Скотт, заглянув серыми глазами в самую душу Манхэттен.

С этой своей неизменной полуулыбкой, небрежно и как будто чуть подтрунивая.

Слова.

– Детективы иногда перевоплощаются в поэтов? – вырвалось у нее, и она сама удивилась, как язвительно это прозвучало.

– Увы. Так они надеются сойти за людей.

Манхэттен не рассмеялась.

Розина открыла свое фирменное вино из Турени, потом принесла черный чугунок, исходящий паром и запахами.

– Знатный кокотт… Осторожно, горячий.

Она расставила вокруг целую колонну разноцветных розеток с соусами и корзинку с ломтями своего домашнего багета, совершенно упоительного на вкус. Они молча принялись за еду.

Через несколько минут Скотт вдруг отложил вилку. Наклонился через стол, пальцем приподнял ей подбородок.

– Что человек, который вас уважает и наслаждается вашим обществом, может сделать, чтобы вернуть вам улыбку?

Подари мне поцелуй, дурень! Всего лишь поцелуй. Человек, который вас уважает… уважает! Ей хотелось плакать.

– Я устала, – вяло ответила она.

Он взял из ее рук нож и вилку, аккуратно положил их по обе стороны от тарелки, заглянул ей в глаза.

– Каково сейчас, в эту минуту, в вашем маленьком личном аду, мисс Балестреро?

– Это… очень закрытый клуб, – сказала она, поджав губы, с непроницаемым лицом. – Допускаются только круглые дуры и неудачницы.

Она видела очень близко его глаза, добрые и печальные; таким взглядом он иногда смотрел на мир и часто – на нее. Он подлил вина.

– Вы не дура и не неудачница.

Нет, подумала она. Смешно. Ули прав, стать посмешищем смерти подобно. Не зная, куда деваться, она отгородилась от него стеной бессильного молчания.

Скотт чокнулся с ее бокалом, к которому она не притронулась, и пригубил вино.

– Питие – великая вещь, оно делает вас прелестной и такой восхитительно маленькой девочкой.

– Я еще ничего не пила.

– Нет. Но я пью.

На этот раз она не удержалась от улыбки.

– Наконец-то… – вздохнул он.

От десерта и кофе оба отказались. Когда они вышли на улицу, город по-прежнему тонул в молочно-белом тумане.

– Я провожу вас.

– Это не обязательно.

– Не обязательно, но приятно.

Они с нарочитой ленцой шли рядом, направляясь к Коламбус-серкл. Он сдвинул фетровую шляпу назад, засунул руки глубоко в карманы; ее же лица почти не было видно под шляпкой, затянутый в перчатку кулачок сжимал ручку сумочки. Время от времени, когда из тумана миражом выплывал прохожий, их рукава или плечи соприкасались.

Недалеко от ограды Центрального парка из белых клубов вдруг донеслось негромкое пение:

 
…on the Atchison, Topeka and the Santa Fe…^[37]
Yoo hoo hoo
 

В молочной тьме на скамейке вырисовывался силуэт. Сидящая женщина с корзинкой рядом.

– Букетик? – окликнула она их, когда они поравнялись с ней.

Это была та самая продавщица фиалок, которую они встретили осенью в баре отеля «Уилбур», и ракушки на шарфе, покрывавшем ее корзинку, были всё такими же зелеными. Скотт остановился, купил букетик и приколол его, как тогда, к воротнику Манхэттен.

– Спасибо, – сказала та очень тихо.

Они еще долго слышали куплеты, когда силуэт на скамейке растаял в тумане, как сахар в стакане чая:

 
…all aboard!^[38] Yoo hoo hoo…
 

– Не могу припомнить ее имя. Она нам его назвала.

– Миджет, – без колебаний ответил Скотт. – Миджет, продавщица фиалок. Она пила вермут со смородиновым ликером.

Вот так и отличишь детектива от обычного человека.

– Скотт… – решилась она вдруг, когда они подходили к 75-й улице – вернее, к ее призраку, потому что разлившееся молоко затопило всё вокруг, – вы должны мне сказать…

Он поправил шляпу, снова сунул руки в карманы и посмотрел на нее, ожидая продолжения.

– Я вам… до такой степени не нравлюсь?

Она ненавидела его за то, что он вынудил ее задать такой вопрос, из тех, что часто услышишь с экрана на двойных сеансах в кинотеатрах 42-й улицы.

– Вы мне очень нравитесь, Манхэттен, – улыбнулся он.

– Мы часто видимся…

– Вот именно. Потому что вы мне нравитесь. Надеюсь, что и я вам тоже. Скажите, это только мне кажется, что я слышу диалог из какого-то фильма, что крутят в воскресные вечера на 42-й улице?

– Скотт… Я очень рада, что мы встречаемся, – выпалила она, преодолевая страх, будто разбегалась перед прыжком в пропасть. – Только…

– Вам уже надоело?

Он взял ее за руки, поцеловал одну за другой ладони. Что-то сродни отчаянию в его лице, когда оно приблизилось вплотную к ее лицу, тронуло Манхэттен и одновременно напугало.

– Скотт… Я очень рада, что вы ведете себя со мной как джентльмен. Только времени прошло так много, что это становится всё менее лестно. Это даже… обидно.

Он молча отпустил ее.

– Вы ведь понимаете, правда?

Длинные клочья тумана колыхались между ними, точно обвисшая паутина усталого паука.

– Вы очень молоды, Манхэттен.

– Вы тоже не старик, – возразила она, цепляясь за последнюю надежду. – Сколько лет разницы между нами? Шесть? Семь? И вообще, это глупая отговорка.

– У вас планы, мечты, амбиции, ваша карьера только начинается…

– Ну и?..

– Ну… я не знаю.

– Вы не знаете!

Она выкрикнула это, но тихо. Их дыхание пробивалось сквозь белизну тумана двумя серыми линиями навстречу друг другу, они стояли теперь лицом к лицу, как дуэлянты.

– Любить вас непросто, Манхэттен.

– Боже мой, да почему же? Не такая уж я сложная, поверьте.

Они смотрели друг другу в глаза. Неотрывно. Бесконечно долго.

– Я говорил о себе.

Манхэттен надеялась, что последует продолжение. Но нет.

– Моя гордость не перенесет такого положения вещей, я не должна была делать первый шаг, – сказала она обескураженно, дрожащим голосом. – Боюсь, что… так продолжаться не может, Скотт.

– Манхэттен…

– Доброй ночи.

Она высвободила руку, которую он пытался удержать, и пошла прочь.

Один, окруженный зыбкой стеной, Скотт прислонился к фонарному столбу и медленно достал сигарету. Он сломал три спички, прежде чем ему удалось сделать первую затяжку.

– Сигаретку? – прожурчал призрачный голос из тумана совсем рядом.

Он узнал шарф, зеленые ракушки на нем. Дал ей сигарету, поднес огонь. Старушка поблагодарила, качнув шляпкой, пошла своей дорогой и вскоре растаяла, как привидение, только песня еще доносилась из белых клубов:

 
In the roaring traffic’s boom,
In the silence of my room
I think of you^[39]
 

* * *

Партия в покер закончилась.

– Кто приходит домой после полуночи, тому трудно было вырваться из чьих-то объятий.

Импровизированная максима прозвучала как сигнал: тюлевая занавеска опустилась, закрыв оконное стекло. Артемисия застыла у окна. Там, внизу, Манхэттен только что переступила порог «Джибуле» босиком, с туфлями в руках, не подозревая, что ее позднее возвращение заметили с верхнего этажа.

– Ты что-то сказала, carissima?^[40] – спросил Северио Эрколано, убиравший со стола сукно и карты.

– Не сейчас, – буркнула она. – Прилягу-ка я на софу и задумаю революцию.

– Когда выигрываешь, – пробормотал себе под нос Джослин, потягиваясь, – это можно себе позволить.

Артемисия нарочно улеглась так, что жемчужинки на ее платье оказались под лампой «Тиффани», чтобы полюбоваться их старинным блеском. Она тихонько погладила оперение птицы, украшавшей правое плечо.

– Я бы не отказался от пары льдинок с чем-нибудь согревающим, чтобы они не мерзли, – шепнул ей Эрколано. – А ты, cara^[41]?

Истер Уитти поспешила достать из серванта бутылочку с «согревающим». Она налила Артемисии, итальянцу, не забыла и себя.

– Теперь мы можем быть уверены, что не вы ухажер нашей Манхэттен, юный Джо. На этот вечер у вас железное алиби. Но какая, однако, скрытница… Я говорила вам, что вы недурно играете?

– Спасибо, Артемисия. Здесь хорошие учителя.

– А вот ваш сегодняшний концерт… Фу, это пианино! Надо пустить его на растопку будущей зимой.

Джослин распустил галстук. Истер Уитти движением бровей указала ему на стаканчик для «согревающего». Поколебавшись, Джослин развел большой и указательный пальцы на скромных два сантиметра. Она налила на все четыре.

– Вы порезались? – язвительно поинтересовалась Артемисия.

Тьфу ты черт, галстук. Не надо было его развязывать. От старой лисы ничего не скроешь. Она отодвинула хохолок пернатого украшения, щекотавший ей шею, и Джослин сразу вспомнил, как эти птички достались от нее Дидо на новогоднем балу. Он до сих пор не мог думать об этом без волнения.

– Да, утром, когда брился.

– Вы брились консервным ножом?

– Нет. Я думал о вас.

По тому, как прищурились ее веки, затенив зеленые радужки, он понял, что польстил ей.

– Ваши успехи просто ошеломляют, юный Джо.

– Он же француз, – нараспев проговорил Эрколано. – È un bambino parigiano…^[42]

Он залпом опрокинул свой стаканчик, удовлетворенно крякнул и показал в улыбке все свои золотые зубы.

– Пойду уложу малыша в его комнате, – сказала Истер Уитти, подойдя к широкому креслу, в котором уснули, перепутавшись руками и лапками, Огден и № 5. – Знала бы мисс Хэдли, что он, в его-то возрасте, бывает на партиях в покер…

Джослин осторожно поднял мальчика. № 5 проснулся, всё понял, и комок шерсти скатился на пол.

– Сегодня Огден выучил слово «джокер». Это может пригодиться ему в будущем.

Северио Эрколано облачился в свое вигоневое пальто, нахлобучил шоколадного цвета шляпу-борсалино. Перчатки надевать он медлил, ибо еще не исполнил свой неизменный ритуал целования ручек присутствующих дам. Он присел на пол подле Артемисии, раскинувшей на софе свои жемчуга и перья, чтобы исполнить столь же традиционные тремоло.

Иначе она бы на него обиделась.

– Когда мы поедем в Лас-Вегас и поженимся, Митци? – проворковал он.

– Единственный плюс брака, Эрко, это возможность стать вдовой.

– Я готов умереть от любви к тебе.

– У меня уже есть два могильщика. Мой ишиас и моя сестра Селеста.

Итальянец безропотно встал, приложился к руке Истер Уитти, которая до сих пор диву давалась, что белый мужчина может вести себя с ней до такой степени по-джентльменски, и надел перчатки жеманными движениями денди. Попрощавшись с Джослином, он покинул комнаты хозяйки, а затем и пансион. Бесшумно.

– Un vero Siciliano…^[43] Послушайте, у меня идея! Не пойти ли нам выпить дайкири в «Плаза»? – предложила Артемисия, уже клевавшая носом.

– Разумно ли? – усомнился Джослин.

– Уже полвека Ингерсолл, тамошний бармен, смешивает лучший в мире дайкири. Помню, в 1919 году Фифи Эшфорд его отведала. Весь следующий час она бегло говорила на суахили.

– В этом мире, возрождающемся из пепла, полезно быть полиглотом.

– Наша мисс Артемисия хорошо пожила, как говорится, жгла свечу с двух концов, – вздохнула Истер Уитти, отстегивая птичек от хозяйкиной бретельки. – Заметьте, я не знаю никого, кому удалось бы жечь ее с середки.

Она убрала украшение в атласные складки футляра и развернула плед из мягкой теплой шерсти. Заботливо укрыла им задремавшую старуху, задернула шторы, за которыми по-прежнему клубился туман, приглушила свет. Приложив палец к губам, она дала понять Джослину, что пора уходить.

– Я еще не сплю! – проворчала Артемисия, не открывая глаз. – Фифи Эшфорд была само совершенство! Хорошенькая. Белокурая. Писала только правой рукой. Никогда не рвала чулки. Но ах, прошу прощения… Она всё равно не была настоящей леди! Нет, нет, нет, потому что…

Истер Уитти, Джослин с похрапывающим ему в ухо Огденом на руках и замыкающий процессию № 5 гуськом, на цыпочках покинули хозяйские покои.

Когда щелкнул замок, старая лиса чуть приоткрыла один глаз.

– …Фифи Эшфорд снимала перчатки зубами!