Я решил написать о себе ещё в тот момент, когда мама в очередной раз заколотила в дверь. Она никогда не стучала так, как обычно показывают в фильмах – барабаня по фанерной двери аккуратным кулачком и нежным голосом зазывая на вкусный завтрак, прислушиваясь к тому, что происходит в комнате. Нет, моя мама всегда стучала со всей силы, словно пыталась пробить дыру в толстой деревянной панели и в остатках моей смелости. Сердце моё каждый раз будто подскакивало внутри, едва не вырываясь из горла, и начинало сильно тарахтеть, во рту пересыхало, сводило живот, а я инстинктивно вжимался в стену, сидя на кровати, и боялся, что дверь разлетится в щепки, или вовсе сорвётся с петель. И мама никогда не стучала, чтобы позвать меня. Она делала это только тогда, когда я что-то испортил или невольно разозлил её. Вот и на этот раз я слышал её громкий крик, от которого у меня мурашки рассыпались по всему телу, и я сидел, обхватив босые ноги руками, будто исколотый тысячами микроскопических иголок, и дрожал.

БАХ, БАХ, БАХ

Дверь ходила ходуном, мама не останавливалась, и мне казалось, что так будет продолжаться вечно, пока она не окажется в моей комнате и не заорёт, приблизившись так близко, что её дурно пахнущие слюни полетят мне в лицо. Щель между дверью и полом была довольно большая, я пугливо вглядывался туда и видел тень мамы и её поношенные серо-зелёные тряпочные тапки, которые, казалось, когда-то очень давно были просто зелёными.

БАХ, БАХ, БАХ

Я зажмурился и закрыл уши руками, но до меня всё равно доносились её слова, хотя я и не вполне их осознавал. В такие моменты страха моё и без того не очень шустрое мышление словно парализовывало, и я ничего не соображал. Я просто боялся, что она сломает дверь.

– Савка, чёрт тебя дери! – кричала она, молотя своими кулаками по тонкому дереву. – Сколько можно просить не пользоваться лаком, когда я дома! Дышать невозможно! Савелий! Я с тобой разговариваю! Ты слышишь меня?

Я её слышал, но слова будто разбивались на буквы и звуки, а те лишь смешивались в одну бессмысленную кашу. Я хотел ей ответить и даже силился это сделать, но не знал что сказать, и к тому же губы мои намертво прилипли друг к другу.

Если бы только она перестала стучать в дверь.

Но она барабанила всё сильнее, как будто это доставляло ей удовольствие.

– Савка!

И снова это дурацкое имя. Разве я мог любить его, так часто слыша, как оно произносится подобным тоном? Может, поэтому оно мне никогда не нравилось. В мире так много красивых имён, но мама почему-то выбрала это. Наверняка, она и сама уже пожалела.

– Савка! – рычала она.

Я сильнее прижал колени к груди и заткнул пальцами уши. Я ещё давно понял, что когда уши закрываешь ладонями, то всё равно слышишь всё, но только как через стенку. А если затыкать уши пальцами, то звуки действительно стихают. Жаль, некому было оценить мою догадливость.

Я уже почти ничего и не слышал, но всё равно был вынужден наблюдать, как дёргается дверь, и чувствовал вибрации и дребезжание разбитых, но склеенных керамических ваз на подоконнике. Потом всё внезапно закончилось, и пыльные зеленоватые тапки под дверью исчезли. Я опустил руки на колени и услышал:

– Чёрт с тобой, идиот.

Она ушла, и только тогда моё сердце постепенно стало биться спокойно. А когда в моей голове её слова собрались в предложения, я понял, что ей не понравился запах лака, доносившийся из моей комнаты. Он, наверное, проникал в щель под дверью.

В следующий раз заткни щель подушкой.

– Хорошо, – сказал я.

Нет, ну ты это слышал? Не пользоваться лаком, когда она дома! Она же всегда дома!

– Ну не всегда…

Ладно-ладно, она ПОЧТИ всегда дома. Она выходит на считанные минуты сам знаешь зачем.

– Да, она почти всегда дома, – подтвердил я шёпотом и открыл окно, чтобы проветрить комнату от запаха лака, которого сам я уже не чувствовал. Было темно и, судя по тому, что я слышал, как на кухне мама смотрит свой любимый сериал, который, скорее всего, и заставил её отстать от моей двери, должно было быть между девятью и десятью часами вечера. В лицо подул весенний, но ещё холодный свежий воздух. Я не знал, как правильно описывать этот запах, и как его точно отличают от других, но мне казалось, что именно так пахнет весна. Потому что осенью и летом пахнет по-другому, а зимой вообще ничем не пахнет. Мне было сложно понять, как описать эти запахи, и как их вообще описывают люди? Я перебирал все знакомые мне слова про ароматы, но ни одно из них не подходило. Возможно, это потому что я знал слишком мало слов.

Я стоял у окна как завороженный, хотя уже двадцать шесть лет каждый день видел одну и ту же картину за стеклом. Я вообще почти никогда не смотрел из других окон, кроме окна в маминой комнате, в кухне, и ещё из окон одного из коридоров школы, в которой я учился. Там мне нравилось стоять, облокотившись на подоконник, и наблюдать за тем, что творилось снаружи, потому что оттуда была видна школьная спортивная площадка, где постоянно что-то происходило: кто-то толкался, кто-то играл в футбол или кидался снежками, а иногда я видел, как мальчишки подбираются к девчонкам сзади, чтобы ущипнуть их или натянуть им на голову капюшоны так, чтобы те ничего не видели. Девчонки разворачивались и махали на мальчишек руками, а иногда даже наносили удары, которые, впрочем, не казались болезненными, потому что от них ребята только громче хохотали. Смотреть было интересно, потому что я не знал, о чём они говорят и что ими движет, и про себя пытался во всём разобраться. Мне всегда хотелось понимать поступки других людей, но это было для меня слишком уж сложной задачей.

В классах я тоже интересовался происходящим снаружи, но мне не удавалось смотреть в окно слишком долго, потому что тогда я пропускал всё, что говорили учителя. Забавно: как они не старались и не отрывали меня от созерцания, я всё равно не стал отличником – у меня не было ни единого шанса на это. И мне кажется, они это знали.

На уроках меня ругали учителя, а на переменах задирали одноклассники. Помимо того, что я всё время сидел один и ни с кем особенно не водился, им почему-то не нравилось и то, что я частенько застывал у окон, хотя этим я никому не мешал. Но ребята обзывались, называли лунатиком и ещё кучей разных слов, значений которых я тогда не знал, а сейчас уже не вспомню. При этом они старались дёрнуть меня за волосы или рюкзак, но так, чтобы никто из взрослых этого не заметил. «Недоделанный недоумок» – так меня называли ребята. Сначала мне это не нравилось, потом я с этим смирился, затем я в это поверил и стал жить с осознанием своей недоделанности. Я не жаловался.

Возвращаясь к окнам: кажется, я видел их ещё в больнице или в поликлинике в детстве, но я не уверен. Может, там и не было окон. По крайней мере, они меня не впечатлили – поэтому я их и не запомнил.

А моё собственное окно было лучше всех других, наверное, потому что мне никто никогда не мешал в него смотреть. Оно было когда-то белым, но потом высохшая краска понемногу отвалилась, и рама стала почти совсем коричневой. Раньше я ковырял её в тех местах, где она только начинала отслаиваться, но потом почему-то перестал. Даже не из-за того, что мама меня за это ругала. Просто больше не хотелось этого делать.

Мама всегда говорила, что эта квартира и виды из её окон – единственная награда в её жизни. Она никогда не уточняла, за что она получила эту награду, и в конце концов я понял, что она обманывает меня, потому что в детстве точно где-то слышал, что жильё досталась маме от её родителей – моих бабушки и дедушки, которых я помнил только по фотографиям. Но мне тоже здесь всегда нравилось. Я не мог даже представить, что можно жить где-то ещё. Мама говорила, что мы находимся в самом сердце города. Я задумался: если это – сердце, то где находятся другие органы? Больше всего меня интересовали мозги – я с удовольствием бы там побывал.

На углу нашего старого, но красивого дома висела синяя табличка с названием улицы. Улица Марата, так там было написано. И маме очень это нравилось, а я был и рад, что она хоть чем-то довольна.

Из окна своей комнаты я видел только наш собственный дом, расположенный, как я это называл в детстве, «квадратным кольцом». Мне было запрещено смотреть в окна напротив, потому что это некрасиво, но даже если я специально туда не смотрел, всё равно кое-что замечал: свет, лампы, столы, занавески, иногда людей, которые что-то едят или машут руками. Кое-где мигали экраны телевизоров. Мне нравилось видеть, что мы не одни с мамой в этом доме. Здорово, что там были люди, и они ходили туда и сюда, и при этом не видели меня.

Я почти никуда не ходил. Иногда мама посылала меня в ближайший магазин, но я не любил, когда она это делала. Мне не нравилось, что люди на меня злобно смотрели и очень часто толкали – не было ни одного раза, чтобы в магазине меня никто не задел тележкой или плечом, – и когда они говорили со мной, я сильно пугался и от этого вообще не понимал их слов. Весь смысл ускользал от меня, а я стоял и хлопал глазами. Тогда они смотрели ещё злее, как будто им сразу становилось понятно, что я дурак. Наверное, они об этом сразу догадывались. Хотя лично я никогда не знал, дурак кто-то или нет. А уж если не говорить с человеком, то как можно это знать наверняка?

Я замечал, что люди часто думают, что всё знают, и не понимал, почему при этом меня называют дураком, ведь только настоящий дурак может думать, что ему всё известно, и иметь своё однозначное мнение обо всём. Мнение, которое не меняется, даже когда меняется весь мир! Когда мама смотрела телевизор, где люди разговаривали и спорили про то, чего никто из них не мог знать наверняка, у меня начинала болеть голова. Может быть, они и кричали друг на друга именно от обиды, что им ничего не известно? Маму это смешило, она даже один раз сказала, что я как сапожник без сапог, переживающий за чужие сапоги. Ничего тогда не понял. Что она вообще имела в виду?

Как-то раз я обедал с мамой на кухне, когда она включила передачу, где обсуждали какие-то выборы. Никто из крикунов на этих самых выборах не был, и никто из них не знал кандидатов лично, но почему-то все были уверены, что понимают, как надо голосовать. Они иногда пытались объяснить, почему так решили, и как только я изо всех старался сосредоточиться, чтобы понять их доводы, они просто переходили на крик и ругань, как будто считали, что так будет убедительнее. И зачем им было нужно доказывать всем, что они правы? Они ведь могли просто пойти и проголосовать, как им нужно. Мама говорила, что их истинные причины так себя вести они держат в секрете.

А я всегда прислушивался к звукам, к голосам. Стоило им стать чуть громче обычного, я воспринимал это как сигнал – пора прятаться в своей комнате, чтобы не сойти с ума и не начать переживать за то, что всё равно не имело к моей жизни никакого отношения.

Ещё было такое: я наткнулся на передачу, где обсуждали какой-то футбольный матч. Двое очень пузатых пожилых мужчин говорили, как надо правильно играть, хотя я сразу усомнился в том, что они бывали на поле сами. Они так отдувались даже стоя, что я не представлял, как они могут быть способны даже на небольшую пробежку. Я немного послушал их и убедился, что они никогда и не были футболистами. Получалось, что они просто смотрели футбол, и из этого делали свои выводы. Но ведь многие смотрят футбол! Чем тогда мнения этих толстых мужчин ценнее мнений других любителей футбола? Я вообще этого не понимал. Хотя мама говорила мне, что ценность мнения одного человека может быть выше, чем ценность мнения другого, независимо от того, кто больше изучал вопрос. Эту фразу я не понял сразу, поэтому записал её в тетрадь, чтобы хорошенько обдумать. Потом, намного позже, я всё-таки разобрался, что имела в виду мама, но всё равно так и не уяснил, почему так происходит. Все поощряют занятия наукой и образование, но какой в этом смысл, если будут слушать не человека с учёными степенями, а какую-нибудь дуру или дурака из телевизора и интернета? Но хоть я и сам всегда был дурак, со мной это почему-то не работало – меня уж точно никто не слушал. Справедливости ради, и слушать-то было особенно некому.

Хоть природа и не наделила меня умом, у меня было много времени, чтобы подумать о том и о сём, так что я так и делал. Я, по крайней мере, СТАРАЛСЯ поумнеть. Хотя бы немножко.

В общем, всё это было очень сложно, а телевизор вгонял меня в тоску и заставлял чувствовать себя совсем-совсем тупым. Иногда я вообще ничего не мог понять, хотя слова чаще всего звучали знакомые. В конце концов я стал стараться не включать телевизор, потому что, когда я смотрел его, появлялось так много вопросов, на которые мне было никак не найти ответы. Конечно, я и так был в курсе, что я действительно глупый, но от осознания этого при просмотре телевизора я становился ещё и злой.

Но обычно я всегда был добрый. Наверное, такой же добрый, как дядя Андрей, который продавал овощи и фрукты в крошечном магазинчике на первом этаже нашего дома. Это был единственный магазин, куда мне было не страшно ходить. Андрея я знал давно, наверное, вообще всю жизнь, потому что я не помнил времени, когда его не знал. У него были густые короткие чёрные волосы, уже начинающие седеть, и круглые карие глаза. Ладони у него были крупные, а пальцы длинные и толстые, и безымнный палец был сильно перетянут обручальным кольцом, из-за чего мне всегда становилось больно смотреть на него – мне казалось, что кольцо скоро вдавится в кожу и мясо. Меня каждый раз аж передёргивало, когда Андрей протягивал мне этой рукой пакет с овощами.

А не страшно ходить в его лавку мне было, наверное, не только потому что я давно его знал: дело было ещё и в том, что он очень хорошо ко мне относился и всегда заговаривал первым, так что мне не приходилось собираться с духом и начинать общение самому. И каждый раз Андрей говорил одно и то же: «Как у тебя дела сегодня, Савка?», улыбался так, что по краям рта появлялись глубокие морщины, и дарил мне какое-нибудь красивое яблоко, грушу, или что-нибудь ещё. При этом я никогда не видел, чтобы он делал такие подарки другим парням: только красивым девушкам, маленьким детям, а иногда милым старушкам. Но мне нравился этот щедрый и добрый жест – больше всего из-за старушек, потому что они всегда очень сильно радовались этому, а одна даже как-то заплакала при мне. Я подумал, что она из-за чего-то расстроилась, но когда бабушка ушла, Андрей объяснил мне, что она плакала из-за того, что ей было приятно. Вот как бывает. Даже спустившись в ближайший магазин, можно узнать что-то новое. Вернувшись домой, я спросил у мамы, плакала ли она от того, что ей было приятно. Но она в очередной раз посмотрела на меня как на придурка, потушила сигарету в грязной и полной окурков пепельнице и сказала: «Я никогда не реву». А потом она пустилась в свои любимые и долгие рассказы о её молодости, когда все у неё «вот где были», при этом она сжимала кулак и грозила им телевизору.

Когда я покупал у Андрея овощи, он клал их больше, чем я просил, но денег брал ровно столько, сколько давала на это мама. У него в магазинчике часто были длинные очереди, и я старался ходить в то время, когда там становилось потише, потому что мне было очень некомфортно в толпе, особенно когда кто-то пинался или задевал меня, а это происходило постоянно. По отдельности люди часто казались мне милыми, но когда их было много, они почему-то становились злыми и грубыми. Я вообще не понимал почему, сколько ни думал об этом. И хотя мама иногда напоминала мне, что я не совсем дурак, а всего лишь человек с «пограничным состоянием между дураком и нормальным» и до всего могу додуматься, если приложу усилия, некоторые вещи всё равно оказывались неясными, как я ни старался их постичь. И от этого мне было грустно. К тому же мама, как это называется, противоречила сама себе: сначала могла сказать, что я не совсем дурак, а потом, чуть погодя, сама же дураком и обзывала. Хотя при других людях она всегда старалась делать вид, что я если не умный, то хотя бы обычный, такой как все. Мне казалось, что она меня стесняется, и я чувствовал неловкость, слыша такие слова, хотя, когда я был маленьким, я верил тому, что она говорила другим людям, отчего очень долго пребывал в хорошем вдохновлённом настроении, пока мы с ней снова не оставались вдвоём, и она не называла меня идиотом. С течением времени я понял, что то, что она произносит, оказываясь со мной наедине, является правдой. Иногда она, разговаривая с кем-то обо мне, озвучивала совсем непонятные вещи, особенно, когда в школе учителя начинали меня сравнивать с другими учениками, убеждая маму перевести меня в другую школу. Она очень злилась от этого, а однажды я услышал от неё совсем уж трудную для моего понимания фразу: «Сравнивать их – это то же самое, что сравнивать по способности ходить по воде Иисуса и водомерку». Возвращаясь с родительских собраний, она потом долго молчала и пила свои любимые напитки. Выпив несколько стаканов, она начинала вспоминать моего отца, хвалила его и ругала за всякое разное, я толком не понимал, за что, и почему она вообще его вспоминала.

Хотя мама и сама иногда ничего не понимала. Бывало, она сидела у себя в комнате или на кухне с будто остекленевшими глазами, и я мог её долго звать, но она никак не реагировала, а только молча смотрела прямо перед собой. Когда я был ребёнком, я сильно пугался, что она так застыла навсегда, но потом я привык и перестал обращать на это внимание, зная, что через какое-то время она снова заморгает и заговорит. Иногда она и вовсе делала странные вещи: например, могла слушать одну и ту же песню несколько часов подряд или вдруг в одежде ложилась в пустую ванную с открытым ртом и смотрела на потолок. Даже я не смотрел на потолок, потому что знал, что это глупо. Я много раз спрашивал её, зачем она это делает, и однажды она мне ответила, что так размышляет о разных вещах, но я к тому времени уже догадался, что дело не в этом, потому что размышлять можно и в других позах, и совсем не обязательно забираться для этого в ванную.

Это всё были её таблетки или порошки, которые она иногда приносила домой. Я знал, что они какие-то особенные, потому что она принимала их, когда ничем не болела, и держала их не в аптечных коробках и банках, а завёрнутыми в обычную бумагу или в прозрачные пакетики. Я знал, что в аптеке не дают таблеток в такой упаковке. И хотя она так и не рассказала мне, зачем они ей нужны, я догадался сам, что они нужны ей для того, чтобы вот так сидеть или лежать, будто ничего не понимая. Сколько себя помнил, мама всегда приносила эти таблетки. Но от меня она их прятала, хотя я не имел к ним никакого интереса и не хотел их пробовать. Зачем мне было сидеть полдня как статуя, пялясь в потолок или в стену? Я же не настолько дурак.

Правда, ещё у неё были другие таблетки, которые отличались от тех даже на вид – они были всё время разных цветов, но никогда не были белыми – от них мама наоборот становилась весёлая и бодрая, включала музыку и пританцовывала, затевала уборку в квартире и даже гладила меня по волосам и говорила приятные вещи. Но это бывало совсем редко и продолжалось недолго, и после таких таблеток она становилась злая, уставшая и потная, закрывалась в комнате и долго спала, выходя на кухню только попить воды или покурить, пугая меня одним своим видом. Я всегда искал в ней поддержку, понимание и опору, но в такие дни она сама выглядела совсем беззащитной. Наверное, она искала опору во мне, а я не мог ей этого дать.

Как-то очень давно, когда я был ещё маленький, я часто спрашивал у мамы, почему я не могу быть умным. Она очень долго не хотела говорить и злилась, но потом, когда я уже надоел ей с этим вопросом, с недовольным выражением лица всё же объяснила мне, что я дурак из-за этих самых таблеток. Тогда же она и рассказала, что когда-то у меня был папа, но только пока я ещё не родился. И что он ушёл от неё тоже из-за этих таблеток. И из-за меня. В общем, там была какая-то связь. Больше я ничего не смог у неё выведать.

Ещё дома всегда были напитки, к которым мне запрещалось притрагиваться. Однажды, когда я ещё был подростком, я пробрался к спрятанной мамой бутылке, открыл её и сделал глоток. Хоть жижа была и препротивная, я всё равно собирался продолжить её пить, потому что мама одним глотком никогда не ограничивалась, и я решил, что тоже не должен останавливаться. Но тут зашла она. Она не стала меня ругать, а просто сказала: «Если тебя что-то мучает и тревожит, можно это выпить, и ненадолго мучения отойдут. Но утром они вернутся снова и будут ещё сильнее. Надо ли тебе это?» Мне это было не надо, и я больше не трогал эти бутылки. Странно, что сама мама не следовала своему же совету. Мне казалось, что это в духе всех этих умных людей, которые всегда знают, как надо делать, но сами всегда и всем недовольны. А ещё мне говорили, что с логикой у МЕНЯ плохо.

Иногда, когда она пила или принимала свои таблетки, в её голову приходили очень странные идеи, смысла которых я не только не понимал, но и подозревал, что его там вообще нет. Например, однажды, несколько лет назад, когда мне было лет двадцать или около того, она без стука зашла ко мне в комнату и сказала, что я уже взрослый, поэтому мне пора подружиться с какой-нибудь девушкой. Я, конечно, хотел бы, чтобы у меня была подруга, но не ожидал, что мама просто возьмёт и приведёт незнакомого человека домой. Но именно это она и сделала. Мне казалось это неправильным, неестественным, поэтому я вышел из комнаты в прихожую с опаской.

Там стояла женщина, сильно накрашенная и безвкусно одетая. Я очень хорошо запомнил, в чём она была, потому что всегда обращал внимание на то, что носят люди, особенно девушки – обычно одежда была примерно одинаковая, скучная, но некоторая сильно выделялась, красотой или уродливостью – по-разному. Так вот, на женщине была очень короткая ярко-оранжевая юбка из искусственной кожи, больше похожая на резиновую изоленту, плотно обмотавшую бёдра, в которой, наверное, было жарко и очень неудобно. Ещё на ней была лёгкая белая футболка или майка, поверх которой незнакомка накинула красную блестящую куртку. Ещё только начался март, было холодно, и я решил, что мама специально выбрала для меня, дурака, такую дуру. Ведь умный человек не станет подобным образом одеваться в промозглую и ветреную погоду. Я не очень-то хотел завести себе глупую подругу, и всё же не это обстоятельство пугало меня. Её длинные густые рыжие волосы, большие губы, намазанные бордовой помадой и обведённые тёмным карандашом, плотные ягодицы, огромной длины ресницы – всё это вызывало у меня страх. Я сделал шаг назад и остался стоять у двери в ближайшую комнату.

– Знакомься, – весело сказала мама. Она улыбалась, не стесняясь своих гнилых зубов, и разглаживала руками плиссированную юбку в цветочек, которую надевала только при гостях. Она указала на женщину. – Эта красавица – Алина.

Женщина тоже улыбалась, и хоть у неё не было гнилых зубов, выглядело это всё равно как-то неприятно. Мне показалось, что у неё слишком большие резцы. Я ничего не ответил, потому что растерялся от неожиданности. Мама сделала шаг ко мне навстречу и взяла меня под руку, как арестанта. Почти незаметно подтолкнула к гостье, а затем отошла немного в сторону.

– Он у меня немного стеснительный, давно не выбирался в люди, – пояснила она, и Алина как будто понимающе кивнула, а затем протянула мне руку.

Я нехотя подошёл и осторожно пожал её пальцы, и она почему-то рассмеялась. Я посмотрел на маму в надежде, что она скажет: «Ну всё, Савка, иди к себе, дальше мы тут сами», как она говорила каждый раз, когда кто-нибудь появлялся на пороге. Но она молчала и улыбалась, и улыбка её была теперь недобрая. Мне казалось, что она просто растягивает свои бледные потрескавшиеся губы в разные стороны.

– Ладно, Савка, кончай ломать комедию, – она снова подтолкнула меня. – Проводи Алину к себе в комнату и… пообщайтесь. Ты же хочешь провести вечер с красивой девушкой?

Я никак не мог бы назвать нашу гостью девушкой (тем более, красивой) и теперь даже засомневался в том, правильно ли я всегда понимал это слово. Я невольно представил, как она присаживается на стул, и ножки у него ломаются, как спички. Я сделал шаг назад и отрицательно замотал головой, не в силах что-то сказать. Губы словно приклеились друг к другу, а глаза защипало от сухости. Я заметил, что мама перестала улыбаться и уже явно начинала сердиться, и от этого мне стало ещё страшнее.

– Так, – властно сказала она. – Вы с Алиной идёте в твою комнату. И точка. И точка, – повторила она.

Я не понял, при чём тут знаки препинания, но это меня не особенно интересовало – для того, чтобы понять маму, мне хватало и её интонации.

Алина тоже перестала улыбаться и шагнула ко мне, и тут сердце моё забилось как сумасшедшее, и я сделал два шага назад. Мне даже показалось, что я уменьшился в росте и стал ниже обеих женщин. Моё смущение её не остановило, она подошла ещё ближе, и я почувствовал её резкий запах. Ваниль. Только это был не тот аромат, который обычно доносится из пекарен и от которого текут слюнки. Это был неприятный запах, такой, словно тот, кто делал духи, захотел, чтобы они были ванильными, но самой ванили под рукой у него не оказалось, и ему пришлось придумывать что-то другое. Невольно вдыхая эту отраву, я убрал руки за спину, нащупал дверную ручку, открыл дверь и выскочил за неё, а потом, едва не споткнувшись, вбежал в свою комнату и закрылся изнутри на щеколду. Сердце моё бешено колотилось, и я услышал, как будто со стороны, что очень громко дышу. Я думал, что мама и её гостья слышали моё дыхание, но когда в голове моей перестало шуметь, я заметил, что в коридоре стало тихо. Сердцебиение, однако же, не унималось, и я знал, что полностью успокоюсь, только когда эта ужасная женщина уйдёт.

– Савка, – мама постучала в дверь, и я отпрянул в дальний угол комнаты, к кровати. – Ты ведь уже не ребёнок. Тебе нужно проводить время с девушками. Открой, тебе понравится.

Я очень сомневался, что мне это понравится. Я мало что знал в этой жизни, но я точно знал, что я люблю, а что нет. Мама говорила подозрительно спокойно, но при этом жёстко и требовательно. Я никогда не мог её ослушаться, если не был напуган. Но сейчас я боялся, мои ноги подкашивались от одной мысли о том, что дверь каким-то образом откроется и эта неприятно пахнущая большая женщина окажется у меня в комнате. Я представил, как она подходит ко мне, дышит на меня, нависает надо мной, сдавливает меня своими ручищами, и меня затошнило. Я не понимал, зачем я ей так сильно понадобился, и почему она пришла. Я уставился вниз.

– Уходи, уходи, – шептал я, пытаясь подавить рвотные позывы и смотря на дверь.

Она уйдёт, молчи.

Я затих, стараясь унять дрожь. Какое-то время мама ещё стучала в дверь. Потом я услышал, что она извиняется перед Алиной. Я не разобрал ответа, женщина очень тихо разговаривала, но, по крайней мере, мне стало спокойнее от того, что никто не повышал голос. Я не представлял, что бы со мной было, если бы они обе кричали. Впрочем, меня всё ещё мутило.

Я внимательно прислушивался, но к двери всё равно не подходил. Просто на всякий случай. Мне показалось, что мама открыла ящик, в котором лежали деньги, а потом закрыла его – этот звук я хорошо изучил за двадцать шесть лет. Потом была какая-то возня в коридоре, шуршание одежды и щелчок закрываемой двери. Потом – тишина.

Я догадался, что неприятная гостья ушла, но мне по-прежнему было не по себе. Это чувство возникало всегда, когда я не понимал чего-то важного. К сожалению, это ощущение часто преследовало меня. Оттого мне не нравилось выходить из дома. В своей комнате мне всё было ясно, а там, снаружи, вечно что-то происходило, отчего мне становилось страшно и тоскливо. Вот и на этот раз я опасался, что мама снова кого-то приведёт. Я чуть-чуть успокоился и догадался, что она хочет, чтобы я переспал с женщиной – я всё-таки не совсем идиот. Просто я не понимал, зачем ей это. Даже в фильмах, которые так любила мама, молодые люди и девушки знакомились сами, нравились друг другу, общались и только потом… А эта Алина… Фу. Я не смог бы притронуться к ней даже с закрытыми глазами и заткнутыми ноздрями.

Мои размышления прервал настойчивый стук в дверь, и я, уже почти было успокоившись, вновь сжался.

– Савка, ты меня подставил! – грозно прикрикнула мама за дверью. – Я ведь всё равно должна была ей заплатить.

Я молчал и только слушал слова, которые мама слышать не могла.

Стой тихо, не высовывайся. Сейчас свалит.

– Савка, ты слышишь меня? – Мама всё стояла под дверью. – Девственником помрёшь, балда! Тьфу!

Я сжал губы и стоял, стараясь даже не шевелиться. Она перестала стучать, выругалась, и её тапки зашаркали по полу. Мама ушла на кухню.

Я порадовался, что наконец-то остался один в своей комнате, что от меня отстали, и все опасности и непонятные вещи этого мира мне больше не угрожают. По крайней мере, в этот день. Я присел на кровать, чтобы немного отдышаться. Раньше ритм моего сердца в таких ситуациях быстро приходил в норму, но теперь ему нужно было какое-то время. Я посмотрел на свои руки – они покрылись мелкой красной сыпью, как бывало тогда, когда я нервничал. Но я уже не боялся вида своей красной кожи, потому что знал, что это пройдёт. Я оглядел мою комнату, моё убежище, и почувствовал, как хорошее настроение возвращается ко мне, хоть и очень медленно.

Саму свою комнату я недавно превратил в мастерскую. Сидеть дома было скучно, поэтому я всегда старался чем-то себя занять. В детстве я лепил из пластилина и рисовал, потом собирал подаренные мамиными подругами —которых я уже лет десять-пятнадцать не видел – паззлы, но когда картины стали слишком большими, а детали мелкими, у меня стало плохо получаться, и от этого я злился и расстраивался. В конце концов я выбросил все паззлы в мусорное ведро, потому что они напоминали мне о том, какой я тупой.

А потом я случайно увидел по телевизору, как девушка делала шарнирные куклы. Мне показалось это интересным и увлекательным, и куклы у неё выходили очень красивыми. В отличие от всех моих занятий, создание кукол представлялось мне делом более стоящим. Я подумал, что если научусь делать также, то никто не будет называть меня дураком, ведь это очень сложное дело. Технологии и созидание! Это вам не в шарики на телефоне играть. К тому же куклы – подходящая компания для меня.