Империя тишины

Глава 7
Мейдуа

Снаружи воздух был холодней, а возбужденный шум Колоссо сделался глухим и отдаленным. День клонился к вечеру, и огромное бледное солнце над низкими башнями Мейдуа покраснело по контуру. Вдали, словно грозовой фронт, возвышался черный замок – мой дом на акрополе. И я был один. Мужчины и женщины, что проходили по улицам возле цирка, казались мне такими же чуждыми, как представители иной расы.

Наверное, отец был прав, сомневаясь во мне. Если я не способен выдержать Колоссо, разве можно ожидать, что я сумею править префектурой так же, как он? Разве можно ожидать, что я сумею сделать трудный и кровавый выбор, в котором и заключена суть правления? Пока я торопливо шел прочь от колизея, мимо ипподрома и большого базара, мысли мои вернулись к дому Оринов, к разрушенным залам Линона на удалении в половину планетной системы от меня. Я твердил себе, что не готов сделать ничего подобного, что я не настолько решителен или жесток. Думал об убитых рабах, о сапоге гладиатора, топтавшем выбеленную плоть до тех пор, пока не треснул череп под ногой. Я прибавил шагу, жалея, что не смогу идти так быстро, чтобы покинуть весь этот мир.

Сразу за цирком город начал подниматься вверх, уже зажглись фонари, и тени от башен перерезали узкие улицы. Над головой промчался флайер, а вдали небо перечеркнул раскаленный след стартующей ракеты. Мне хотелось оказаться сейчас на ней и лететь куда-нибудь, куда угодно. Я понимал, что должен вернуться назад, – если не в ложу колизея, то хотя бы к своему шаттлу, – но сама мысль о возвращении, о Криспине, наслаждающемся этой кровавой забавой, вызывала у меня раздражение. Я постоял немного в тени триумфальной арки, наблюдая за грунтомобилями, что еле плелись в напряженном уличном движении в окрестностях колизея.

Легкий свежий ветер подул из-за поворота дороги, принеся с собой запах соли и моря и карканье далеких птиц. Угасающий день был чист и ясен, но легкий холодок напоминал о том, что лето уже на исходе, и я плотнее застегнул камзол. Нужно вернуться домой, и будь проклят отец вместе со всем тем, что он скажет мне по этому поводу. До замка было недалеко: несколько миль на северо-запад вверх по извилистым улочкам, петляющим вокруг известнякового утеса до самой лестницы и Рогатых ворот.

Я направился по набережной Красного Зубца, ведущей к водопаду и большой плотине. Река кишела рыбачьими лодками и тяжелыми баржами, перевозившими добытую руду из верховий. Резкие и грубые голоса далеко разносились над водой. Я помедлил немного, заглядевшись на старомодную галеру с гребцами-сервами, что боролась с медленным течением великой реки, возвращаясь к далеким горам. Стук барабана и голос гортатора^[9] были с такого расстояния едва различимы.

«Гребите к дому, парни! Гребите к дому», – повторял он в такт ударам барабана.

Так я и стоял, пока грузовая баржа с дьяволом Марло на борту не заслонила это зрелище. Сервы не могли с ней тягаться. Им запрещалось использовать даже те технологии, что были позволены работникам гильдии. Оставалось только грести в поте лица, рассчитывая лишь на силу своих рук.

Я уже подумывал о том, чтобы развернуться и пойти к пристани и рыбному рынку, куда любил наведываться в детстве. Здесь стояли лавки ниппонцев, готовивших рыбу с рисом, а в Нижнем городе устраивались представления, где стравливали зверей. Но я помнил об опасности, угрожавшей палатинскому аристократу, который рискнет открыто разгуливать по улицам в подобающем своему сословию наряде. Повернув перстень-печать на большом пальце, я нерешительно покрутил тонкий обруч терминала. Инстинкт говорил мне, что нужно вызвать поддержку или хотя бы предупредить Киру, что я иду к шаттлу.

Но мне дорого было мое уединение, как и всем молодым людям в трудные для них периоды жизни. Свернув с набережной, я подождал, пока проедут грунтомобили, пересек улицу и двинулся по извилистому переулку мимо витрин магазинов и палаток, где продавались еда и иконы Капеллы из пластика и поддельного мрамора. Вежливо отказался от предложения какой-то женщины заплести мои волосы, пропустил мимо ушей крики о том, что такие длинные космы носят только катамиты^[10]. В те времена в моде были короткие стрижки, как у Криспина или Робана, но я – и возможно, это символизировало мой провал в роли наследника – не обращал внимания на вкусы простолюдинов. Мне хотелось возразить этой женщине, что сын архонта тоже носит длинные волосы, но я сдержался и свернул за угол.

Я уже сказал, что чувствовал себя чуть ли не представителем другой расы. В результате долгой семейной истории генетических изменений я был, несмотря на невысокий для Марло рост, все же выше большинства плебеев, проходивших мимо. Волосы мои были темнее, а кожа бледнее, чем у них. В свои почти двадцать стандартных лет я чувствовал себя древнее этих преждевременно постаревших торговцев и рабочих, поскольку понимал, что за их морщинистыми лицами и загрубелыми руками скрывается возраст немногим старше моего. Собственные тела уже предали их. Возможно, дело в происходившем на Колоссо варварстве, или мои воспоминания омрачены тем, что случилось на прогулке, но в тот момент лица мейдуанцев казались мне почти карикатурами. Набросками, выведенными детской рукой. Грубой резьбой в исполнении того, кто имел слабое представление о людях. Такой пористой и жирной, потемневшей от солнца кожи у меня не будет никогда. Я не мог отделаться от вопроса: кто же из нас настоящий человек? Может быть, я с моими перекроенными Коллегией генами и королевскими манерами? Или они, в своем естественном состоянии, более человечны, чем я смогу когда-нибудь стать? Тогда мне казалось, что я. Но, подобно капитану из притчи, заменявшему доску за доской в обшивке, пока корабль не стал совсем как новый, я размышлял о том, сколько строк в родословной нужно переписать, чтобы человек перестал быть собой, вообще перестал быть человеком.

Следующая улица вела вверх и вправо. Фасады домов из стекла и известняка изящно обвивала виноградная лоза, хотя время для сбора урожая было не самое подходящее. Я шел мимо контор поставщиков продовольствия и заведений, где простолюдину за умеренную плату могли вырвать гнилые зубы. Я слышал, что со временем они не вырастут заново. Это всегда казалось мне странным, но потом я подумал о директоре Фэн и ее имплантах из нержавеющей стали. Почему она выбрала именно их, хотя могла иметь идеально белые зубы? Эти мысли так захватили меня, что я не распознал рев мотоцикла и даже не догадался о его приближении, пока тот не уткнулся мне в спину.

От удара мне вышибло дыхание, и я упал на мостовую, придавив собой нож. Превозмогая боль в спине, я с трудом поднялся на колени. Мои слишком черные волосы упали на глаза, и я оценил преимущества короткой прически Криспина. Эта мысль чуть не рассмешила меня, хотя я попытался понять, что же произошло. Куда пропали все окружающие? И где та улица с увитыми лозой домами, которые так восхищали меня всего мгновение назад? Должно быть, я, сам того не заметив, свернул в переулок, круто повернувший к утесу и нашему акрополю. Снизу башни Обители Дьявола по-прежнему казались поднявшимся из земли дворцом буйного бога хаоса.

Где-то вдали зазвонили, отмечая закат, колокола Капеллы, и голоса капелланов, усиленные мощными динамиками, установленными в храмах и на высоких столбах по всему Мейдуа, взревели, созывая прихожан на молитву.

– Врежь ему, Джем! – послышался окрик, и что-то тяжелое и металлическое звякнуло по камням.

Я обернулся и увидел крупного мужчину на мотоцикле с примитивным бензиновым двигателем, извергающим в воздух ядовитые газы. Где он раздобыл эту вещь – в Гильдии перевозчиков или на нелегальном рынке, – я так и не узнал. Он сжимал в руке длинную трубу и, судя по его позе, именно ею только что стучал по мостовой. Возможно, эта же труба сбила с ног меня. Но мое внимание привлекло лицо этого человека. Левая ноздря была вырезана, и при свете зажженного уличного фонаря в глубине жуткой раны виднелась кость. А на лбу у него черными зловещими буквами было вытатуировано судебное обвинение: «ГРАБИТЕЛЬ».

– Врежь ему! – произнес другой голос.

Я повернул голову – в конце переулка ожидали еще двое мужчин на мотоциклах, подзадоривая своего приятеля. Став на ноги, я поднял руки вверх.

– Сдаюсь, – сказал я, вспомнив уроки, как нужно вести себя в таких ситуациях, а затем незаметно нажал кнопку тревоги наручного терминала. – Сдаюсь.

Я смутно помнил, как еще в детстве меня учили сразу же сдаваться, если оказался один и без оружия против группы людей, в расчете на то, что они затребуют выкуп. Все палатинские дома признавали такие требования как часть правил ведения пойны^[11].

Только передо мной были не палатины.

– На кой черт нам твое «сдаюсь»? – сказал один из тех двоих, что стояли в стороне от меня.

– Так ты, что ли, пат? – спросил второй. – Чего ты так вырядился? – Он провел языком по кривым зубам. – У него полно монет, вот увидите.

Ни один из возможных ответов не удовлетворил бы их алчность. У меня было лишь мгновение, чтобы оценить ситуацию. Мужчина с трубой нажал на газ, заднее колесо мотоцикла прокрутилось на месте, отбрасывая в стороны пыль и мелкие камни. Затем он рванул ко мне, замахнувшись для нового удара. Годы тренировок внезапно вылетели из моей головы, и я метнулся вбок в надежде, что невысокий бордюр остановит нападавшего. На бегу активировал большим пальцем пояс-щит и ощутил сдержанный гул, когда энергетическая завеса окутала меня. Звуки вокруг сделались приглушенными, но, увы, я сообразил, что даже на мотоцикле противник будет двигаться слишком медленно, чтобы щит принес хоть какую-то пользу. Поле Ройса становится эффективным при куда больших скоростях, чем та, с которой способен перемещаться человек. Оно защитило бы меня, если бы у мерзавца был пистолет, но против этой трубы – нет.

Нападавший промахнулся, развернул мотоцикл юзом и рассмеялся, снова устремившись ко мне. Нужно было убегать, но я остался на месте и выхватил свою дагу. Молочно-белое лезвие длиной с мое предплечье сверкнуло в багровых сумерках.

– Кто вас послал? – потребовал я ответа, принимая защитную стойку.

Странным образом мои мысли вернулись к травле аждарха, которую я наблюдал в тот вечер, но мне быстро стало ясно, что мое положение имеет с ней мало общего. Летающий ксенобит без труда справился с рабами-гладиаторами. Мой случай больше напоминал старинную корриду, ее до сих пор иногда устраивали, когда на Колоссо не хватало экзотических животных. К тому же из меня без подходящего меча получился плохой матадор.

– Кто вас послал? – повторил я, теперь уже скорее с вызовом.

Двое других мотоциклистов тоже помчались ко мне. Один из них размахивал дубинкой префекта, другой – алюминиевой битой наподобие тех, какими дети играют в мяч. Я рванулся вперед, решив, что фехтовальная тактика сближения убережет меня от их атаки. Она сработала лишь отчасти, и вскоре я уже лежал на спине. Точнее говоря, меня опрокинули на спину. Окруженный с трех сторон, я перекатился на колени и восстановил стойку, снова нажав кнопку тревоги на терминале. Робан должен был уже получить сигнал, так же как Кира и другие охранники. Я попытался представить, как пельтасты набиваются в шаттл Киры, как раскрываются, будто шкатулка с драгоценностями, энергетические копья, переходя в боевое состояние.

– Зеб, сними с него кольца! – сказал мужчина с трубой. – Глянь, это стоящие вещи?

«Нет, – внезапно понял я. – Это не мужчины. Мальчишки».

Моими противниками были подростки. Эфебы, не старше Криспина. Жидкие курчавые волосы закрывали их усыпанные угрями лица. Обыкновенные уличные крысы. Банда. Но где они раздобыли мотоциклы? Это не могут быть дешевые игрушки, даже если Капелла не ограничивает их использование.

Капелла… Проклятые колокола звонили теперь по всему городу, и наверху, в Обители Дьявола, Эусебия уже должна готовиться к вечерней Элегии. Все люди должны или молиться, или поклоняться кровопролитию на Колоссо. Я представил, как Криспин стоит на пыльной арене колизея, а лепестки роз осыпают его и поверженных им противников. Сэр Робан уже наверняка определил мое местонахождение, но в моем маленьком клубке хаоса ничего не изменилось.

– Давай драться честно! – подняв свой нож, крикнул я, глупо и наивно.

Это была не дуэль, не поединок по правилам, один на один и с равным оружием, где победа зависит только от твоего искусства.

– Ты ж вроде сказал, что сдаешься, – заявил один мальчишка, возможно Зеб, я так и не понял, как кого зовут.

Хулиганы подобрались ближе ко мне, двигатели их мотоциклов работали на холостых оборотах.

– Да этот мямля, похоже, живет в каком-нибудь дворце с башнями в Верхнем городе. И он еще будет нам что-то говорить про честность! – Мальчишка сплюнул. – Дай-ка ему еще раз, Джем. Здесь не его район.

– Это мой…

Я хотел сказать, что это мой город, но крупный парень с трубой двинулся прямо на меня. Я бросился в сторону, собираясь отмахнуться ножом… но слишком медленно. Труба угодила мне в предплечье, чуть выше запястья, и я выронил нож. Взвыв от боли, я опустился на колено, чувствуя, что рука сломана. Шпана с улюлюканьем спрыгнула с мотоциклов. Прижав сломанную руку к груди, я заскреб по бетону, разыскивая нож.

– Не выйдет, пат!

Кто-то схватил меня за полу камзола. Я вывернулся и ударил серва в подбородок здоровой рукой. Услышав его вскрик, я довольно оскалился, раздул ноздри и расправил плечи. Двое других зарычали и бросились на меня. Подумав о том, как поступил бы Криспин на моем месте, я огрызнулся, пнув одного из них между ног. Он скривился и попятился назад, дав мне время поднять нож. Я успел выпрямиться как раз в тот момент, когда парень с трубой бросился в драку.

Было ясно, что мне не устоять. Возможно, с двумя здоровыми руками я сумел бы одолеть трех уличных хулиганов из Мейдуа. Но в том состоянии, в каком я был? Со сломанной рукой, вооруженный одним лишь ножом, да еще и угодивший в засаду? Мне оставалось только тянуть время. К счастью, подростки мешали друг другу больше, чем, скажем, трое имперских легионеров. И я держался, забыв о своем происхождении и образовании, как троглодит забывает о цивилизации и живет, словно дикое животное.

Парень с трубой – наверное, Джем – подбежал ко мне первым, но я скользнул в сторону как раз в тот момент, когда второй подобрался сзади. Я взмахнул ножом, только слишком медленно и неуклюже. У меня много достоинств, но умение драться левой рукой к ним не относится. Кто-то ударил меня по спине – дубинкой или битой – и вышиб воздух из легких. Я пошатнулся и упал, и чей-то ботинок саданул мне по ребрам. Задыхаясь, я попытался встать, но получил ногой по здоровому запястью – не настолько сильно, чтобы сломать кость, но и этого хватило, чтобы я снова выронил нож. На секунду я потерял сознание. Должно быть, меня ударили по голове. Потом опять по спине, но это уже было похоже на отдаленный пушечный выстрел. Думаю, мой дух еще пытался восстать, когда тело провалилось в темноту.

Я смутно услышал, как кто-то прошипел:

– Будешь знать, как разгуливать здесь, словно ты один из нас.

– Забери у него кольца, Зеб!

– У него еще и терминал есть! Снимай!

Они стащили с большого пальца моей левой руки перстень-печать и попытались открыть магнитную застежку терминала. И тут кто-то сказал:

– Парни, мы облажались. Смотрите!

Я усмехнулся, хотя и лежал лицом вниз на мостовой, понимая, что он показывает приятелям мой перстень.

– Он из этих долбаных Марло. Мы облажались.

Мне хотелось улыбаться, но губы не слушались. Для палатина перстень – это все. Здесь хранится его личность, его генетическая история – и семейная, и всей констелляции, его титулы и список личных владений. Если они заберут перстень и попытаются им воспользоваться где-нибудь на Делосе, люди отца или бабушки отыщут их.

Дурачье.

А дальше я не помню ничего, кроме темноты и абсолютной уверенности в том, что я уже умер. Криспин станет правителем. Теперь в этом уже не было сомнений. Пускай забирает трон, положение в Империи. Пускай отец пожалеет о своем выборе. Это меня больше не волновало.

Некоторые схоласты учат, что наш опыт – это просто сумма сведений, что нашу жизнь можно свести к системе уравнений, разложить на составляющие, оценить, сбалансировать и понять. Они верят, что Вселенная не более чем объект познания и мы тоже объекты среди множества прочих, что даже наши эмоции – это всего лишь электрохимические процессы, протекающие в головном мозге, незначительные детали в механизме эволюции с ее окровавленными руками. Но схоласты стремятся к апатее – к свободе от эмоций. И в этом их величайшая ошибка. Человеческая сущность обитает не в мире объектов, и наше сознание возникает не для того, чтобы жить в подобном месте.

Мы живем в историях; и в этих историях становимся феноменом, независимым от механизмов пространства и времени. Страх и любовь, смерть, гнев и мудрость – такие же составляющие нашей Вселенной, как свет и гравитация. Древние называли их богами, поскольку мы являемся их созданиями, мы принимаем форму, которую они вдохнули в нас. Просейте весь песок во всех мирах, всю пыль в пространстве между ними, и вы не найдете там ни атома страха, ни грамма любви и ни капли ненависти. И все же они там есть, невидимые и неопределимые, как мельчайшие кванты, но тем не менее реальные. И как мельчайшие кванты, они подчиняются законам, не подвластным нашему контролю.

И чем мы отвечаем этому хаосу?

Мы создаем Империю, величественней которой нет ничего во Вселенной. Мы упорядочиваем эту Вселенную, изменяя внешний мир в соответствии с внутренними законами. Мы называем нашего императора богом, который оберегает нас и управляет хаосом природы. Цивилизация сродни молитве: своими правильными действиями мы можем принести в мир спокойствие и тишину, которые являются самыми пылкими желаниями любого достойного сердца. Но природа сопротивляется, и даже в сердце такого большого города, как Мейдуа, на такой цивилизованной планете, как Делос, молодой человек может свернуть не в ту сторону и стать жертвой хулиганов. Не совершенны ни молитвы, ни города.

Внезапно мне стало очень-очень холодно.

Глава 8
Гибсон

Если бы я умер в том переулке больше тысячи лет назад, все могло бы пойти совсем по-другому. В небе над Гододином по-прежнему светило бы солнце, и сам Гододин существовал бы по-прежнему. Сьельсинов не превратили бы в наших рабов и не заставили жить в резервациях. С другой стороны, Крестовый поход так бы и продолжался. Я знаю, что говорят обо мне. Знаю, как называют меня в ваших книгах по истории. Пожиратель Солнца. Полусмертный. Демоноязыкий убийца монархов, уничтоживший целую расу. Я слышал все это. Но, как я уже говорил, никто из нас не остается всегда одним и тем же. Как в той загадке, что задал Сфинкс бедному, обреченному Эдипу: мы меняемся.

Если вы хотите понять, с чего все началось, оцените этот момент, когда я лежал на опустевшей улице Мейдуа, с раздробленной рукой, сломанными ребрами и поврежденным позвоночником. Момент, когда я потерял сознание, а Криспин наслаждался славой и преклонением толпы. Позже, выздоравливая в своей комнате в Обители Дьявола, я смотрел голозапись, на которой его осыпали цветами и флажками на арене колизея, аплодировали бравому сыну архонта в его дурацком плаще.

Я очнулся и увидел перед собой нарисованные созвездия. Черные планки, вставленные в кремовую штукатурку, и названия звезд, сверкающие на бронзовых табличках. Садальсууд, Гельветиос… – созвездие Арма, «щит», а сразу за ним Астранавис – «звездолет». Моя комната с купольным потолком – дань уважения небесам Делоса. Это плохо. Я же умер. Откуда тогда взялась моя комната? Я попытался пошевелиться, но не сумел. Движение лишь пробудило глухую боль в костях. Впрочем, голову я все-таки смог повернуть. Сутулый человек в зеленой одежде сидел неподалеку от меня, склонившись, словно в молитве. Или в дремоте. За ним виднелись знакомые книжные полки, игровой пульт, голографический экран и картина с разбившимся звездолетом, исполненная белой краской на черном холсте. Подлинный Рудас, тот самый.

– Гибсон, – попытался произнести я, но из горла вырвался только стон.

Выпучив глаза, я посмотрел на устройство, охватывающее мое предплечье. Оно напоминало латную рукавицу или руку скелета, свободный набор металлических пластин в форме лепестков орхидеи… или какое-то средневековое пыточное приспособление.

– Гибсон…

На этот раз мне удалось воспроизвести слабое подобие слова. Гибкие иглы, толщиной с волосок, прижимали рукавицу к моей изувеченной руке. Похожее устройство, только более плотно подогнанное, окружало мои ребра; оборудование дышало жаром. Кто-то привязал ремнями мои ноги и здоровую руку к кровати, чтобы защитить от резких движений поврежденные части тела. Я представил, как эти гибкие иглы проходят сквозь мои кости, словно корни сквозь землю, ускоряя процесс лечения.

Старик шевельнулся с преувеличенной медлительностью очнувшегося от забытья усталого человека и крякнул, как скрипучее дерево. Трость соскользнула с его колен и ударилась бронзовым набалдашником о кафельный пол. Гибсон не стал поднимать ее, а подался вперед с выражением лица, которое можно было бы назвать волнением, не будь он схоластом.

– Ты очнулся, – сказал мой учитель.

Я хотел пожать плечами, но из-за этого проклятое приспособление на груди и предплечье натянулось, и мне удалось лишь выдохнуть сквозь зубы:

– Да.

– Во имя Земли, зачем ты отправился в город совсем один?

Его голос не казался сердитым. Схоласт никогда не сердится. Он первым делом учится подавлять эмоции ради возвеличивания стоического разума над человеческими порывами. И все же… все же я видел тревогу в его серых затуманенных глазах и в морщинках по углам тонкого, как лист бумаги, рта. Как долго он просидел здесь, сгорбившись в кресле?

Я шумно вдохнул и вместо ответа пробормотал:

– Как долго?

Но неразборчиво, невнятно. Высокий старик с кряхтением наклонился и подобрал упавшую трость.

– Около пяти дней. Тебя принесли уже почти мертвым. Первые сутки ты провел между жизнью и смертью, пока Тор Альма восстанавливала поврежденные мозговые ткани.

– Поврежденные? – Я невольно нахмурил брови.

Гибсон слегка улыбнулся:

– Никто не заметит разницы.

– Это шутка?

Старик посмотрел на меня и произнес:

– Альма сказала, что ты должен полностью поправиться. Она знает свое дело.

Я махнул здоровой рукой, натянув ремни. Казалось, какой-то извращенный хирург набил мою голову ватой и промыл чистым спиртом – настолько легкой она сейчас была, и только веки моргали.

– Лучше б я умер, – вздохнул я, падая затылком на подушку.

Схоласт, приподняв нависшие брови, скользнул взглядом по моему лицу:

– Не говори так больше, – и посмотрел мимо меня на узкое окно, выходившее к морю.

– Вы же знаете, что я не это имел в виду, – оправдался я.

– Знаю, – кивнул он, обхватив длинными узловатыми пальцами ручку трости.

Я снова попробовал шевельнуться, но Гибсон опустил руку мне на плечо:

– Лежи спокойно, молодой мастер.

Не послушав его, я попытался сесть, но от боли, вспыхнувшей белым пятном перед глазами, потерял сознание.

Когда я пришел в себя, Гибсон все еще сидел рядом, прикрыв веки и что-то мурлыча себе под нос. Должно быть, мое дыхание изменилось, потому что старик открыл один глаз, словно сова, на которую был очень похож.

– Я же велел тебе лежать спокойно, да или нет?

– Надолго я отключился?

– Всего на пару часов. Твоя мать обрадуется, когда узнает, что ты снова среди живых.

– Обрадуется? – переспросил я, чувствуя себя уверенней и отчасти даже бодрее.

Я оглядел комнату, двигая на этот раз одними глазами, чтобы не повторить прежней ошибки, и поинтересовался:

– Здесь есть вода?

С хирургической осторожностью схоласт встал, прислонил трость к креслу и, шаркая ногами, подошел к буфету. Взяв с серебряного подноса стакан холодной воды, он опустил туда соломинку и протянул к моим губам.

– Скажите, Гибсон, если мать обо мне так заботится, тогда где же она?

Вода показалась мне вкуснее лучших отцовских вин. Я уже знал, что услышу в ответ, но продолжал:

– Я ее не вижу.

Лицо Гибсона превратилось в тонкую маску, скрывающую боль.

– Леди Лилиана все еще в своем летнем дворце в Аспиде.

Я произнес слабое «ох», скорее просто выдох, чем сьельсинское слово, обозначающее «да». Аспида, с ее садами и чистыми прудами. Я подумал о покоях матери, наполненных слугами и женщинами.

– Мне тоже хотелось бы, чтобы она была здесь, – сказал Гибсон, потирая глаза.

В нем чувствовалась глубокая усталость, словно он просидел здесь все эти дни.

«Пять дней, – напомнил я себе. – Слишком много».

– Ради тебя она должна быть здесь, – добавил он.

Я сдвинул брови. Не его дело решать, как должна поступить моя мать. Но это был Гибсон, и поэтому я не стал пререкаться и сменил тему:

– Насколько все плохо?

– У тебя полностью раздроблена правая рука, сломаны пять ребер и серьезно повреждены печень, поджелудочная железа и почки. – Гибсон недовольно поморщился и расправил свою одежду. – И нельзя сказать ничего определенного о травме головы. Это нужно выяснять постепенно, иначе ты опять все испортишь.

Слабо кивнув, я откинулся на подушки, и глаза сами собой начали закрываться.

– Что со мной случилось?

– Ты ничего не помнишь? – нахмурился схоласт. – На тебя напали. Какие-то подонки из складского района. Мы проверили записи камер наблюдения и вычислили их, – он указал подбородком на стол, – префектами руководил Эрдиан. Они нашли твое кольцо.

Я проследил за его взглядом. Вот он – мой перстень-печать с лазерной гравировкой дьявола на оправе, лежит в куче странных медицинских инструментов. И терминал рядом с ним.

– Вижу, – пробормотал я и приподнял голову, чтобы выпить еще воды.

Странно, что, когда вода не особенно нам нужна, она кажется безвкусной, как воздух. Мы не замечаем ее вкуса, ее превосходного вкуса, пока не начнем страдать от жажды.

– Их убили? Всех троих?

Гибсон лишь кивнул в ответ.

– Сэр Робан вовремя нашел тебя. И принес назад. Вместе с твоим лейтенантом.

– С Кирой?

Забыв об осторожности, я снова попытался сесть и тут же пожалел об этом – боль пронзила меня.

Гибсон затих, и на мгновение мне показалось, что он сам упадет в обморок, словно нарколептик, сраженный глубочайшей усталостью. Но когда боль успокоилась, я увидел, что он открыл глаза и наблюдает за мной.

– В чем дело? – спросил я и поморщился, неловко повернувшись и дернув корректирующее устройство, которое Тор Альма закрепила на моих ребрах.

Схоласт вздохнул, поправляя манжету длинного рукава:

– Твой отец хочет видеть тебя, как только ты будешь в состоянии.

– Скажите ему, пусть приходит, – машинально огрызнулся я.

Это было очень обидно. Ни родителей, ни Криспина рядом со мной. Только Гибсон, мой наставник. Мой друг.

Слабая улыбка едва затеплилась на его морщинистом лице, и он похлопал меня по плечу покрытой пятнами рукой.

– Ты же знаешь, Адриан, твой отец – очень занятой человек.

– Меня пытались убить! – Я показал на повязку вокруг ребер. – Думаете, он не мог найти время, чтобы проведать меня? Он вообще приходил? Хотя бы раз? А мать?

– Леди Лилиана не соизволила это сделать, нет. – Гибсон шумно втянул воздух. – Она велела уведомить ее, если тебе станет хуже. Что касается твоего отца… то…

Это все, что мне нужно было услышать.

– …То он очень занятой человек, – закончил я его фразу.

Слова были пустыми и хрупкими, словно ударопрочное стекло, пробитое пулей, осколки которого не осыпались лишь до тех пор, пока кто-нибудь их не потревожит.

– Твой отец… просил тебя подумать, как твои повреждения отразятся на репутации вашего дома.

Я навсегда запомнил, как Гибсон отвел взгляд, произнося эти слова, запомнил и то, какую боль они мне причинили.

Потрясенный, я зажмурился, стараясь сдержать подступившие слезы. Одно дело – понимать рассудком, что родители не любят тебя, и совсем другое – почувствовать это.

– Он велел вам так сказать?

Но ответа не последовало, что лишь подтвердило мою догадку. Посмотрев на Гибсона еще раз, я поразился тому, каким усталым он выглядит. Под серыми глазами старика появились темные круги, а между пышными бакенбардами проступил тонкий пунктир щетины. Я подумал, что этот человек просидел в кресле рядом со мной почти пять дней, все то время, пока я не приходил в сознание. В каком-то смысле у меня все-таки был отец, но его маску никогда не повесят под Куполом изящной резьбы.

– Вам нужно поспать, Гибсон.

– Да, теперь можно, когда я знаю, что с тобой все хорошо.

Схоласт забрал у меня воду и поставил на стол, рядом с моими вещами и медицинскими инструментами.

– Как можно скорее поговори с отцом.

– Гибсон… – Я ухватился здоровой рукой за его манжету; ремни натянулись, пальцы ослабели и онемели. – Он все отдаст Криспину.

Учитель посмотрел на меня безжизненными, словно покрытый мхом камень, глазами:

– Что он отдаст Криспину?

Не опасаясь видеокамер, микрофонов и всего прочего, спрятанного в комнате, я описал в воздухе круг ладонью и поморщился:

– Все.

Гибсон задумчиво постучал тростью по полу:

– Он еще не назвал наследника.

– Но разве он не сделал что-то вроде представления? После Колоссо.

Я чувствовал, что прав, и наверняка сжал бы руки, если бы одна из них не была заключена в рукавицу.

– Ничего похожего. – Гибсон снова постучал тростью. – После нападения на тебя и выхода твоего брата на Колоссо – а это, насколько я понимаю, было ужасно – у него не нашлось времени сказать что-то еще. Плебеи пришли в восторг от твоего брата. Я слышал, что Криспин был чуть ли не… галантным.

– Галантным? – Я едва не рассмеялся и почувствовал внезапное желание сплюнуть на пол. – Во имя Черной Земли, Гибсон, Криспин – настоящий маньяк! Да отвяжите же, черт возьми, мою левую руку, чтобы я мог пить самостоятельно!

Учитель исполнил просьбу и протянул мне стакан. Чувствительность вернулась к пальцам, и я обхватил тяжелый прозрачный пластик. Прыгающий дьявол Марло на стене словно бы усмехался, глядя на меня, и я сжал стакан с такой силой, что тот затрещал.

– Он знал! Он слышал, что сказал отец!

– А что сказал твой отец? – спросил Гибсон, наклонив трость.

Я поведал ему и о моем провале на переговорах с факционарием гильдии, и о совещании – обо всем. На мгновение я закрыл глаза и, наверное, уже в сотый раз уронил голову на пуховую подушку. А затем задал вопрос, который больше всего меня тревожил, решив, что так будет лучше, чем позволить ему и дальше терзать душу.

– Что они теперь со мной сделают?

Гибсон ответил с удивительной для такого вопроса твердостью и спокойствием, тем самым напомнив мне, что он схоласт, обученный придерживаться логики в любых обстоятельствах: