Империя тишины

Думаю, Адиз Фэн осознала свою ошибку, судя по тому как она провела рукой по затылку и догадалась отвести взгляд. Отец, несомненно, понимал, что перед ним не кто-то из эксулов, а глава крупнейшей корпорации, объединяющей десять тысяч звездных систем, но он даже не потрудился смягчить выражения.

– Хочу напомнить вам, директор, – сказал он, – что это не я сделал крюк в несколько парсеков для этой встречи. Это были вы. Если вы уверены, что можете получить в другом месте сопоставимое количество урана – причем законным путем, – то я не стану вас отговаривать. С другой стороны, если ужасная трагедия на Цай-Шэнь вынуждает вас иметь дело со мной и моей технической базой, то я прошу вас прекратить эти игры и сказать прямо, что вам нужно.

Я сидел молча, довольствуясь тем, что вообще присутствую здесь. Встреча на время прервалась, и Алкуин увел делегацию мандари для разговора с факционарием Гильдии шахтеров. Логофеты и служители Капеллы разбрелись кто куда без лишней спешки.

– Ты, – голос отца снова пробудил тревогу, тихо скользя, подобно гадюке, ниже других звуков, пока не привлек мое внимание, – останься.

Я плюхнулся обратно в кресло и оглянулся на уходящих Эусебию и молодого Северна, который поддерживал под руку пожилую начальницу. Они были похожи на две колдовские тени в своих черных одеяниях, более темных, чем даже доспехи пельтастов, закрывших за ними дверь. Перед тем как она захлопнулась, я успел разглядеть сгорбленную фигуру Гибсона, с хмурым выражением лица опиравшегося на трость. Это насторожило меня больше всего остального: он не сумел справиться со своими эмоциями, хотя обязан был это сделать.

Я оказался наедине со своей семьей.

– Мать не осталась на встречу?

– Ваша мать уже улетела в Аспиду, – фыркнул отец, поправляя манжеты белой рубашки под рукавами камзола.

– Опять? – Криспин отложил планшет и воздел руки к небу. – Она же только приехала.

Лорд Алистер подождал мгновение, барабаня пальцами по столу. Его взгляд остановился на шипастой деревянной маске в форме сердца – центральной части композиции, украшающей стену. В тот момент, когда я обернулся к этой ужасной вещи, отец заговорил:

– Ты пообещал ей помощь.

Я озадаченно поднял брови и огляделся по сторонам:

– Прошу прощения, что?

– Факционарию гильдии, которая сейчас беседует с Фэн. Ты обещал ей новое оборудование.

– Бейлем? – Я выпрямился в кресле. – Ничего я ей не обещал.

Глубоким, холодным, как смерть, голосом лорд Алистер оборвал мои возражения:

– Ты дал понять этой женщине, будь она проклята, что мы можем помочь ее рабочим.

– Но, отец, мы должны это сделать!

– Ты хотя бы представляешь, мальчик, сколько стоит один обогатительный краулер?

Не дождавшись ответа, он назвал сумму сам:

– Без малого пятнадцать миллионов марок, и это без учета стоимости перевозки и десятины для Капеллы.

Он оперся ладонями о стол и прищурился:

– Знаешь, сколько краулеров получили повреждения за последние тридцать стандартных лет?

Криспин засопел, и я обернулся к нему, прежде чем ответить. Он смотрел на меня таким же взглядом, как отец. Я подумал о масках за дверью, о лицах моих предков. Тревожные предчувствия наполнили меня, возникло ощущение, что все мы были рождены по заказу, вырезанные из одной и той же лиловоглазой породы.

Однако так уж получилось, что я знал ответ на вопрос отца. Мне оставалось только прикрыть глаза и сказать:

– Девять.

– Девять? – присвистнул Криспин.

– Это все из-за Капеллы, – начал я. – Если бы у нас была возможность проводить крупномасштабный ремонт…

Но об этом не могло быть и речи. В те времена Капелла контролировала использование и закупки любой сложной техники. Они выискивали деймонов – разумные машины, которыми мерикани задавили все остальное человечество и которые потом задавили их самих. Ни одного подобного монстра не появлялось в пространстве Империи уже больше двух тысяч лет, но Капелла не теряла бдительности. Стоило одному из лордов нарушить правила – создать частную инфосеть, приютить у себя внепланетных техников, купить запрещенное оборудование у экстрасоларианцев или приобрести слишком много краулеров без разрешения главного приора системы – и это не осталось бы без последствий. Говорят, деймоны повсюду, эти призраки из машины. Скверна только и ждет, когда какой-нибудь глупый магус призовет ее из кремниевых или иттербиевых кристаллов. Лорд, связавшийся с темным искусством, попадет в руки инквизиции, а та передаст его катарам, пыточным хирургам. В худшем случае целая планета будет стерилизована, на нее обрушится ядерный огонь, или эпидемия, или еще какой-нибудь ужас из арсенала черных священников.

Отец прекрасно сознавал эту смертельную опасность, губы его побледнели.

– Ты, мальчик, хочешь познакомиться с инквизицией?

– Я только сказал, что…

– Я знаю, что ты сказал. – Лорд Алистер встал и посмотрел на меня поверх своего орлиного носа. – И я знаю, что ты знаешь, насколько это опасно. Думаешь, Эусебия и этот малый Северн будут хоть мгновение колебаться, перед тем как подставить кого-то из нас под нож? Мы ходим по лезвию бритвы. Каждый из нас.

Криспин изогнулся, чтобы посмотреть на отца:

– Мы не делали ничего плохого.

Я откинулся на спинку кресла и, сложив руки на груди, сказал:

– Сир, мне известны наши обязательства перед Писанием Капеллы. Я просто считаю, что если для восстановления нормы добычи нам требуется разрешение на покупку нового оборудования, то мы должны получить его во что бы то ни стало. Возможно, мне стоит поговорить с директором, пока она не улетела. И позволь мне взять с собой Гибсона. Ей нужен наш уран точно так же, как и нам самим. Думаю, я могу заключить сделку.

– Ты? Сделку?

Длинный плащ лорда Алистера взвился вихрем черно-красного шелка, когда отец резко развернулся и уставился на картину, на которой была изображена гондола, подплывающая к острову с обнесенной оградой гробницей.

Неожиданно в разговор вступил Криспин:

– Почему бы и нет, отец? У него неплохо получается.

Я открыл было рот, чтобы ответить, но сглотнул и с немым удивлением уставился на Криспина. Неужели он только что пытался за меня заступиться? Я просто сидел и смотрел на младшего брата, опустившего квадратную челюсть к игровому планшету, что снова появился в его больших руках с толстыми пальцами.

– Потому что твой брат своим вмешательством уже испортил и без того затруднительную ситуацию, – произнес отец и, не меняя положения ног, вполоборота взглянул на меня из-под изогнутых бровей.

Его силуэт потемнел, освещенный только слабыми лучами солнца, что пробивались через круглое отверстие купола с выцветшими фресками, изображающими завоевание планеты.

– Я дал тебе простое задание: утихомирить представительницу гильдии, – напомнил он. – А ты только взбудоражил ее и прервал переговоры, чтобы успеть на этот фарс в тронном зале.

Я вцепился в подлокотники так крепко, что жилы мои застонали, и выдохнул:

– Ты не должен был отсылать меня.

Услышав это, отец все-таки повернулся:

– Только не вздумай читать мне нотации, мальчик!

В первый раз за день лорд Алистер повысил голос, нахмурив брови так, что над самым носом образовалась небольшая складка. Не то чтобы он кричал, но и этого вполне хватило. Даже Криспин перепугался.

– Я знаю твои способности, хоть они и не велики.

Уязвленная гордость пересилила мой страх, и я вскочил с кресла:

– Не велики? Я думал, что меня обучают дипломатии. Гибсон говорит…

– Гибсон просто старый дурак, забывший свое место.

В этот момент отец показал себя настоящим лордом, отметая тридцатилетнюю верную службу схоласта одним величественным движением руки.

– Самое время отправить старика на покой, – заявил он. – Подыщем для него какое-нибудь уединенное местечко в городе или, может быть, в горах. Ему понравится.

– Не делай этого!

Отец моргнул один раз, словно в леднике образовалась трещина, и произнес:

– Полагаю, я уже сказал, чтобы ты не смел учить меня.

Голос его внезапно стал пугающе мягким. Вернувшись к созерцанию картины с погребальным островом и маленькой белой лодкой, отец продолжил:

– Мы никогда и ничего не делаем в спешке. Сам по себе старик не бесполезен. Насколько я понимаю, ты делаешь успехи в изучении языков.

Чувствуя ловушку, но еще не определив ее очертаний, я сказал:

– Да. Гибсон говорит, что мой мандарийский безупречен и даже сьельсинский вполне хорош.

– А лотрианский?

Ловушка захлопнулась. Но как он узнал? В клуатре не было видеокамер. И не должно быть. Схоластам не позволено иметь под рукой ничего более сложного, чем читалка для микрофильмов. Может быть, кто-то подслушивал, приложив ухо к замочной скважине? Или… Внезапно я вспомнил и усмехнулся. Тот слуга, что протирал окно снаружи, уж не он ли? Я выпрямился, подражая солдатской строевой стойке и пытаясь скрыть свое удивление.

– Хорош, но не настолько, чтобы меня можно было послать в Лотриад… в Содружество, – разулыбался я, надеясь с помощью шутки скрыть свою догадку. – Я знаю достаточно, чтобы спросить, как найти туалет, но в более сложных случаях могу растеряться.

Криспин рассмеялся, и отец грозно сверкнул на него глазами, прежде чем обратиться ко мне:

– Думаешь, здесь просто игра?

– Нет, сир.

– Это схоласт рассказал тебе о данном визите?

Отрицать было бессмысленно.

– Да, он, отец.

– Гибсон становится старым. Совсем забыл свое место.

– Он мудр и опытен, – огрызнулся я.

– Значит, ты защищаешь его?

– Да!

– Ты же знаешь, – вмешался Криспин, пожимая плечами, – он неплохой учитель.

– Он прекрасный учитель, – поправил я брата, выпятив нижнюю челюсть. – Он сделал то, что сделал, потому что не видел смысла скрывать такую важную новость от твоего сына. Если я стану править после тебя, меня нужно привлекать к делам.

– Если ты станешь править после меня? – Лорд Алистер моргнул и покачал головой в искреннем удивлении. – Кто вообще говорил тебе, что ты станешь править после меня?

Скорее рефлекторно, чем по какой-то другой причине, я оглянулся на брата. Нет. Нет, этого не может быть. Это бессмысленно.

Но отец еще не закончил:

– Я не называл своего преемника и, видит Земля, еще долго не собираюсь. Но если ты намерен продолжать в том же духе, мальчик, я могу сказать тебе одно…

Он сделал паузу, все еще стоя спиной ко мне и поглощенный картиной с жутким островом.

– …Этим преемником будешь не ты.

Глава 6
Истина без красоты

На арене колизея группа из четырех лорариев, вооруженных парализующими дубинками, старалась утихомирить аждарха, в то время как трое других очищали площадку от останков рабов, посланных сражаться с внепланетным чудовищем. Я наблюдал за тем, как один из них разбрасывал лопатой опилки, чтобы скрыть следы крови. Многим здесь, не только мне, было нелегко смотреть на хищника с чужой планеты. Что-то в моих клетках противилось этому зрелищу, какая-то глубинная память о том, как должно выглядеть живое существо, память, восходящая к далеким временам, когда мир ограничивался изгибом горизонта. Аждарх был просто отвратителен. Внешне напоминал птерозавра, древнего гигантского ящера с кожистыми, как у летучей мыши, крыльями. С другой стороны, он был похож на дракона из легенд, с шипастым хвостом и изогнутыми когтями. Но его шея – длиной почти в два человеческих роста – от недоразвитой головы до грудной клетки раскрывалась в огромную пасть, усеянную кривыми, беспорядочно разбросанными зубами, которые шевелились, словно мандибулы.

Одна из лорариев – молодая рыжеволосая женщина – бросилась вперед и ужалила тварь дубинкой в не защищенный ничем, кроме кожи, бок. Чудовище испустило булькающий рев и отскочило в сторону, таща за собой тяжелую цепь с ухватившимися за нее тремя другими лорариями. Толпа заохала и завыла от восторга, а монстр плевался мокротой из раскрытого горла. Даже из безопасной ложи лорда, окруженной щитовой завесой, я разглядел внутри кровь.

– Следующими будут «Дьяволы», – сообщил Криспин, толкнув меня под локоть. – Ты готов?

– Как всегда.

Я вернулся к лежавшему на коленях блокноту и провел по листу правой рукой. Уголь уже начал размазываться, скрывая нарисованный мной профиль лейтенанта Киры. Отец послал нас с Криспином вместо себя на открытие сезона Колоссо. Сам он был сейчас у нашей бабушки в Артемии, где обсуждал с ней государственные вопросы.

С детства я ненавидел арену. Шум, боль и все остальное. Насилие вызывало у меня отвращение. Вопли зрителей резали мне уши, как и рев труб, усиленный акустической системой колизея, но голос диктора перекрывал и то, и другое. Запах немытых тел, смешанный с ароматом жареного искусственного мяса и металлическим привкусом крови, терзал мое обоняние ничуть не меньше, чем крики истязали слух.

И все же сильней всего меня ранило само это преступление против жизни, бессердечная утрата человечности. Я знал, что сражавшиеся были рабами, и, возможно, это оправдывало насилие в глазах многих. Но я только что видел, как летучий ксенобит растерзал в клочья трех человек, а дети на трибунах визжали от страха и возбуждения. Обнаженные по пояс мужчины, чьи тела были разрисованы в красно-золотые и красно-черные цвета, хлопали друг друга по плечам и наливались дешевым пивом, громко смеялись и оглушительно вопили, наслаждаясь зрелищем. Вид крови угнетал меня даже больше, чем новости о расправе на Цай-Шэнь, потому что здесь было что-то близкое, реальное. А люди радовались. Я часто задумывался, что подумали бы предки о нас и нашей страсти к насилию. Я слышал, что поколение, погубившее Старую Землю, порицало насилие в повседневной жизни. Какая ирония, именно те, кто развязал ядерную войну, управлял лагерями для беженцев и портил экологию, отказывались смотреть на кровавые развлечения. Возможно, они назвали бы нас варварами, те люди из глубокой древности.

Я затемнил карандашом контур лица Киры. Хватит философствовать.

Криспин еще больше оживился:

– Я выйду после первой схватки!

– Что ты сказал?

Я как раз подчеркивал завиток волос и не мог оторвать взгляд от рисунка. Но мысли мои были заняты другим. Я думал о Цай-Шэнь и об отце. И о самом Криспине. В голове до сих пор звучали слова отца, сказанные под Куполом изящной резьбы: «Кто вообще говорил тебе, что ты станешь править после меня?» Это было сказано в первую очередь для Криспина. Каждое слово. А меня выгонят прочь. Женят на каком-нибудь бароне или баронессе, как дорогую безделушку, или отправят в легионы.

– Я выйду на арену! – улыбнулся Криспин, видимо искренне воодушевленный этой перспективой. – Отец обещал, что я буду драться сегодня.

– Ага, – я лишь мельком взглянул на него, – уже знаю. Ты только об этом и твердишь.

Я так сильно надавил карандашом на бумагу, что он сломался, испортив изящный нос Киры. Мысленно выругавшись, я понял, что обижен на брата. Я всегда ненавидел его, но ненависть – это что-то чистое, как огонь в груди. Однако обида сидела во мне, словно раковая опухоль. Я не желал того, что принадлежало ему. Скорее, меня обижало, что он отобрал то, что я в глубине души считал своим. Я уже говорил, что не собирался занять трон отца. Просто не хотел, чтобы он достался Криспину.

– Отец сказал, что мне позволят драться только с рабом-мирмидонцем, но я знаю, что могу выбрать Марко. Робан, я могу выбрать Марко?

Криспин встал со своего кресла. По такому случаю брат был облачен в броню, в доспехи из титана и керамики с темно-красной отделкой. Анатомическая кираса была обтянута черной кожей с изображением дьявола дома Марло, впитывающей свет, словно кровь. С левого плеча брата свисал короткий плащ из роскошного бархата, багряный на солнце и черный в тени.

Круглолицый рыцарь провел рукой по мелко завитым волосам и сказал:

– Уверен, что можете, молодой мастер.

Криспин глотнул из стакана какой-то энергетический напиток голубого цвета и, проигнорировав слова Робана, обратился ко мне:

– Тебе подарили большой меч… как ты его называешь?

– Монтанте^[6], – ответил я, достал из кожаной сумки другой карандаш и выписал в нижнем правом углу рисунка имя Киры мелкими, изящными буквами.

– Точно! – Криспин залился булькающим смехом и взял пару оливок из фарфоровой вазы, стоявшей на маленьком столе перед нами. – Они очень медленные.

У двери шевельнулся Робан:

– Молодой мастер совершенно прав.

– Короткий меч и дага намного лучше, – заявил Криспин, поставив ногу на стол и опрокинув вазу.

Она упала на пол и разбилась, оливки раскатились во все стороны. Криспин не обратил внимания ни на падение, ни на слуг, бросившихся подбирать осколки фарфора и оливки.

– Знаешь, кого выбрали драться со мной? – спросил он.

Сэр Робан пожал плечами:

– Думаю, каких-то рабов.

– Не одного, а больше?

Зубы Криспина сверкнули в льющемся сверху тусклом свете. Он стоял спиной к арене, лицо скрывала тень.

– Может быть, сир, – Робан зажал свой шлем правым локтем, – мне не сообщили. Выбирать должен был вилик колизея. Мне сказали, он придет за вами, когда все будет готово.

Криспин плюхнулся в кресло, ухватил рукой в латной рукавице свой напиток и наклонился к перилам. Внизу, на арене появились «Дьяволы Мейдуа», выйдя из лифта в правой стороне площадки под крики зрителей и звон фанфар. Они носили алые и кремовые цвета Имперских легионов. Бронированные пластины костяного цвета закрывали их лица, а на спинах, над порядковыми номерами, были выведены имена.

В середине стоял номер девять – Том Марко, крупный мужчина с тремя керамическими полосками на плече, обозначающими звание центуриона, хотя он этого не заслуживал. Он был актером, игрушечным солдатом, никогда даже близко не подходившим к настоящим легионерам.

– Это произошло летом девятьсот восемьдесят седьмого года!

Слова диктора разлетелись по всему колизею, отражаясь от возбужденной толпы с флагами и нарисованными от руки эмблемами, чьи выкрики: «Дьяволы! Дьяволы! Дьяволы!» – едва не заглушали усиленный аппаратурой голос. Этого было достаточно, чтобы я перестал прислушиваться. Я знал, что это за дата и что нам предстояло увидеть.

– Последние бойцы Шестьсот семнадцатого легиона потерпели крушение на Беллосе, их корабль разбился, братья и сестры погибли! Никто не прилетел спасти их!

По сигналу в дальней части поднялась платформа и выплеснула на арену группу мужчин и женщин. Они были рабами, все до единого. Обычная история для преступников на Делосе, как и во всей Империи, – их заставили заняться этим делом. Каждому вырвали ноздри, а на лбу сделали татуировку с указанием, какое преступление он совершил. Кто-то из них лишился руки, другой – глаза, у третьего недоставало обоих ушей. Всех побрили наголо, а тела выкрасили в белый цвет, чтобы сделать более похожими на сьельсинов. Хотя под комбинезонами этого и не было видно, но я знал, что всех мужчин оскопили, а женщинам вырезали груди, чтобы люди еще более напоминали бесполых сьельсинов и совсем пали духом.

Все они должны были умереть сегодня, чтобы соответствовать легенде, в которой говорится, что выжившие солдаты Шестьсот семнадцатого легиона Центавра отразили атаку орды сьельсинов, разрушивших колонию Беллоса.

У семерых «Дьяволов Мейдуа» были щиты и доспехи, рабы не имели ни того ни другого. «Дьяволов» вооружили плазменными ружьями и энергетическими копьями, установленными на малую мощность и способными вызвать только сильный ожог. Рабы держали в руках лишь грубые стальные клинки и палицы – сьельсины не признавали энергетического оружия. Предстояла неравная схватка. Впрочем, ничего иного и не планировалось.

Это было Колоссо – крупнейшее развлекательное зрелище Империи, и зрелище кровавое. Сначала травля аждарха, затем массовая схватка, шанс возвыситься для победивших героев, а дальше пойдут поединки – лучшие против лучших. И в первом из таких боев будет участвовать Криспин, молодой и отважный сын лорда, выглядевший просто красавцем в дорогой броне, со сверкающим мечом и модной стрижкой. Все это вдруг поразило меня своей порочной извращенностью. Возможно, древние были правы. Возможно, Валка была права. Мы варвары. Мне захотелось уйти отсюда, захотелось вернуться в свою комнату в Обители Дьявола.

– Смотрите, как бледные твари окружают наших героев! – продолжал диктор.

Лорарии в красной униформе парализующими дубинками заставили рабов охватить в кольцо семерых «Дьяволов Мейдуа».

– Смотрите на наших героев, единственных, кто пытается уберечь бедных жителей Беллоса от участи стать пищей для ужасных сьельсинов! Смотрите, как отважно они сражаются!

Над всей ареной разнесся гонг: глубокий, скорбный, удивительно чистый. Его звук еще долго стоял у меня в ушах, предвещая мое собственное будущее. Толпа взревела от восторга. Я отвернулся, перелистнул страницу блокнота и заточил сломанный карандаш скальпелем, который достал из сумки.

Первый плазменный заряд, пущенный в атакующих рабов, словно бы обжег меня самого. Им не оставалось ничего другого, кроме как сражаться. Стоявшие по периметру лорарии держали в руках светящиеся копья и готовы были опустить их в любой момент, вынуждая рабов либо продолжать бой, либо умереть на месте.

Я вздрогнул.

Криспин вскочил с места и принялся размахивать обнаженным мечом. Острый как бритва керамический клинок засверкал над головами сидевших под нашей ложей простолюдинов. Брат что-то бессвязно кричал вместе с толпой, разгоряченной насилием. Я подумал, что сэр Феликс дал бы Криспину затрещину, чтобы тот не доставал без необходимости меч из ножен. Сам я не взял с собой никакого оружия, кроме длинного ножа, сказав Робану, что в его присутствии не нуждаюсь в другой защите. Это польстило рыцарю, но сейчас я чувствовал себя маленьким и беззащитным рядом с вооруженным и облаченным в броню братом.

Один из «Дьяволов Мейдуа» наступил на лицо упавшего раба и сломал ему нос. Алая кровь побежала по щекам и подбородку, смывая белую краску. Гладиатор еще раз топнул, толпа охнула, а затем взревела. Сапог поднялся и опять опустился на лицо раба. Тот даже не дернулся. Он уже умер – не мог не умереть. Это было представление: пустое и бессмысленное. Оно предназначено не для меня, а для таких, как мой брат, как вопящие сервы и плебеи на трибунах с их кебабами и сахарной ватой, подслащенными напитками и дешевым пивом.

– Молодой мастер Криспин, – прозвучал из глубины ложи хриплый, грубый голос.

Я оглянулся и с удивлением понял, что это сказала женщина: коренастая, с колючими карими глазами. Ее спутанные рыжеватые волосы были подстрижены над ушами. Некрасивое обветренное лицо искривилось в жутковатой улыбке. Я ухватил Криспина за его нелепый короткий плащ.

Он обернулся, расплескав по полу голубой напиток, и ухмыльнулся уродливой женщине:

– Пора?

– Да, молодой мастер.

Едва не облив себя от возбуждения, Криспин поставил бокал на стол и почти вприпрыжку помчался к стоявшим в коридоре за открытой дверью лорариям. Рев толпы хлынул в ложу, куда более громкий и резкий без смягчающего эффекта защитного экрана.

– Вы идете, мастер Адриан? – шагнув вперед, спросил сэр Робан.

– Нет.

Я отвернулся и попытался стереть темное пятнышко с листа, но добился лишь того, что испачкал палец. Сосредоточился на своем блокноте, стараясь не думать о развернувшейся внизу кровавой бойне. По правде говоря, я с радостью пошел бы с Робаном, если бы ликтор направлялся в какое-нибудь другое место, а не в гладиаторское крыло возле выхода на арену.

– Значит, я должен остаться здесь?

– Нет, нет. Криспину вы нужны больше, чем мне в закрытой ложе.

– Хорошо, сир.

Я сидел в одиночестве и думал об отце, пока внизу семеро мужчин, переодетых имперскими легионерами, расправлялись с тремя десятками рабов-заключенных, орудуя плазмометами и энергетическими копьями. Зловоние горелой плоти и опаленной ткани поднималось над полем бойни, смешиваясь с запахами кебаба и попкорна, витающими над трибунами. Это была чудовищная, жуткая смесь. Я перелистывал страницы блокнота: портреты людей и пейзажи, окружающие замок.

Рисовать я любил с детства. А став старше, понял, что в этом занятии кроется что-то особенное. Фотография может запечатлеть внешний вид, представить цвет и подробности с максимальным разрешением, на которое не способен ни глаз, ни разум человека. Запись генома или инъекция памяти РНК^[7] может воспроизвести организм с абсолютной точностью. Но так же, как вдумчивое чтение дает человеку возможность воспринять и обобщить истинный смысл написанного, рисование позволяет художнику запечатлеть дух увиденного.

Художник видит натуру не такой, какая она есть или может быть, а такой, какой она должна быть. Каким должен стать наш мир. Вот почему портрет – по человеческим понятиям – всегда побеждает фотографию. Мы поэтому обращаемся к религии, даже если наука возражает, поэтому любой схоласт может превзойти машину. Фотография фиксирует мир как таковой, фиксирует факт. Факты привязывают меня к моей старости. Меня же интересует истина, а истина заключена в карандаше… или в чернилах, которыми я пишу эти записки. Но не в цифровом коде или лазерном луче. Истина кроется не в механическом повторении, а в мелких и тонких погрешностях, в несовершенстве, свойственном как искусству, так и человеку.

«Красота есть истина»^[8], – сказал поэт.

Истина. Красота.

Он ошибался. Это не одно и то же.

Не было никакой красоты на этой арене, но там была истина. Я видел ее, когда люди умирали ради развлечения семидесяти тысяч зрителей. Или, скорее, услышал – сквозь крики, аплодисменты и смех восторженной публики, когда Криспин ступил на арену в клубах дыма, а лорарии и сервиторы оттаскивали трупы рабов к лифту. Тишина. Глубокая, звенящая тишина. Та, что не в ушах, а в голове. Толпа – поскольку она была единым существом – кричала, чтобы заглушить эту тишину в душах. Я слышал ее, но не понял, что это такое. Не понял, что она означает.

Застегнув камзол, я развернулся и направился к двери. Мне необходим был воздух. Внезапно я осознал, что не могу больше терпеть эту сцену. Это был не мой мир, не то, что я хотел бы унаследовать вместе со всем прочим. Когда я выходил из ложи, простолюдины аплодировали – рукоплескали Криспину.

И ему это нравилось.