Зимний сад

Мать натянуто улыбнулась и отрывисто, с акцентом, сказала:

– Я тоже.

– И я, – отозвалась Мередит.

– Ну и славно, – кивнул папа и уселся за стол.

Мать поставила на стол поднос, на котором лежали теплые, слегка смазанные маслом ломтики кукурузного хлеба с сыром фета, положила по кусочку каждому на тарелку, а затем налила всем порцию супа.

– Я заглянул сегодня в питомник, – сказал папа.

Мередит кивнула и заняла стул рядом с ним.

– Видел, наверное, что там в дальней части сектора «А»?

– Ага. Тяжело нам приходится с этим склоном.

– Эд и Аманда уже решают вопрос. Не волнуйся насчет урожая.

– Даже не собирался. Вообще-то у меня другая идея.

Она попробовала суп, наваристый и невероятно вкусный: душистый бульон шафранового цвета, домашние фрикадельки из баранины и нежная яичная лапша. Не сдерживай Мередит себя, точно умяла бы целую кастрюлю, и тогда вечером не избежать еще одной пробежки длиной в милю.

– Что за идея?

– Мне кажется, нужно вместо яблонь посадить там виноград.

Мередит медленно отложила ложку:

– Виноград?

– «Голден делишес» перестали быть нашими лучшими яблоками. – Предвидя ее возражения, отец поднял ладонь: – Знаю, знаю. Мы построили на «голден делишес» весь бизнес, но времена изменились. Серьезно, Мередит, скоро две тысячи первый год, будущее за виноделами. Мы как минимум сможем производить «ледяное вино» и вино позднего сбора.

– В нынешней обстановке? На рынках Азии по-прежнему падает спрос, и перевозить туда фрукты приходится за огромные деньги. Конкуренция только растет. Боже, пап, наша прибыль в прошлом году упала на двенадцать процентов, и не похоже, чтобы в этом году что-то изменилось. Мы едва покрываем издержки.

– Тебе стоит послушать отца, – сказала мать.

– Ой, мам, даже не говори ничего. Ты не была на складе ни разу с тех пор, как мы обновили систему охлаждения. И вообще, когда ты в последний раз читала наши годовые отчеты?

– Хватит, – вздохнул папа. – Я не хотел затевать ссору.

Мередит встала:

– Мне пора на работу.

Она отнесла тарелку в раковину и помыла ее. Перелив остатки супа в пластиковый контейнер, который затем втиснула в переполненный холодильник, вымыла и кастрюлю тоже. В тихой кухне кастрюля громко лязгнула о сушилку.

– Было очень вкусно. Спасибо, мам.

Мередит торопливо попрощалась и выскользнула из кухни. Надев в прихожей пальто, вышла на крыльцо и вдохнула студеный воздух. Сзади подошел отец.

– Ты же знаешь, как она переносит декабрь и январь. Зима для нее тяжелое время.

– Знаю.

Он привлек ее к себе и крепко обнял.

– Вам обеим надо прилагать больше усилий.

Мередит больно укололи его слова. Он твердил это всю ее жизнь, но ей хотя бы раз хотелось услышать, что прилагать больше усилий вообще-то следует матери.

– Буду стараться, – сказала она, подыгрывая, как и всегда, этому маленькому спектаклю. И она правда будет стараться. Она никогда не переставала, хотя и знала, что им с матерью все равно не удастся сблизиться. Слишком много воды уже утекло. – Люблю тебя, пап, – сказала она и чмокнула его в щеку.

– И я тебя, Бусинка. – Отец ухмыльнулся: – И подумай о винограде. Может, я еще успею перед смертью побыть виноделом.

Мередит терпеть не могла подобные шутки.

– Очень смешно.

Оставив отца, она залезла в свой внедорожник, завела двигатель и, включив задний ход, развернула машину. Сквозь кружевной узор на стекле она увидела в окне гостиной силуэты родителей. Отец обнял и поцеловал мать, и они закружились в неловком танце – наверное, даже без музыки. Папе, впрочем, музыка и не требовалась – он часто говорил, что в его сердце всегда звучат песни о любви.

Мередит ехала на работу, но эта трогательная картина еще долго стояла у нее перед глазами. Сосредоточившись на текущих делах, Мередит до конца рабочего дня ломала голову, как увеличить прибыль, и сидела на нескончаемых совещаниях по управлению и стратегии, и все это время снова и снова вспоминала родителей, которые казались такими влюбленными.

Сказать по правде, она никогда не могла понять, как можно страстно обожать мужа и при этом ненавидеть своих детей. Впрочем, не совсем так. Мать не ненавидела Нину и Мередит. Они были ей безразличны.

– Мередит?

Она резко подняла взгляд. На пару мгновений она так глубоко погрузилась в мысли, что даже забыла, где находится. Это ее кабинет. А перед ней – отчет о вредителях.

– Ой, это ты, Дэйзи. Извини. Я не услышала, как ты стучишься.

– Я ухожу домой.

– Разве уже так поздно? – Мередит взглянула на часы: шесть тридцать семь. – Черт. Вот зараза. Я опаздываю.

Дэйзи рассмеялась.

– Вечно ты сидишь допоздна.

Мередит стала аккуратно складывать бумаги в стопочки.

– Только не гони, – сказала она, и обе улыбнулись. – И не забудь, что завтра в девять к нам на встречу приедет Джош из Яблочной комиссии. Кофе и пончики обязательны.

– Поняла. Хорошего вечера.

Мередит привела стол в порядок и направилась к выходу.

На улице уже бушевала настоящая метель, дорога была едва различима. Хотя стеклоочистители работали на полную мощность, толку от этого было мало, фары машин, мчавшихся навстречу, мгновенно слепили. Даже зная путь как свои пять пальцев, Мередит решила снизить скорость и держаться ближе к обочине. Она с улыбкой вспомнила, как в первый и единственный раз попыталась научить Мэдди ездить за рулем в снегопад. Мам, это просто метель, даже не гололед. Необязательно ехать так медленно. Я бы пешком добралась быстрее.

В этом вся Мэдди. Вечно куда-то спешит.

Дома Мередит, едва захлопнув за собой дверь, поспешила на кухню. Взглянула на часы и поняла, что опоздала. Опять.

Она бросила сумку на столешницу.

– Джефф?

– Я тут.

Голос донесся из гостиной. Муж стоял возле мини-бара, купленного в конце восьмидесятых, и наливал себе выпить.

– Прости, что опоздала. Метель…

– Ага. – Он знал не хуже нее, что она просто засиделась на работе. – Тебе чего-нибудь налить?

– Да. Белого вина.

Глядя на него, Мередит не понимала, что чувствует. Джефф был по-прежнему красив: русые волосы, едва тронутые сединой у висков, квадратный волевой подбородок и глаза цвета стали, в которых словно всегда пряталась улыбка. Несмотря на волчий аппетит и пренебрежение физической активностью, Джефф оставался почти таким же поджарым, как в молодости. Он был одет в привычные линялые «ливайсы» и старую футболку с «Перл Джем».

Он протянул ей бокал.

– Как прошел день?

– Папа хочет выращивать виноград. А мама опять сидела в зимнем саду. Скоро точно подхватит воспаление легких.

– Твоя мать даст фору любому айсбергу.

Мередит вдруг подумала, как много лет они провели вместе, как сильно эти годы связали их. Он составил мнение о ее матери больше двадцати лет назад, и с тех пор мама не давала повода его изменить.

– Это уж точно.

Она прислонилась к стене. Прошедший день, такой беспокойный, бешеный, суматошный, – как, впрочем, и все дни этой недели, а то и месяца – вдруг накрыл ее тяжелой волной усталости, и она опустила веки.

– Я дописал сегодня главу. Небольшую, всего-то семь страниц, но, по-моему, вышло неплохо. Я тебе ее распечатал. Мередит? Мер?

Она открыла глаза и поймала на себе взгляд мужа. Заметив между его бровей морщинку, спросила себя, сказал ли он что-нибудь важное, попыталась вспомнить, но не смогла.

– Прости. Тяжелый день.

– У тебя каждый день тяжелый.

Мередит не поняла, осуждает он или констатирует факт.

– Ты же знаешь, как бывает зимой.

– И весной тоже. И летом.

Значит, все-таки осуждает. Всего год назад она бы спросила, почему они так отдалились; рассказала бы, как устала вязнуть в рутине и как сильно скучает по девочкам. Но теперь такой откровенный разговор казался невозможным. Пропасть между ними становилась все шире и шире, будто пятно разлитых чернил, и Мередит даже не помнила, почему и когда это началось.

– Да уж, ты прав.

– Я на работу, – вдруг сказал он, снимая со стула пиджак.

– Сейчас?

– А почему нет?

Она задумалась, стоит ли отвечать. Ждет ли Джефф, что Мередит остановит его, уговорит остаться, – или правда решил уехать? Непонятно, да и гадать, в общем-то, не хотелось. Она совсем не прочь набрать горячую ванну, выпить вина и не придумывать темы для разговора за ужином. Еще лучше то, что не придется готовить еду.

– Действительно, почему нет.

– Ага, – сказал он, поцеловав ее в щеку. – Я отчего-то так и подумал.

Глава 2

К месту убийства пришлось две недели пробираться сквозь джунгли. Его помогли найти насекомые – и запах мертвечины.

Нина стояла рядом с проводником. В одну секунду на нее обрушился весь ужас увиденного: жужжание мух над поляной, белые пятна опарышей на окровавленной туше и безмолвие африканских джунглей, означавшее, что поблизости притаились хищники и падальщики.

Но затем ей удалось отстраниться от этой картины, взглянуть на нее как фотограф. Достав экспонометр, она быстро измерила освещенность, выбрала одну из трех камер, висевших на шее, и навела резкость на изуродованный, окровавленный труп горной гориллы.

Щелк.

Двигаясь по кругу, Нина снова и снова наводила резкость и нажимала на кнопку спуска. Меняла камеры, подстраивала объективы, проверяла свет. Адреналин зашкаливал. Лишь в такие минуты она по-настоящему ощущала себя живой – когда делала снимки. Способность видеть была ее даром – наряду с умением отгородиться от происходящего. Одно не существует без другого, выдающийся фотограф сначала фиксирует увиденное и только потом дает волю чувствам.

Быстро нанеся на кожу под ноздрями мазь с эвкалиптом, она присела на корточки, чтобы крупным планом сфотографировать шею обезглавленной гориллы. Неподалеку кого-то рвало – видимо, не выдержал сопровождавший ее молодой журналист. Ей было не до него.

Щелк. Щелк.

Браконьеры забрали только голову и конечности – те части, которые дорого ценятся. Теперь какой-нибудь богатый говнюк сможет поставить гориллью лапу на стол вместо пепельницы.

Щелк. Щелк.

Целый час Нина подбирала ракурсы, меняла, когда считала нужным, камеры и объективы, убирала отснятые пленки в контейнеры, которые, подписав, рассовывала по карманам жилета. Наконец с наступлением сумерек они отправились в долгий обратный путь по влажным и душным джунглям. Со всех сторон доносились звуки: стрекот насекомых, птичьи рулады, крики обезьян; небо приобрело кровавый цвет. Сквозь листву деревьев, словно играя в прятки, пробивались солнечные лучи мандаринового оттенка. По пути к месту убийства они разговаривали, но на обратной дороге погрузились в мрачное молчание. Сразу после съемки Нине обычно приходилось тяжелее всего. Выкинуть из головы увиденное не всегда просто – образы возвращались в кошмарах, пробуждая даже от самого крепкого сна. Часто, хотя признаваться себе в этом ей не хотелось, она просыпалась в слезах.

Спустившись к подножию горы, их группа оказалась у небольшой заставы, которая в этой отдаленной части Руанды считалась городом. Оттуда они несколько часов тряслись на джипе до природоохранного центра, где Нина сделала еще несколько снимков, а ее спутники расспросили сотрудников о браконьерах.

Нина стояла возле входа и очищала объектив, когда услышала свое имя.

– Миссис Нина?

Опустив камеру, она подняла глаза и увидела старшего проводника. Она улыбнулась – настолько широко, насколько позволяла усталость.

– Здравствуйте, мистер Димонсу.

– Простите, что беспокоить в трудный день, – сказал он на ломаном английском, – но мы забыть передать вам важное сообщение. Миссис Сильвия ждать, когда вы звонить.

– Спасибо.

Нина вытащила из сумки громоздкий спутниковый телефон и отнесла все оборудование на поляну в центре лагеря. По компасу определила, в какой стороне спутник, развернула тарелку и, установив ее на землю, направила антенну на шестьдесят градусов к северо-востоку, затем подсоединила телефон и включила его. Экран, оживая, моргнул оранжевым и высветил мощность сигнала. Дождавшись, когда она станет достаточной, Нина позвонила редактору.

– Привет, Сильвия. Я сегодня фотографировала жертву браконьеров. Подонки. Дней через десять отправлю снимки.

– Даю тебе шесть. Мы собирались поместить их на обложке.

Обложка. Ее любимое слово. Некоторых женщин сводят с ума бриллианты, Нина же предпочитала обложку журнала «Тайм». Впрочем, против «Нэйшнл Джиографик» она тоже ничего не имела. На самом деле она надеялась однажды заполучить, помимо обложки, еще и около восьми разворотов со своей фотосерией «Воительницы со всего мира». Любимый проект Нины. Завершив его, – когда бы, черт возьми, ни наступил этот день – она сможет уйти в свободное плавание.

– Шесть – значит, шесть. Потом я еду к Дэнни в Намибию.

– Завидую. Хоть у кого-то будет секс. Но к следующей пятнице возвращайся к работе. В Сьерра-Леоне снова обострилась ситуация. Переговоры о мире вот-вот провалятся. Нужно, чтобы ты была там до Рождества.

– Ты же меня знаешь, – сказала Нина. – Готова в любой момент.

– Обещаю тебе не звонить – только если начнется война. Присылай снимки, а потом езжай заниматься любовью, пока я пытаюсь вспомнить, как это бывает.

Спустя несколько дней Нина ехала в арендованном «лендровере», Дэнни за рулем.

Всего семь утра, но декабрьское солнце уже припекало. К часу дня температура поднимется до сорока шести градусов или даже выше. Колеса буксовали на дороге – если так можно назвать глубокую реку красновато-серого песка, – так что машину мотало из стороны в сторону. Нина сидела напряженно выпрямившись, вцепившись в ручку двери, и наклонялась с каждым поворотом, чтобы сохранить равновесие.

Другой рукой она придерживала на груди камеру, чтобы ремешок не впивался в шею. Камеру вместе с объективом она обернула футболкой; не самый профессиональный способ защиты от пыли, но за годы, проведенные в Африке, Нина не нашла лучшего компромисса между безопасностью и удобством. Порой нужно успеть за пару секунд достать камеру и сделать снимок – некогда возиться с ремешками и чехлами.

Она оглядела раскаленный пустынный пейзаж. По мере того как каждый час пути уводил их все дальше от всякой цивилизации и глубже в одну из последних сохранившихся областей по-настоящему дикой южноафриканской природы, Нина стала чаще замечать у пересохших рек стада голодных животных. Измученные летним зноем, они припадали к земле и погибали, так и не дождавшись дождя. Всюду лежали выбеленные солнцем кости.

– Ты уверена, что хочешь отыскать химба? – с улыбкой спросил Дэнни, когда машину в очередной раз занесло и они едва не застряли в песке. Из-за пятен грязи на лице его зубы казались еще белее, а голубые глаза поражали яркостью. На длинных черных волосах и рубашке осела пыль. – Мы сто лет не проводили неделю вместе.

Когда так называемая дорога опять стала сносной, Нина достала камеру и посмотрела на Дэнни через видоискатель. Наведя резкость и уменьшив масштаб, она разглядывала его беспристрастно, как незнакомца: красивый тридцатидевятилетний ирландец с острыми скулами и пару раз сломанным носом. Дрался в пабах, когда был пацаном, объяснял Дэнни. Он внимательно следил за дорогой, и Нина отметила сосредоточенно сжатые губы. Переживает, что ему неправильно подсказали, куда надо ехать, но ни за что в этом не признается. Военный корреспондент, он привык находиться, по его выражению, «в полном дерьме», а за сюжетом мог отправиться чуть ли не в ад – даже когда материал готовил не он.

Нина нажала на кнопку спуска.

Дэнни улыбнулся ей:

– Когда тебе в следующий раз захочется поснимать каких-нибудь красоток, выбери лучше официанток в баре у бассейна.

Она рассмеялась и, опустив камеру на колени, закрыла объектив крышкой.

– За мной должок.

– Еще бы. Будь уверена, милая, я про него не забуду.

Нина откинулась на спинку неудобного, изодранного сиденья; она старалась не закрывать глаза, но была совершенно измотана. Ей пришлось две недели выслеживать браконьеров в джунглях, а до этого в Анголе почти месяц наблюдать, как люди убивают друг друга.

Она смертельно устала и все-таки была счастлива. Для нее не существовало ни места, ни занятия лучше. От погони за идеальным кадром – адреналинового аттракциона – она никогда не откажется, чего бы это ни стоило. Она осознала это еще шестнадцать лет назад, когда в двадцать один, вооружившись дипломом журналиста и подержанной камерой, отправилась навстречу судьбе.

Поначалу она бралась за любую работу, связанную с фотосъемками, но в 1985 году в ее карьере случился прорыв. Придя на «Лайв Эйд» – благотворительный концерт для помощи голодающим, – она познакомилась с Сильвией Портер, незадолго до этого ставшей редактором «Тайм», и та открыла Нине другую вселенную. Не успела она опомниться, как уже летела в Эфиопию, где увидела то, что перевернуло ее жизнь.

Ее работы почти сразу перестали быть просто картинками и доросли до уровня настоящих историй. В 1989 году, когда на Таиланд обрушился тайфун «Гей», оставив более ста тысяч человек без крыши над головой, именно ее фотография появилась на обложке «Тайм»: на снимке женщина, по грудь в грязной воде, несет над головой плачущего ребенка. Еще через два года Нина получила Пулитцера за фоторепортаж о голоде в Судане.

Разумеется, карьерный взлет не дался ей легко.

Подобно местному племени химба, она стала кочевницей. Пришлось оставить в прошлом всю роскошь цивилизации: мягкие матрасы, чистые простыни и воду из крана.

– Смотри. Вон там, – сказал Дэнни.

Сперва она увидела только оранжево-красное небо через завесу пыли. Казалось, весь мир подпален, воздух пах гарью. Постепенно на фоне песчаного гребня проступили фигуры тощих людей, которые свысока смотрели на грязный «лендровер» и на них с Дэнни, еще более грязных.

– Это они? – спросил он.

– Похоже на то.

Кивнув, он доехал до гребня и, остановив машину на изгибе пересохшего русла реки, вышел наружу.

Химба, не приближаясь, наблюдали.

Дэнни медленно двинулся к ним, ожидая появления вождя. Нина последовала за ним.

У хижины вождя они остановились. От священного огня в успевшее окраситься сиреневым небо поднимались клубы дыма. Они поклонились, убедившись, что не прошли дальше огня: это сочли бы оскорблением.

Вождь приблизился к ним, и на ломаном суахили они договорились, что сделают пару снимков в обмен на деньги и воду. Нина привезла пятнадцать галлонов. Для людей, которым ради пары глотков приходилось идти несколько миль, это был бесценный подарок, и племя приняло Дэнни с Ниной как друзей. Из хижин выбежали дети и, смеясь, принялись скакать вокруг Нины. Химба проводили ее и Дэнни в центр деревни, где накормили традиционной едой – кислым молоком и кукурузной кашей. Вечером, в голубом свете луны, их отвели на ночлег в круглую глиняную хижину, где они улеглись на подстилку, сотканную из травы и листьев. Пахло жареной кукурузой и пересохшей землей.

Нина повернулась на бок и посмотрела на Дэнни. В голубоватом полумраке его лицо казалось совсем молодым, возраст, как и у нее, выдавали глаза. Таковы издержки профессии: оба насмотрелись ужасных зрелищ. Но именно поэтому они и были так близки. Их объединяла жажда увидеть и узнать все на свете, даже самое страшное.

Впервые они встретились в Конго, во время Первой войны, когда в разгар чудовищной бойни укрылись в одной заброшенной хижине: она – перезарядить пленку в камере, а он – перевязать рану на плече.

Выглядит жутко, сказала она. Я помогу?

Он посмотрел на нее. Похоже, не зря я молился. Господь послал ко мне ангела.

С тех пор они исколесили вместе полмира: Судан, Зимбабве, Афганистан, Конго, Руанда, Непал, Босния. Оба работали в основном в Африке, но где бы ни происходили важные события, Нина и Дэнни почти наверняка оказывались там. Хотя у обоих были квартиры в Лондоне, там только скапливались сообщения в автоответчике, почта и пыль. Часто их тянуло в разные стороны: его влекли гражданские войны, а ее – гуманитарные катастрофы. Тогда они могли не видеться несколько месяцев, но Нина считала, что это скорее плюс. Секс после разлуки был только лучше.

– Мне через месяц сорок, – тихо сказал он.

Она обожала его ирландский акцент. Даже самые простые слова звучали дерзко и чувственно.

– Не бойся, двадцатипятилетние девушки не перестанут на тебя вешаться. По тебе сразу видно, что ты когда-то играл в рок-группе.

– Панк-группе, милая.

Она прильнула к нему, поцеловала в шею, ее ладонь скользнула по его голой груди. Тело Дэнни мгновенно отозвалось, и всего через пару секунд они занялись тем, что у них получалось куда лучше, чем разговоры.

Потом, когда они лежали обнявшись, он спросил:

– Почему мы можем обсуждать что угодно, но не наши отношения?

– А мы пытались?

– Я сказал, что мне почти сорок.

– Это было приглашением к диалогу? А мне тридцать семь.

– Что, если я скучаю, когда тебя нет рядом?

– Дэнни, ты знаешь, что я за человек. Я говорила еще в самом начале.

– Да уже больше четырех лет прошло, черт возьми. Видимо, в этом мире меняется все, кроме тебя.

– Именно. – Она перевернулась на другой бок и прижалась к нему спиной. В его объятиях Нина всегда чувствовала себя защищенной, даже когда повсюду гремели выстрелы и целую ночь не смолкали крики. Сегодня, правда, снаружи только трещал огонь да жужжали и стрекотали в темноте насекомые.

Она чуть отодвинулась от него, но Дэнни обнял ее крепче.

– Я ничего не требую, – шепнул он ей на ухо.

Требуешь, подумала она, закрывая глаза. Где-то внутри ощущалась незнакомая прежде тревога. Просто сам еще это не понял.

Поднявшись на хребет, который высился над временно устроенной деревней, Нина присела на корточки у осыпающегося берега пересохшей реки. Она старалась не шевелиться, и бедра горели от напряжения. К шести утра небо окрасилось в невероятную смесь оранжевого и голубого, а солнце уже набирало силу.

Внизу через деревню шла одна из женщин химба. Она держала на голове тяжелый горшок, в перевязи из яркой ткани на ее груди висел ребенок. Нина подняла камеру и подкрутила телеобъектив, приближая кадр. Как у всех представительниц этого кочевого племени, грудь молодой женщины была обнажена, а бедра прикрывала ворсистая юбка из козлиной кожи. По массивному ожерелью из ракушек – ценности, которая передавалась от матери к дочери, – и по прическе Нина поняла, что женщина замужем. Ее кожа, покрытая охрой и обмазанная молочным жиром для защиты от палящего солнца, приобрела кирпичный оттенок, на лодыжках – здесь их считали самой интимной частью тела – при каждом движении позвякивали тонкие металлические браслеты.

Не замечая Нину, она остановилась у пересохшего русла реки и окинула взглядом рубец, оставшийся там, где прежде текла вода. Она потянулась к ребенку, ее лицо исказилось отчаянием. Такое выражение Нина видела у женщин со всего света, особенно часто во времена войны и разрухи, – леденящий душу страх за будущее ребенка. Идти за водой было некуда.

Нина нажала на кнопку спуска и продолжала снимать до тех пор, пока женщина не направилась к круглой хижине, где села в кругу соплеменниц. Переговариваясь, они разбивали о плоские камни куски гематита и собирали в калебасы песчаную крошку – красную охру.

Надев крышку на объектив, Нина поднялась на ноги и размяла ноющие мышцы. С рассвета она сделала уже несколько сотен снимков, но, даже не рассматривая контрольные отпечатки, она понимала: лучшие – с этой женщиной на берегу.

Она мысленно откадрировала снимок, представила, как повесит его рядом с лучшими работами в своей коллекции. Придет день, когда созданные ею портреты покажут миру ту силу, какой обладают женщины, – равно как и цену, которую им приходится за нее платить.

Нина вынула отснятую кассету, подписала и убрала в футляр, а затем, заправив в камеру новую пленку, спустилась в деревню. Она улыбалась жителям и раздавала сладости, ленточки и браслеты, которые носила с собой. Ей удалось сделать еще один многообещающий кадр: четыре женщины химба выходят из дымовой ванны, натопленной травами, – так в землях, лишенных воды, заботились о чистоте. Они держались за руки и смеялись, и этот образ был живым воплощением связи между женщинами всего мира.

Сзади к ней подошел Дэнни:

– Доброе утро.

Она приникла к нему, довольная кадрами.

– Как же здорово они заботятся о детях, даже в таких безумных условиях. Мне хочется плакать, когда я вижу, как они смотрят на малышей. Странно, да – после всех ужасов, которые мы повидали?

– Значит, тебе интересны матери. А я-то думал, воительницы.

Нина нахмурилась. Эта мысль никогда не приходила ей в голову, и его замечание ее встревожило.

– Необязательно матери. Женщины, которые за что-то борются, превозмогают немыслимые обстоятельства.

Он улыбнулся:

– А ты все же романтик.

– Ну-ну, – засмеялась она.

– Готова отправиться дальше?

– Думаю, я сняла все, что нужно.

– Значит, теперь сможем неделю лежать у бассейна?

– С большим удовольствием.

Пока Дэнни разговаривал с вождем и расплачивался за съемку, Нина упаковала оборудование и собрала вещи. Затем установила на песке антенну спутникового телефона, развернула ее и отрегулировала направление, ловя сигнал.

В офисе редакции ожидаемо никого уже не было, поэтому она оставила для Сильвии сообщение и пообещала перезвонить из Замбии, с туристической базы на берегу Чобе. Они с Дэнни забрались в старый побитый «лендровер», пересекли безжизненную пустыню Каоколенд, а на юг полетели на самолете. Добравшись до базы на закате, расположились на террасе и стали смотреть, как на другом берегу стадо слонов бредет в лучах заходящего солнца. Здесь можно было попивать джин-тоник всего в ста ярдах от высоких зарослей, где охотились львы.

Надев видавшее виды бикини, Нина растянулась на роскошном двухместном шезлонге и закрыла глаза. Ночной воздух пах мутной водой, пересохшей травой и грязью, окаменевшей под беспощадным солнцем. Впервые за много недель ее короткие черные волосы были чистыми, а под ногтями не темнела красная грязь. Чистая роскошь.

Она услышала, как Дэнни выходит из комнаты на террасу. После каждого шага он делал еле уловимую паузу, давая передохнуть правой ноге, получившей пулю в Анголе. Он уверял, что его ничего не беспокоит и боли нет, но Нина знала о таблетках, которые ему приходится пить, и о том, что иногда он подолгу не может уснуть, поскольку никак не найдет удобную позу. Делая ему массаж, Нина разминала правую ногу особенно тщательно, хотя он не просил, а она никогда бы об этом не заикнулась.

– Держи, – сказал он, поставив на стол из тика два напитка.

Она с благодарностью посмотрела на него и вдруг заметила сразу несколько необычных деталей. Во-первых, он налил ей не джин-тоник, а чуть ли не целый стакан чистой текилы. Во-вторых, к текиле он не принес соли. В-третьих, – и это встревожило сильнее всего – он не улыбался.

Она резко села:

– Что случилось?

– Лучше сначала выпей.

Если ирландец предлагает сначала выпить – жди дурных новостей.

Он присел на шезлонг, и она подвинулась, освобождая место рядом.

На небе уже появились звезды, и в их бледном серебристом сиянии она смотрела на его острые черты лица, впалые щеки, голубые глаза и кудрявые волосы. Глядя на него, настолько печального, она осознала, как часто он обычно смеялся и улыбался, – даже тогда, когда нещадно палило солнце, из-за пыли было трудно дышать, а над головой грохотали выстрелы. Дэнни всегда находил силы улыбаться.

Но не сейчас.

Он протянул ей небольшой желтый конверт:

– Телеграмма.

– Ты уже прочитал?

– Ну конечно, нет. Но в ней вряд ли хорошие новости, так ведь?

Значение телеграмм понимали все журналисты, продюсеры и фоторепортеры в любой точке мира. С их помощью члены семьи сообщали плохие вести – даже теперь, в эпоху спутниковых телефонов и интернета. Дрожащими руками Нина взяла конверт. Увидев на нем имя Сильвии, она почувствовала облегчение, но надежда исчезла, как только она прочла текст.

НИНА.

У ТВОЕГО ОТЦА ИНФАРКТ.

МЕРЕДИТ СКАЗАЛА, ВСЕ ПЛОХО.

СИЛЬВИЯ

Она подняла глаза на Дэнни.

– Что-то случилось с папой… Мне надо срочно уехать…

– Не выйдет, милая, – мягко сказал он. – Следующий рейс только в шесть утра. Я куплю билеты из Йоханнесбурга в Сиэтл. Там мы возьмем машину. Так же быстрее всего?

– Мы?

– Ну да. Я хочу быть рядом. Разве это плохо?

Нина не знала, что ответить. Она не привыкла искать в других утешения, полагаясь в этом только на себя. Ей совсем не хотелось становиться уязвимой. Если она и научилась чему-то у матери, так это держать самооборону. И потому она поступила как всегда в подобных случаях: пальцы ее коснулись пуговицы на его штанах.

– Отнеси меня в постель, Дэниел Флинн. Помоги пережить эту ночь.

Бесконечное ожидание. Эти два слова описывали ситуацию точнее всего, но слово бесконечный напоминало Мередит о конце, а слово конец звучало почти как кончина, и от этой мысли эмоции, которые она пыталась подавить, готовы были прорваться наружу. Ее привычный способ бороться с тревогой – занять себя делом – не работал, как она ни старалась. Она попробовала разобраться в условиях страховки, прочитала уйму материалов об инфаркте и статистике выживаемости, составила список лучших в стране кардиологов. Но стоило ей отложить ручку или отвести взгляд от экрана, как горе снова захлестывало ее с головой. Глаза болели от постоянно подступавших слез. К счастью, пока Мередит держала себя в руках. Расплакаться означало бы признать поражение, а она не собиралась сдаваться.

Крепко скрестив руки на груди, Мередит стояла в комнате ожидания и таращилась на аквариум, где плавали разноцветные рыбки. Изредка ее взгляд цеплялся то за одну, то за другую – и тогда на крошечную секунду ей удавалось забыть, что папа, возможно, при смерти.

Сзади подошел Джефф. Его шагов по ковру не было слышно, но она знала, что он здесь.

– Мер, – тихо сказал он, положив ей руки на плечи.

Если она прижмется к нему, он сможет ее обнять. Отчасти Мередит хотела того же, жаждала утешения – но внутренний голос, который требовал не терять надежду, не позволял дать слабину. В объятиях мужа легко потерять контроль над собой, и кому это принесет пользу?

– Иди ко мне, – прошептал он.

Она покачала головой. Как он может не понимать?

Страх за отца поглощал все мысли; казалось, будто в грудь вонзили нож, который прошел сквозь мягкие ткани и теперь острием упирался в сердце. Стоит шевельнуться – и оно истечет кровью.

Джефф вздохнул и отстранился.

– Ты смогла дозвониться до Нины?

– Я оставила ей сообщения везде, где могла. Ты же знаешь Нину: когда получится, тогда и приедет. – Она снова бросила взгляд на часы: – Где же чертов доктор? Уже пора бы сообщить, как там папа. Еще десять минут – и я звоню заведующему.

Джефф начал что-то говорить – ее сердце так колотилось, что она почти ничего не разобрала, – но тут дверь распахнулась и появился доктор Ватанабе. Джефф, Мередит и ее мать тут же подошли к нему.