Единая теория всего

Глава 2
Иррациональное множество

На работе меня ожидал сюрприз. Я едва успел скинуть пиджак, усесться за стол и опустить кипятильник в стакан, как зазвонил телефон.

– Товарищ капитан, к полковнику Макарову, срочно.

Я вздохнул, выключил кипятильник и отправился в кабинет к руководству, прикидывая в уме, что рассказать о своей последней встрече с Борей Рубинчиком.

Иван Юрьевич Макаров сидел за столом с выражением лица человека, который знает, что виноват, но еще не до конца понял в чем. Свои полковничьи погоны он заслужил честно, дело знал, но годы нервной начальственной службы, в которой соблюдение правил игры, постоянно меняющихся от года к году, порой было важнее реальных результатов работы, и прошедшие в последнее время масштабные чистки личного состава, во время которых половина, а то и больше, его товарищей и коллег были уволены без сохранения выслуги лет, наложили на него свою скорбную печать. Самому Макарову до ухода на пенсию оставалось два года, и он хотел просто спокойно отбыть их, без потрясений и стрессов, чтобы отправиться на заслуженный отдых, к тихим радостям рыболовства, кроссвордов и домино. Сейчас под линией чуть тронутых сединой поредевших волос у него выступили капельки пота, шея над форменным галстуком побагровела, и выглядел он хуже и старше, чем Генеральный секретарь на изрядно отретушированном портрете в золоченой рамке, висящем у Макарова над столом. Еще две такие же рамки высовывались из угла за книжным шкафом.

– Здравия желаю, товарищ полковник! Вызывали? – бодро поприветствовал я.

– Проходи, Виктор Геннадьевич. Вот, товарищ Жвалов из Комитета госбезопасности. Хочет с тобой переговорить.

Формально в визите товарища Жвалова ничего необычного не было, но приятной беседы ожидать не приходилось. После окончательной и разгромной победы, одержанной в поистине эпической схватке двух сверхгигантов, КГБ и МВД, сотрудники госбезопасности курировали почти все более или менее значимые милицейские дела, не утруждая себя лишними церемониями и процедурами, усвоив священное право победителей приказывать, вязать и решать. Мы понимали, что в конечном счете делаем общее дело, но чувствовали себя то крестьянской пехотой при конных рыцарях в недосягаемо сверкающих латах – это если повезло с куратором из Комитета, а то и вовсе жителями оккупированной территории, живущими в ожидании распоряжения идти за околицу и начинать копать ров. Дело «вежливых людей», несомненно, было значимым: в потерпевших фигурировали расхитители, валютчики и спекулянты, бандиты намекали на что-то, выбирая для нападений дни и даты государственной важности; но самым неприятным была крепнущая уверенность в том, что к действиям преступной группы причастны сотрудники милиции, а то и вовсе банда из них и состоит. Случай на катране у Алика показал, что налетчики не просто умеют, но и привыкли обращаться с оружием, причем специфическим образом: выстрелить именно в ногу в критической ситуации куда сложнее, чем жахнуть на поражение в грудь или живот. Добавить к этому умело оказанную первую помощь, прекрасную организацию и дисциплину, отличную информированность об уголовных элементах, понимание психологии жертв и тех, кто ведет расследование, – и выводы напрашиваются едва ли не однозначные. Это создавало некоторую напряженность как между отделами, так и в отношениях с куратором из Комитета, хотя своему я бы свечки ставил в церкви за здравие и молился еще, будь я верующим. Звали его Пегов, в дело он не лез, внезапными появлениями не пугал, спокойно принимал от меня рапорт раз в неделю, вежливо благодарил и исчезал до следующей среды. Золото, а не человек. И вот пожалуйста, Жвалов какой-то.

Он сидел за столом для совещаний спиной к двум большим окнам, и утреннее солнце, пробивающееся сквозь дымные облака, окружало его туманным светящимся ореолом. Средних лет, стрижка под бокс, мохнатые брови, мощные челюсти и подбородок настолько суровый, что им можно было бы колоть кирпичи. Несмотря на жару, одет в громоздкий серый двубортный пиджак, ворот рубашки туго схвачен широким узлом галстука. Большие руки с толстыми сильными пальцами сложены перед собой на тонкой кожаной папке.

Я сел напротив. Жвалов насупился и молча смотрел на меня. Может быть, ждал, что я сразу сознаюсь в измене Родине и шпионаже.

– Товарищ Жвалов, это капитан Адамов, руководитель оперативной группы, работающей по «вежливым людям», – представил меня полковник.

– Не очень много пока наработал, – отрубил Жвалов, мгновенно определив и дальнейший характер общения, и уровень моей заинтересованности в сотрудничестве. – Подполковник Жвалов, первое главное управление Комитета государственной безопасности, управление «К».

– Чем могу быть полезен контрразведке, товарищ подполковник? – поинтересовался я.

– Полезен – это слишком громкое слово в данном случае.

Он дал мне пару секунд, чтобы осознать сказанное, и продолжил:

– По делу о смерти Рубинчика будешь докладывать мне лично. Все материалы от второго отдела, протоколы, экспертизы я уже запросил. Все, что будет появляться нового, вот сюда. – Он постучал толстым пальцем по папке. – В случае появления любой информации – звонить немедленно.

– Насколько мне известно, – осторожно возразил я, – никакого дела о смерти еще нет. Причина не установлена. Да и потом, для меня Рубинчик – потерпевший в эпизоде разбойного нападения, так что…

– Не умничай, капитан, – перебил Жвалов. – Тебе не к лицу. Еще раз: незамедлительно докладывать обо всем, что ты или твои друзья нароете в отношении этого спекулянта, неважно, по факту смерти или в рамках расследования разбоя. Ясно тебе?

– Предположим, это понятно…

– Приятно удивлен.

– Предположим, это понятно, – невозмутимо продолжил я. – Означает ли это, что я больше не должен рапортовать о ходе расследования майору Пегову?

– Адамов, не прикидывайся дурнее, чем есть! – повысил голос Жвалов. – Пегову – Пегово, полковнику, – он кивнул на Макарова, – то, в чем ты перед ним должен отчитываться. Меня интересует только Рубинчик и все, что с ним связано. Доступно изложил?

Я посмотрел на Ивана Юрьевича. Тот кивнул и с тоской посмотрел в угол, откуда высовывались кромки портретов почивших генсеков.

– Так точно, предельно доступно.

– Вот и молодец. Может, в майоры выйдешь. К пенсии.

Жвалов встал, проигнорировал протянутую было руку приподнявшегося со стула Макарова и зашагал к дверям.

– Да… – Он обернулся. – И побрейся, Адамов. А то выглядишь, как…

Метафора не находилась, поэтому Жвалов только обвел свирепым взором кабинет, рыкнул что-то и вышел.

– Это оперативное прикрытие! – крикнул я ему вслед, но дверь уже с треском захлопнулась.

Я подождал, пока уляжется пыль, и вопросительно посмотрел на Макарова. Полковник закряхтел, ослабил узел галстука и страдальчески посмотрел на меня.

– Ну что, Витя?

– Позволю себе полюбопытствовать, товарищ полковник, что это было?

– Витя, все же сказано тебе. Отчитываться лично по Рубинчику. Вот, перепиши телефон, он оставил.

– А почему не через вас?

Макаров поморщился.

– Сказал, что пока мы тут, в уголовном розыске, будем друг другу информацию передавать, время уйдет. Куда оно уйдет и зачем – не объяснил. И в чем интерес к Борюсику, земля ему пухом, тоже не рассказал. Это же контрразведка, Витя. Одни секреты, которые лучше и не знать, а то оглянуться не успеешь – а уже на Литейном сидишь и показания даешь. Признательные. К тому же ты знаешь, какая сейчас у них обстановка.

Обстановку я знал.

Пять дней назад, 8 августа 1984 года, по запросу КГБ СССР был внезапно и практически полностью закрыт выезд из страны «всем категориям граждан, отбывающим в экскурсионные поездки, на отдых, обучение и по иным нуждам за рубеж, кроме дипломатических работников от 2-го класса и выше, а также лиц, чья служебная деятельность связана с обеспечением безопасности или экономических интересов Советского Союза». И так не особо бурный ручеек граждан, отправляющихся за границу, иссяк почти полностью; «Интурист» принимал обратно путевки, театры и творческие коллективы отменяли гастроли, научные работники с сожалением оповещали иностранных коллег о своем отсутствии на конференциях и симпозиумах. В официальном сообщении в газетах, по радио и телевидению это объяснялось необходимостью особых мер для обеспечения безопасности проведения игр «Дружба-84» в ситуации беспрецедентной международной напряженности – то есть не объяснялось никак, что в очередной раз дало гражданам возможность поупражняться в домыслах, выдаваемых друг другу за истину («приятель работает в Комитете, так вот он сказал…»), и еще пристальнее вслушиваться в ночной шепот вражеских голосов, которые, впрочем, на эту тему помалкивали, добавляя интриги.

Утром 9 августа весь личный состав сотрудников уголовного розыска в должности от заместителя начальника отдела и выше собрали в актовом зале; как стало известно, такие же мероприятия прошли во всех структурных подразделениях МВД по всей стране. На трибуну поднялся человек непримечательной внешности, означенный как «представитель Комитета государственной безопасности», который отчасти прояснил ситуацию. До всех присутствующих – а через них и до отсутствующих – сотрудников была доведена особой важности ориентировка на поиск и немедленное задержание двух человек. Пара была примечательной: Ильинский Савва Гаврилович, 1949 года рождения, старший научный сотрудник НИИ связи ВМФ СССР, рост 178 сантиметров, среднего телосложения, волосы русые, глаза серые, может носить бороду, без особых примет и все прочее, как обычно. На листке с синим уголком – так помечались запросы по линии госбезопасности – было две вполне пристойного качества фотографии: чуть вытянутое лицо, тонкий нос, высокий лоб, отрешенный взгляд, только на одной искомый научный сотрудник был гладко выбрит, а на другой – с длинными волосами и бородой, что делало его похожим не то на обитателя «Сайгона», не то на готовящегося к рукоположению семинариста. Зато второе описание было крайне скупым: женщина, на вид 18–22 лет, рост примерно 160–165 сантиметров, худощавого телосложения, волосы светло-рыжие, глаза голубые, без особых примет. И довольно сомнительного качества фоторобот, узнать по которому реального человека было бы затруднительно.

Листовки с синим уголком в потребных количествах были направлены во все линейные отделы милиции, а вечером того же дня их черно-белые копии висели на каждом газетном стенде в городе, на вокзалах, автобусных станциях и в аэропорту с лаконичной формулировкой «разыскиваются» без указания причин. Такие же объявления показали по каналу Ленинградского телевидения, а 10 августа их демонстрировали уже по всем трем телевизионным каналам не меньше четырех раз в день.

Основной груз ответственности перед Комитетом принял на себя по ключевому профилю деятельности пятый отдел, который бросил искать пропавших без вести, алиментщиков и устанавливать личности неопознанных трупов, сосредоточив все силы на розыске канувшего куда-то ученого и таинственной рыжей девицы. Прочих подразделений это коснулось в меньшей степени, разве что у постовых и участковых появился благовидный предлог не торопиться с исполнением просьб уголовного розыска, мотивируя это проверкой сигнала по приоритетной ориентировке. Сигналы действительно шли в количестве, достаточном, чтобы на дежурство по городу пришлось ставить усиленные смены операторов. Подозреваю, что большинство звонков поступало от граждан, не уехавших в Прагу или на Золотые Пески.

Я заварил чай в стакане и попытался было прикинуть, как может быть связан Рубинчик с управлением контрразведки, и имеет ли к нему отношение пропавший ученый, и почему в разгромленной комнате остался нетронутый угол, и чего испугался Цезарь, но сказывался ранний подъем, да и Жвалов немного выбил из колеи, поэтому я скоро оставил свои попытки и просто пил чай, глядя в окно на сквер военного госпиталя через дорогу и деревья, понуро встречавшие жаркий день, укутавшись в тяжелые зеленые кроны.

* * *

После обеда ко мне зашел Костя Золотухин и предложил сходить вечером в «Вислу».

– Пропустим по кружечке, посидим, поболтаем. Лады?

Лучшего завершения дня, начавшегося в пять утра с мертвого Бори и продолжившегося знакомством с товарищем Жваловым, и придумать было нельзя.

Я съездил домой, отдал отцу ключи от машины, сменил пропотевшую и пропахшую за день дымом рубашку, побрился и пешком отправился к метро.

«Висла» располагалась в угловом доме на пересечении улицы Дзержинского^[9] с набережной Мойки и в то время считалась одним из самых приличных пивных баров: там были гардероб, столы, за которыми можно сидеть, неплохой выбор закусок, даже официанты и, как следствие, постоянная табличка на двери «Мест нет», что на практике означало входную плату гардеробщику от рубля до трешки, в зависимости от дня недели и времени суток. Впрочем, для Кости места находились всегда, и не только в «Висле», а и в заведениях посолиднее на всем протяжении Невского проспекта и в его окрестностях. А вот, кстати, и он сам: модная цветная рубашка с длинным воротником, манжеты подвернуты, на руке рубиновым блеском сияют часы Seiko с граненым стеклом и автоматическим подзаводом, фирменные темные очки-«капельки», удлиненные волосы закрывают уши – в общем, выглядел Костя не как сотрудник органов правопорядка, а как один из своих подопечных.

В специальный отдел ГУВД, который занимался раскрытием преступных посягательств на иностранных граждан, а проще – контролировал всю криминальную грядку в окрестностях Невского проспекта, от карманников и фарцовщиков до ломовщиков и кидал, Костя перевелся три года назад. А начинали мы вместе. Он был хороший, толковый оперативник, хотя продвижению по службе мешали серийные браки: у Кости только официальных их было три, сейчас он жил с женщиной, у которой от двух прошлых мужей осталось то ли трое, то ли четверо детей, но Золотухина это не смущало, потому что, по некоторым признакам, останавливаться на достигнутом он не собирался и возможностей разнообразить личную жизнь не упускал, что, согласно существующим правилам игры, для советского милиционера и комсомольца было вовсе недопустимо. Три с лишним года назад Костя нарвался на нож: отправился проверить оперативную информацию о местонахождении разбойника, который к тому времени уже совершил три нападения – все на молодых девушек, все сопряжены с ножевыми ранениями и все – ради грошовой добычи. Личность злодея установили довольно быстро, как и место жительства матери, где тот был прописан. Костя пошел проверить адрес один, даже местного участкового не позвал – никто и подумать не мог, что тип, изувечивший ради нескольких рублей троих молодых девчонок, преспокойно сидит дома у мамы. Он сам и открыл дверь, и пока Костя шел на него в узком полутемном коридоре, произнося обыкновенное: «Лейтенант милиции Золотухин, гражданин, предъявите документы», полоснул его финкой по глазам. Костя успел отвернуться, но бритвенно острое лезвие срезало ему верхнюю часть правого уха, а второй удар пришелся в низ живота – классическая комбинация ударов для персонажей, учившихся обращаться с ножом не в спортзале. Каким-то чудом Золотухин сумел оттолкнуть злодея, вытащить пистолет и прострелить тому сначала колено, а потом, для верности, и правое плечо. По итогам этого не совсем эталонного задержания Костя получил благодарность с занесением в личное дело, пятьдесят рублей премии, шрам в почти интимной области, отрезанное ухо и предоставленное согласно поданному рапорту право ношения длинных волос, прикрывающих увечье. Возможно, по этой причине, а может, из других соображений, он почти сразу перевелся в специальный отдел, считавшийся местом привилегированным: публика, продающая интуристам под видом черной икры подкрашенную пшенную кашу, с ножом на милицию не бросается, а вот договариваться готова. Договариваться Костя умел прекрасно, был сообразительным и быстро принял правила иной игры, где успех измерялся не звездочками на погонах, а умением маневрировать в той «серой» зоне, которая образовалась между ранее непримиримыми позициями правопорядка и организованной преступности. Я, с одной стороны, его не осуждал: в конце концов, он не насильников отмазывал от суда, а просто поддерживал паритет с теми, кто занимался вещами не более предосудительными, чем многие ответственные товарищи из партийного руководства, – но и не поддерживал его выбор. Компромисс – хорошая штука в семейной жизни, но с него же начинается гибель империй.

Оформленный на ставку гардеробщика спортсмен на «воротах» «Вислы» просиял широкой улыбкой:

– Здравствуйте, Константин Константинович!

– Привет, Женя! Что, столик мой свободен?

– А как же!

В «Висле» висел приятный пивной дух, табачный дым и негромкий, сдержанный гул голосов. Ленивые вентиляторы под низким потолком гоняли застоявшийся теплый воздух. Ряды бутылок за стойкой приветливо подмигивали отражением огоньков в полумраке. Мы уселись за стол в самом дальнем и самом темном уголке зала, взяли по паре «Адмиралтейского» с «прицепом» в сто граммов, соленой хлебной соломки и копченой скумбрии. Я бережно сдул пену и с наслаждением сделал несколько длинных глотков холодного горьковатого пива. В голове сразу же прояснилось. Потом мы помянули Борю Рубинчика, закусив скумбрией «прицеп» из «Пшеничной».

– Твои знают уже? – спросил я Костю.

– Конечно, – отозвался он. – Слухами земля полнится.

– Что говорят?

Он вздохнул.

– Ну а что тут сказать? Большинство считает, что Боря сам себя порешил. Не выдержал потрясения.

– А меньшинство?

– Ну, фантазеров всегда хватает. Кто-то говорит, что его те же самые налетчики убили: узнали, что он им не все отдал, и вернулись за тем, что в первый раз не взяли. Ну и замучили до смерти.

– Не выдерживает никакой критики, – заметил я.

– Да знаю я. Но это же слухи. Вот Аркаша Котик, валютчик такой с Рубинштейна, вовсе считает, что Борюсика агенты госбезопасности замочили. И что за ним самим незримо следят с помощью новейших волновых технологий.

Мы посмеялись и выпили еще по одной. Потом, уже под «Мартовское», я рассказал Косте о визите товарища Жвалова.

– Да, интересно, – задумчиво прокомментировал мой приятель. – Какая-то нездоровщина вокруг бедняги Бори творится. Кстати, если уж заговорили… Ты Пекарева знаешь?

– А как же.

Да и кто же его не знал в Ленинграде. Толя Пекарев был тем человеком, который еще во второй половине 70-х начал, а к моменту описываемых событий уже практически завершил процесс установления контроля над всей некогда слабо организованной вольной тусовкой жуликов Невского проспекта. В далекие и романтические годы хрущевской оттепели фарцовка и прочий связанный с иностранцами сомнительный промысел были какой-то революционно-бунтарской формой общественного протеста, когда в большей степени важны были не деньги – хотя и деньги, само собой, – а образ жизни, яркий, рисковый, иной, чем у большинства, который всегда представляется молодым пассионариям унылым и серым. Фарцовщики были стилягами капитализма, у иностранцев выменивали на копеечные сувениры с советской символикой пластинки Beatles и Элвиса Пресли, вились вокруг автобусов «Интуриста», замирая от сладкого страха и прячась от сопровождающих особистов, как шкодливые школьники от строгих учителей, тратили выручку на девочек, рестораны и внешнюю атрибутику того манящего призрака, что называется красивой жизнью. Потом времена изменились, денег стало больше, дела – серьезнее, нравы – круче, и пришло время, когда суровая система неизбежно приходит на смену веселому хаосу. Архитектором этой системы и стал Пекарев. Сам родом откуда-то из Карелии, кажется, из Кыдыжмы, мастер спорта по самбо, бывший чемпион СССР, он собрал вокруг себя тех, в честь кого еще несколько лет назад играл государственный гимн на международных спортивных соревнованиях и у кого теперь из видов на будущее были только работа тренером в подростковом клубе или должность школьного физрука.

Люди в своем большинстве охотно обменивают свободу на безопасность, стабильность и отсутствие необходимости самостоятельно решать проблемы. Довольно скоро Пекарев контролировал не только «центровых», но и вообще практически всех в городе, чей род деятельности был косвенно или прямо связан с иностранцами и поставками из-за границы. Его уважали, ему платили, на него работали, а он как мог поддерживал разнонаправленный хаос противоречивых интересов, амбиций, конфликтов и недоразумений в состоянии большего или меньшего стазиса.

– Само собой, знаю. А что?

– Тут такое дело… в общем, он хочет с тобой пообщаться.

– Вот как?

– Ну да. Мы тут пересекались с ним на днях, он интересовался, кто ведет дело «вежливых людей». Ну, я сказал, что ты человек уверенный, грамотный, с тобой можно иметь дело…

– Спасибо за рекомендацию.

– Да ладно тебе! А сегодня он сам мне позвонил, попросил, чтобы я организовал встречу.

– Зачем?

– Викто́р, честно, я без понятия. Как-то связано с Рубинчиком, вот и все. Вроде бы у него есть информация по эпизодам, о которых нам не известно, что-то такое.

– Может, тогда мне его повесткой вызвать?

Костя кисло усмехнулся и развел руками.

– Как знаешь. Меня просто просьбу передать попросили – вот я и передал.

Он был моим другом, и я понимал, что по каким-то причинам для него было важно не только передать приглашение, но и выполнить просьбу Пекарева о встрече. Да и разговор с персонажем, прекрасно осведомленным о жизни и быте подледного Ленинграда, мог выйти полезным.

– Ладно. Когда и где?

– Он ждет тебя завтра утром у себя, в кафе «Три звезды», – быстро ответил Костя. – Знаешь, где это?

* * *

В десять утра жара стояла, как в солнечный полдень. Воздух был неподвижным и липким от влажной густой духоты. Сизое небо накрыло город, как плотная ткань, ветры замерли, ни дуновения, ни сквозняка, чтобы разогнать дымный жар, и пожилые деревья в старом парке дышали тяжело и со скрипом, не в силах стряхнуть пыль и копоть с темной зелени перезрелой августовской листвы.

Я вышел из вестибюля метро и словно шагнул в разогретый парник, который заботливый садовод вознамерился окурить дымом от вредителей. По широкому Московскому проспекту гремели трамваи, с тоскливым воем проползали троллейбусы, рейсовый желтый «Икарус», закашлявшись, выдал порцию удушающего угольно-черного выхлопа. Справа раскинулся Парк Победы; слева выстроились монументальные ряды семиэтажных «сталинских» зданий, похожих на ветеранов славной ушедшей эпохи: основательные, спокойные, неторопливые, знающие цену себе и своим достижениям.

Кафе «Три звезды» располагалось в угловой части одного из таких домов. Название было, что называется, обиходным: фасад над кафе некогда украшали три жестяные четырехконечные звезды, похожие на розу ветров, но ныне от них остались только темные силуэты на стене, как если бы эти звезды вспыхнули, взорвавшись сверхновыми, и навеки запечатлели на желтовато-сером камне свои призрачные тени. Вход с проспекта был закрыт, заколочен, стекла в двойных дверях замазаны белой краской, чтобы никому из случайных прохожих не вздумалось вдруг зайти сюда перекусить.

Заведение «Три звезды» предназначалось исключительно для своих.

Я перешел Московский проспект и обошел дом с торца. По правую руку виднелся монументальный памятник литератору, некогда задавшему вопрос «Что делать?», на который вот уже сто с лишним лет так и не нашлось удовлетворительного ответа.

Простая деревянная дверь без вывески была распахнута настежь. На небольшой заасфальтированной площадке напротив двери стоял отливающий перламутром темно-зеленый «Талбот Тагора». Двое мальчишек лет десяти открыли рты, завороженно разглядывая через окно приборную доску. Рядом с открытой дверью в кафе возвышался, привалившись к стене, здоровенный блондин в белой футболке с олимпийской эмблемой. Он лениво сжимал огромной ручищей резиновый кистевой эспандер, жевал жвачку и наблюдал за мальчишками из-под полуприкрытых век. Выглядел блондин как атлант, сбежавший из портика Эрмитажа: верных два метра ростом, футболка натянута на плечах, каждое размером с мою голову, массивные бицепсы и грудь, как две каменные плиты. Я не вызывал у него ровным счетом никакого интереса, пока не направился к двери. Тогда он перевел на меня прищуренный взгляд и сообщил сквозь жвачку:

– Мест нет.

– Ничего, я постою.

Блондин отлепился от стенки и шагнул мне навстречу.

– Мужичок, ты глухой? Я сказал, мест нет, закрыто на спецобслуживание.

Он был на голову выше меня и тяжелее килограммов на тридцать. Я молча достал из нагрудного кармана рубашки удостоверение, раскрыл и сунул ему под нос. Атлант внимательно почитал, покачал головой и сказал:

– Извините, товарищ капитан, но мест все равно нет.

Даже если бы я ничего не знал о том, кто такой Пекарев, уверенности блондинистого охранника хватило бы, чтобы понять масштаб и размах: если паренек на дверях позволяет себе не пускать к хозяину капитана уголовного розыска, предъявившего служебное удостоверение, это значит, что сам хозяин периодически выпивает в сауне с генералами.

– Меня ждут, – сказал я.

– Кто?

– Дон Корлеоне. – Я толкнул его плечом в грудь и протиснулся в дверь, желая в глубине души, чтобы он попытался меня остановить. Но не сбылось.

Внутри был только один небольшой зал, весьма просто обставленный, без излишеств и роскоши: на стенах декоративная колючая штукатурка цвета морской волны, десяток круглых столиков на металлических гнутых ножках, рядом с ними такие же стулья с веселенькими желтыми сиденьями, справа короткая барная стойка с не особенно богатым набором бутылок на зеркальных полках. Только вентиляторы здесь, в отличие от ленивых пропеллеров в «Висле», крутились с завидным энтузиазмом, давая хоть какое-то подобие прохлады. За ближайшим столиком сидели два близнеца отважного хранителя входа: короткие стрижки, футболки едва не лопаются на мощных торсах – и смотрели маленький черно-белый телевизор со складной антенной, стоящий на стойке. На экране два обаятельных мультяшных гангстера пели про сладкую жизнь:

 
Постоянно пьем чинзано,
Постоянно сыто-пьяно,
Держим в банко миллионо
И плеванто на законо…
 

Пекарев расположился за столиком у окна. Рядом лежала рыжая пачка Camel и стояла миниатюрная чашечка кофе, которая в его руках казалась посудой из кукольного набора. На нем была салатового цвета рубашка с короткими рукавами и крошечной эмблемой в виде зеленого крокодила; русые волосы аккуратно причесаны на пробор, покатые сильные плечи борца и цепкий взгляд бывалого человека. Он увидел меня, улыбнулся и приветственно помахал рукой. Я подошел.

– Привет, – Пекарев поднялся и протянул руку. – Ты Витя?

– Да.

Ладонь у него была сильной и жесткой.

– Толя, – представился он. – Садись. Что-нибудь будешь? Есть кофе отличный, у меня его по-турецки варят, на песке.

Я покачал головой.

– Мне воды и похолоднее.

– А чего-то покрепче?

Я задумался, вспомнил и спросил:

– «Курвуазье» есть?

Пекарев понимающе подмигнул, кивнул и крикнул:

– Паша! Сделай товарищу капитану «Курвуазье». И мне тоже плесни, за компанию.

За стойкой парень с ушами, которые как будто прожевал и выплюнул бультерьер, вынул откуда-то снизу округлую граненую бутылку, сверкнувшую, как бриллиант. Через минуту на столике появились два широких бокала с коньяком, два стакана, бутылка «Боржоми» и блюдечко с лимоном, нарезанным мощной, старательной, но неумелой рукой. Я поднял бокал и вдохнул. Вальяжный насыщенный аромат закружил голову: пахло солнечными виноградниками, старой кожаной мебелью, гаванской сигарой и искушением.

Мы молча чокнулись, выпили и закусили безжалостно истерзанным лимоном.

– Костя сказал, ты тоже самбист?

– Занимался в молодости. На КМС сдал, мастера не успел получить, ушел в армию.

– Ясно. А за какой клуб боролся?

– За «Динамо».

– А сейчас занимаешься?

– Так, иногда, для себя. Толя, ты же не про спортивные достижения хотел со мной поговорить, верно? Давай ближе к делу.

Пекарев согласно кивнул.

– Верно, давай по делу.

Он покрутил бокал с коньяком, посмотрел в окно, взглянул на меня и сказал:

– Как ты догадываешься, речь пойдет про Борю Рубинчика. Он со мной работал.

Я молча ждал.

– У него из сейфа кое-что пропало.

Я достал сигарету. Пекарев лязгнул крышечкой золоченой бензиновой зажигалки, дал мне прикурить и закурил сам.

– Короче, Боря держал у себя общественные деньги. Не просто держал, а, можно сказать, управлял финансами коллектива: распределял, переводил в облигации, валюту покупал. На момент налета у него скопилась приличная сумма.

– Сколько? – спросил я.

– В долларах триста тысяч, и еще полтора миллиона рублями и облигациями, плюс-минус тысяч десять.

Я предполагал, что у Бори взяли немало, но таких сумм не мог и представить. В одно пекаревское «плюс-минус» укладывалась моя зарплата лет так за пять.

– За эти деньги можно убить десять Борюсиков, – заметил я.

Пекарев энергично замотал головой.

– Нет, это не мои, отвечаю. А никому больше Борю убивать нужды не было. Хотя вопросы у меня по этому делу есть, но другие. Первое – то, что он сам эти деньги отдал. Все же знают, что в городе какие-то казачки нахлобучивают деловых. У Рубинчика специально на такой случай было двадцать тысяч отложено. Ладно, это, предположим, он объяснил: один из этих казаков-разбойников позарился на картину и сейф нашел, ну а Боря – не герой-партизан, да и деньги, даже большие, – не полковое знамя, чтобы за него умирать. Объяснение так себе, потому что, насколько я знаю, никогда раньше эти ребята ничего, кроме денег, не брали. Но допустим.

– Кто-то из ваших знал про сейф за картиной?

– Только если Боря сам сдуру кому-нибудь проболтался, что на него не похоже. Где сейф и есть ли он у Рубинчика в квартире, даже я не знал. Можно было бы предположить, что он спьяну какой-нибудь бабе про него рассказал, но такого точно не мог сделать тот Боря, которого я знал.

– Опыт показывает, что как раз те, кого мы хорошо знаем, могут удивить сильнее всего. Про первый вопрос я понял, но ведь есть и второй?

– Да, и непростой, я бы сказал. Примерно через неделю после налета дошла информация, что Боря по своим каналам активно интересуется возможностью срочно выехать за границу. Положение сейчас сам знаешь какое, КГБ закрыл все дыры, даже такие, о которых никто и не вспоминал уже годами. У нас все поставки остановились. Дошло до того, что несколько дней назад ко мне чекист приходил, бровастый такой, с челюстями. Жевалов, кажется. Разговаривал как со ссученным, приказал, чтобы, если в нашей системе координат появится этот пропавший ученый с девицей, я немедленно ему позвонил. Потом оказалось, что комитетские ко всем приходили, кто имеет какой-то вес в обществе и работает с заграницей. Ну, я не отказался, конечно. КГБ ни зла, ни добра не забывает, почему бы и не помочь Родине. И вот представь, что в этой ситуации Рубинчик начинает метаться, будто ему приспичило. В сочетании с очень странно пропавшими миллионами выглядит, мягко говоря, некрасиво. Ну, мы же не звери, допросов с пристрастием устраивать не стали, но наблюдение я поставил, чтобы, если он вдруг рванет куда-то с чемоданами, успели перехватить. Выделил на такое дело машину и пару бойцов. Дальше – больше. В первую же ночь мой человек, который дежурил у дома Борюсика, заметил неприметную такую «копейку», которая стояла напротив него, по другую сторону входа во двор. И два человека в салоне. Ну, пока мой боец соображал, что по этому поводу предпринять и нужно ли вообще что-то делать, его тоже заметили: из «копейки» вышел какой-то мужик, не спеша подошел, попросил прикурить и так же спокойно удалился. Номер мой наблюдатель переписал. Комитетская машина.