Единая теория всего

– Ладно. – Леночка бросила сигарету в урну в форме античной вазы, встала и потянулась. – Попробую хоть что-то найти еще, а потом с Генрихом Осиповичем пообщаюсь. Да, он – старый зануда, но дело знает. А тебя, Адамов, приглашаю зайти как-нибудь свободным вечерком в морг, если уж ты меня в кино не зовешь.

– Звучит неплохо.

– Ага. Чаю попьем, посекретничаем. Не так чтобы очень, но все же.

На проспекте уже вовсю шумели машины. Сержанта у входа во двор совсем сморило от вынужденного безделья. Среди высоких деревьев, окружавших туберкулезный диспансер, надсадно закаркал ворон и улетел в дым над Аптекарским островом. В городе начинался новый день – уже без Бори Рубинчика.

Я поднялся со скамейки и пошел к машине. У ворот оглянулся: на балконе мансардного этажа томная Серафима, теперь уже единственный позор приличного дома, курила сигарету в длинном мундштуке. Она увидела меня и махнула рукой на прощание.

00.35–00.50

– Ну, давайте помянем Борю, – предложил Адамов и поднял рюмку.

Мы помянули, не чокаясь, по обычаю. Поезд снова нырнул в межзвездную пустоту, и за окном клубился мрак с белесыми проседями дыма.

– Надо сказать, что основания для нервного срыва и даже самоубийства у Рубинчика были, правда, я тогда еще не знал, насколько серьезные. Гипотетически можно было бы ожидать, что он повесится или застрелится, если найдет, из чего. Но такой вот самоистребительной бойни и вообразить было невозможно. Да и сам Борюсик никак не походил на потенциального самоубийцу. Всего за несколько дней до фатального понедельника он сидел у меня в кабинете: яркий желтый пиджак, невозможно голубые джинсы, модные бежевые «корочки» на ногах, рубашка с попугаями – и сам он был похож на попугая, вертлявый, говорливый, с крепким, похожим на клюв носом, такой типичный жизнелюб, которому жизнь отвечает взаимностью. Он казался бы веселым, если бы не был тогда явно напуган.

– Вы что-то говорили про ограбление? – напомнил я.

– Разбой, – уточнил Адамов. – Ну да. Надо, пожалуй, рассказать немного про тогдашнюю ситуацию, просто для понимания дальнейших событий. Знаете, кто в начале восьмидесятых фактически возглавлял кампанию по борьбе с коррупцией и хищениями?

– ОБХСС?

– Комитет государственной безопасности. Потому что для государства казнокрады, взяточники и спекулянты страшнее ядерных бомб. И не тем, что кто-то выведет из экономического оборота несколько миллионов рублей, нет, а тем, что уничтожают идею социальной справедливости и порождают гибельное для советского строя расслоение общества, классовое неравенство и элитаризм, причем в самых уродливых формах. Нет ничего опаснее для любой идеологии, чем ложь, лицемерие и двойные стандарты, а к первой половине восьмидесятых они стали нормой общественной жизни, когда содержание подменялось выхолощенными ритуалами. Вас ведь принимали в пионеры?

– Разумеется, – ответил я. – В четвертом классе, одним из первых, как отличника. В музее Ленина это было, очень хорошо помню.

– А остальных? Ну, тех, кто не отличники? – полюбопытствовал Адамов.

– Их позже, недели на две. В школе, не так торжественно.

– Но всех ведь приняли, да? Потому что он уже ничего не значил, этот пионерский галстук. Так, часть школьной формы. Каким ребятам должен быть примером юный пионер, если пионеры – все? Мелочь, кажется, но ведь так было во всем, что касается ключевой идеологии: одна оболочка без сути и содержания, правила игры, которые принимает молчаливое большинство, совершенно не разделяя и не понимая даже. Система гнила изнутри и походила на прикрытую выцветшим пафосным транспарантом руину, в обветшавших залах и коридорах которой шныряют разжиревшие крысы, толкутся по углам жулики и спекулянты, граждане попроще свинчивают уцелевшие унитазы и тащат их по малогабаритным квартирам, а дочь первого лица государства барыжит бриллиантами в компании альфонсов и проходимцев.

Попытка КГБ переломить ситуацию почти удалась. Состоялись десятки, если не сотни громких дел, в том числе в отношении представителей высшего партийного, государственного и милицейского руководства, не говоря уже о торговой мафии, которую не щадили вовсе. За хищение государственного имущества в особо крупных размерах расстрел предусматривался статьей Уголовного кодекса, но всегда оставался вопрос применения высшей меры, а тогда обществу нужно было послать недвусмысленный и однозначный сигнал – и он прозвучал. В ноябре 1983-го за воровство приговорили к смертной казни директора универмага «Елисеевский», а в августе того же года расстреляли Берту Бородкину, руководителя треста общепита в Геленджике, которую не спасли ни высокие связи, ни покровительство на уровне руководства страны. Это был единственный случай в послевоенное время, когда женщине вынесли смертный приговор не за массовые убийства во время войны, как печально известной Антонине Макаровой, и не за серийные отравления, как душегубке Иванютиной, а именно за хищения.

Люмпены преступного мира, как водится, интерпретировали этот сигнал по-своему и с азартом присоединились к борьбе с расхитителями социалистической собственности. Идея отъема излишков у зажиточных сограждан, мягко говоря, не нова, но в восьмидесятые нападения на квартиры и дачи людей состоятельных участились, порой принимая формы дикие, жестокие, а иногда и бессмысленные. В том же 1983-м, например, я поучаствовал в раскрытии серии разбойных нападений, совершенных бандой Короленкова, – шесть эпизодов и девять убийств, причем в одном случае не пожалели и семилетнего ребенка. Налетчики врывались в квартиры, стреляли и резали всех, кто был в доме. Брали все, что казалось им ценным: магнитофоны, шубы, хрустальные вазы, украшения, мелочь всякую вроде солнечных очков, ручек, отрезов ткани и сувенирных брелоков, даже книги один раз утащили, несколько томов «Библиотеки приключений». Квартиры выбирали случайно: или следили от гаражей за владельцами хороших машин, или скажет кто-нибудь, что знакомый купил новый цветной телевизор, а один раз просто с улицы увидели через окно дорогую хрустальную люстру – все, готово основание для налета.

Но те, кто 2 августа ограбил Борю Рубинчика, к насилию не прибегали и имели свой особенный стиль и историю длиной более чем в полгода.

23 февраля, вечером, в дверь старшего товароведа «Ленкомиссионторга» товарища Семенцова настойчиво позвонили. Семенцов жил один, недавно приобрел себе однокомнатную квартиру в кооперативном доме в Купчине; в глазок увидел мужчину, который стоял как-то боком и вполоборота, так что лица разглядеть не удалось, а в ответ на вопрос «Кто там?» ответил: «Сосед снизу, вы нас заливаете!» Этот один из самых универсальных паролей сработал особенно эффективно в новом доме, где текло все и отовсюду, а соседей никто толком не знал. Когда Семенцов открыл, в квартиру уверенным шагом вошли двое в низко надвинутых вязаных шапках, темных очках и шарфах, повязанных так, чтобы закрывать нижнюю половину лица. Третий вошел чуть позже, видимо, ему было нужно несколько секунд, чтобы тоже нацепить очки и шарф. Вошедшие вежливо, но твердо предложили хозяину передать им деньги. Когда Семенцов, стараясь не растерять остатки присутствия духа, попытался отделаться вынутой из кошелька десяткой, ему продемонстрировали пистолет («такой, немецкий, как в фильмах про войну») и порекомендовали не упорствовать, с некоторым сожалением пообещав в противном случае применить насилие. Рекомендация сработала, и Семенцов выдал незваным гостям из заначки, по его словам, триста рублей, хотя очевидно было, что сумму он решительно занижает. По оценке коллег из ОБХСС, у которых Семенцов уже некоторое время был «на карандаше», налетчики взяли не менее десяти тысяч. Такие деньги, особенно полученные предосудительным путем, хранились обычно только дома, потому как в Сберкассе их происхождение объяснить было бы затруднительно. Ни ювелирные изделия, ни магнитофон Sharp, ни кинокамера, ни пыжиковая шапка с болгарской дубленкой разбойников не заинтересовали. Они забрали деньги, вежливо поблагодарили, простились, после чего изъяли у хозяина оба комплекта ключей и удалились, заперев входную дверь. Злосчастному Семенцову потребовалось около получаса, чтобы привлечь внимание соседей неистовым стуком по батарее, ибо телефона в новом доме еще не было.

Заявление приняли, дело попало ко мне. Была сформирована оперативная группа из сотрудников моего отдела и шестого, по борьбе с бандитизмом. Проведенные мероприятия результатов не дали: лица мнимого соседа Семенцов не разглядел, особых примет сообщить не мог – ну, был один из разбойников выше и крупнее других, ну, другой, который явно был главным, стоял, прислонившись к стенке и вальяжно засунув руки в карманы; на головах – шапки «петушок», на лицах – темные очки и шарфы, на руках – перчатки, вот и все. Свидетели видели вроде бы, как в интересующее следствие время от дома отъезжал автомобиль «Жигули», то ли первой, то ли одиннадцатой модели и, кажется, красного цвета, но этот след привел только к угнанной тем же утром машине, которую обнаружили брошенной во дворах у метро «Купчинская». Оставалось ждать, потому что очевидно было, что этот рейд у налетчиков не последний, а может быть, и не первый.

И точно. Через два месяца, 22 апреля, в воскресенье, эта же группа наведалась в гости к начальнику треста общественного питания Калининского района Леонову. В квартиру на Светлановском проспекте они зашли, когда жена ответственного работника повезла дочку на занятия в секцию фигурного катания. На этот раз в ответ на резонное «Кто?» из-за двери грозно рявкнули: «Милиция!» – еще одно заклинание, в то время почти гарантированно открывающее все запоры. Дальше все шло по той же схеме: требование наличных денег, демонстрация «парабеллума», изъятие заначки, сумму которой Леонов, после некоторых колебаний, оценил в пятьсот рублей, а наши консультанты из ОБХСС, с интересом наблюдавшие за злоключениями своих подопечных – в несколько десятков тысяч, и спокойный отход. Та же безупречная вежливость: «пожалуйста», «будьте добры», «мы будем вынуждены» и все такое. Тот же образ действия: двое заходят первыми, третий, судя по всему главный, стоит у стенки, засунув руки в карманы, и ведет переговоры. Единственное отличие – перерезанные провода у двух телефонных аппаратов и то, что Леонову не пришлось колотить по батареям: двери открыла жена, вернувшаяся домой через час. Ну и шарфы сменились косынками, повязанными на манер ковбоев с Дикого Запада. В деле, правда, появился четвертый: несколько случайных свидетелей заметили, как группа молодых людей садилась в машину, где их ждал водитель. Это знание тоже не стало находкой для следствия, как и марка, цвет и даже номер автомобиля, который угнали за несколько часов до налета. Преступная группа получила оперативное название «Вежливые люди», и их образ действия, послуживший причиной для выбора такого наименования, был пока единственной особой приметой.

Обычно чем длиннее серия, тем легче найти преступника. Это жестокое правило, особенно жестокое, когда речь идет о серийных убийцах или насильниках, но оно работает. Чем больше эпизодов – тем больше информации для сыска и тем больше шансов на ошибку злодеев. Но в этом случае объем информации прибывал с трудом, а вот новый эпизод не заставил себя ждать.

На этот раз заявление от потерпевшего не поступало, а саму жертву разбоя пришлось везти в управление чуть ли не под конвоем.

От моего приятеля из спецотдела Кости Золотухина, тесно общавшегося со специфическим контингентом, пришла информация об ограблении широко известного в узких кругах валютчика Саши по прозвищу Нос, промышлявшего у «Альбатроса»^[5]. Сам Саша в милицию не спешил, но у Кости нашлись для него аргументы, и показания мы получили. История вышла занимательной.

Саша Нос жил на Охте, в очень скромной квартире, в хрущевке, с мамой-инвалидом. Свою состоятельность не демонстрировал, в ресторанах гулять на широкую ногу привычки не завел, передвигался на общественном транспорте и имел единственную слабость – дорогая одежда, хорошие пальто и костюмы, пошитые по индивидуальному заказу. 19 мая, в субботу, он возвращался домой как раз из ателье, где с него сняли мерку для новой пиджачной пары.

– Задумался, – объяснял он. – Погода хорошая, листочки распускаются, птички поют, настроение приподнятое. Вот и не обратил внимания.

А не обратил внимания Саша Нос на то, что в парадную за ним кто-то зашел – да и то сказать, мало ли, может, соседи. Не тревожным он шел. Поэтому полной неожиданностью стало, когда две пары сильных рук прижали его к стене рядом с дверью квартиры, а тихий, но твердый голос произнес негромко: «Александр, откройте, пожалуйста, дверь. И ведите себя благоразумно». Саша только выдавил в ответ, что дома больная мама, на что, после некоторого замешательства, ему ответили в том смысле, что маме ничего не грозит. И не обманули. Нос открыл дверь, и все вместе вошли в тесную полутемную прихожую. Из маминой комнаты доносился звук телевизора. Показывали «Очевидное – невероятное». «Мама, я с друзьями!» – крикнул Саша, стараясь, чтобы голос не особо дрожал, и под аккомпанемент маминого голоса, призывавшего к угощению и гостеприимству, быстро и без дополнительной мотивации в виде «парабеллума» отправился за деньгами. Сумму похищенного Саша Нос цинично обозначил в пятьдесят рублей, так что об истинном размере добычи можно было только догадываться.

История эта стала не очень хорошей новостью: она означала, что «вежливые люди» переключились на откровенно преступную публику. Во-первых, это снижало почти до нуля вероятность получения заявления от потерпевших; а во‐вторых, учитывая особенность контингента, разбойникам почти наверняка рано или поздно должны оказать сопротивление, и тогда «парабеллум», как чеховское ружье, непременно выстрелит, и в деле появятся трупы. Так оно в итоге и вышло.

Собственно, только благодаря этому выстрелу мы и узнали об очередном налете. На сообщение об огнестрельном ранении вызвали «Скорую помощь», врачи моментально передали информацию районным оперативникам, а те, оценив обстоятельства и ситуацию, сообщили в главк.

На этот раз налетчики наведались в катран^[6] на Желябова, который держал некий Алик, человек известный и уважаемый, с лысой, как бильярдный шар, головой, пышными усами и пальцами, на которых золотые перстни перемежались с татуированными печатками, являвшими впечатляющий конспект долгой и пестрой преступной карьеры.

Случилось это тихим летним утром 22 июня, ровно в четыре часа. Судя по всему, «вежливые люди» следили за парадной, дождались конца игры в буру^[7], потом поднялись на пятый этаж и позвонили в дверь. Трудно сказать, какое волшебное слово было припасено у них на этот раз, потому что сам Алик считал свой гешефт, сидя за заваленным наличностью круглым столом под абажуром, а открывать пошла его женщина Лора, которая после бессонной ночи и изрядной дозы кокаина проявила беспечность и просто отворила дверь, не спросясь. Разбойники забежали внутрь, но дальше дело пошло не так гладко. На квартире оставался один из игроков, Юра Седой, сам лютый налетчик из Новосибирска, находящийся во всесоюзном розыске. Он изрядно проигрался в ту ночь и запивал горечь поражения коньяком, коротая время за разговорами о превратностях блатной удачи, этой коварной ветреницы, которая, только что изменив ему, решила не останавливаться на достигнутом. Когда в комнату, бесцеремонно втолкнув внутрь опешившую Лору, ворвались «вежливые люди», жизненный опыт и крутой нрав не дали Седому безропотно сделать из себя потерпевшего, и в дело пошел увесистый венский стул, каковым Юра и запустил в стоявшего, по обыкновению, в стороне лидера группы. Позже Алик давал показания о происшествии со вкусом и даже весело, как будто рассказывал свежий одесский анекдот:

– Вы Юру видели? Это же зверюга размером с рояль, белый медведь и снежный человек в одном лице! Он его стулом – а тот даже рук из карманов не вынул, только чуть отклонился так быстро, как кобра. Стул летит в горку, стекла – вдребезги, полки – вдребезги, антиквариат, хрусталь – вообще все вдребезги! Один крикнул, как предупредил: «Замок!» – и тут второй бах – и выстрелил, точно в бедро. Кровь фонтаном! Юра упал, рычит, Лорка – в обморок, халат распахнулся, лежит, в чем мать родила, порохом завоняло, а я сижу за столом, смотрю на все это и только думаю: кого они теперь первым кончат, меня, Юру или Лорку?

Но дальше произошло удивительное. Один из налетчиков мгновенно присел рядом со стремительно бледневшим Юрой, ловко распорол складным ножом брюки, и наложил жгут на пробитую бедренную артерию так быстро и сноровисто, что Седой даже сознание потерять не успел. Конечно, в сложившейся ситуации никто дальнейших переговоров не вел и заначки открывать не просил: разбойники просто сгребли со стола все, что там было – по некоторым оценкам, могло быть тысяч сто, а то и побольше, – подобрали с пола стреляную гильзу и скрылись в утреннем тумане на угнанном той же ночью «ушастом» «Запорожце» вызывающе лимонного цвета.

Прозвучавшая кличка Замок вначале вызвала у сыска прилив оптимизма, впрочем, очень скоро угасшего. При всей простоте она встречалась нечасто и, в принципе, если поразмыслить, была какой-то нелепой: ну что за Замок такой? Проведенный поиск дал всего двух фигурантов с такой «погремухой»: один – шнифер^[8] старой закалки, отбывающий шестой срок в омской колонии, и некто Замоскворецкий, мелкий мошенник, убитый в прошлом году в пьяной драке в Мытищах. И все.

Иногда на детективные романы и фильмы сетуют из-за того, что там процедуры следствия показаны очень упрощенно. Я тоже порой ворчу по-стариковски, но понимаю, что если показывать все, как оно есть, то получится сериал из сотни, а то и тысячи серий, который никто не будет смотреть. Встречали когда-нибудь в криминальных новостях такие сообщения: «Подсудимый начал знакомиться с делом, составляющим сорок томов»? Сорок томов! И это еще не выдающийся объем. Все материалы осмотра мест происшествия, экспертизы, протоколы допросов – как вы думаете, сколько свидетелей было опрошено по делу «вежливых людей» на начало августа? Почти четыре тысячи. Жильцы окрестных домов, дворники, прогуливающиеся во дворах собачники, домоседы-пенсионеры, сторожа гаражных кооперативов, откуда были угнаны автомобили, владельцы этих автомобилей, осведомители, осужденные, отбывающие сроки по аналогичным преступлениям. Добавьте к этому отработку друзей и знакомых по записным книжкам потерпевших, поиск возможных наводчиков: метрдотели, спекулянты, ювелиры, портные, таксисты – в Ленинграде было не так много способов потратить шальные деньги, – и объем пересекающихся контактов тех, кто мог поставлять информацию, составлял сотни и сотни имен. Я это говорю затем, чтобы вы поняли – работали мы всерьез, на совесть, потому как «вежливые люди» были бандой, причем прекрасно организованной, вооруженной, а значит, опасной: в другой раз выстрел из «парабеллума» мог стать для кого-то смертельным. Мы ждали и боялись такого исхода. Нам не хотелось, чтобы они превратились в убийц.

Что ни говори, а очень сложно отделять в нашем деле личное от профессионального. Когда ловили шайку разбойников и убийц Короленкова, все причастные к делу работали без выходных, а после того как на пятом налете бандиты вырезали целую семью вместе с семилетней девочкой, так и спать перестали. Мы знали, что ищем, простите уж за громкое слово, опасных зверей, и когда самого Короленкова застрелили при задержании – восемь пуль, одно посмертное ранение в ногу, – никому из начальства и в голову не пришло устраивать проверки с пристрастием. Если бы при налетах «вежливых людей» пролилась кровь, то ни о каком моем отпуске и путевках и речи бы идти не могло. Но пока эти ребята вызывали невольное уважение. У них был свой шарм, стиль, как у благородных разбойников: вот эта подчеркнутая корректность, четкость исполнения, стремление избежать насилия, отсутствие глупой жадности, которая вынуждает обычных грабителей хватать все, что кажется ценным, а потом попадаться на продаже. Случай на катране у Алика и вовсе был из ряда вон: стреляли не на поражение, оказали первую помощь, а потом сами еще и медиков вызвали из телефона-автомата, хотя очевидно было, что это не в их интересах – Юра Седой лучше дал бы себе ногу отрезать или вовсе помереть согласился, чем, находясь в розыске, обратился с такой раной к врачам, и о налете, скорее всего, никто не узнал бы, причем о налете, который дал следствию пистолетную пулю, невольно произнесенную кличку и новые штрихи к портрету подозреваемых. И еще – вы обратили внимание на даты?

– День Советской армии, день рождения Ленина, начало Великой Отечественной… только вот что такое 19 мая, не помню.

Адамов одобрительно покивал.

– Ясно, что учились в советское время, только кое-что подзабыли. День рождения пионерской организации, вот что. И в этом выборе дат нам виделось какое-то послание, некая робингудская революционная идея, которая не могла не импонировать. Служба в милиции – работа тяжелая и грубая, пролетарская, можно сказать, в самом лучшем смысле этого слова. Что-то между войной и уборкой мусора. Мизантропические эстеты со скрипками и яйцеголовые умники с холеными нафабренными усами тут не приживутся. Нужна уличная закалка, умение бить и держать удар, привычка драться со шпаной – и чтобы шпана, увидев тебя по другую сторону стола для допросов, это чувствовала и понимала. Я был оперативником уголовного розыска, рабочим классом службы правопорядка, а рабочему классу сложно питать сочувствие к публике, у которой рыльце не то что в пушку, а в щетине по самые брови, а еще трудно убеждать себя, за сто пятьдесят рублей в месяц разгребая человеческие нечистоты, что закон должен защищать спекулянтов и вороватых товароведов, к которым сбегают невесты.

Адамов замолчал, отвернулся и стал смотреть в окно. Зазубренные черные силуэты огромных елей стремительно проносились мимо окна, как тени воспоминаний.

– Вы про Рубинчика начинали рассказывать, – напомнил я.

– Ах, да. Боря. Человек пестрой судьбы. Из семьи ученых, квартира в «академическом» доме осталась еще от деда, который участвовал в разработке не то первых атомных станций, не то космических кораблей. Окончил факультет журналистики, отслужил срочную в войсках связи, а потом понеслось: был корреспондентом молодежной газеты, ездил на целину, трудился в геологической партии на Крайнем Севере, пару лет зачем-то работал лаборантом в Пулковской обсерватории, пока не нашел себя в нелегальном бизнесе. Начинал как фарцовщик, а к тридцати восьми годам стал персонажем почти краеведческим: имел две подпольные пошивочные мастерские, где в три смены строчили, кроме прочего, фальшивые Lee, Levis и Montana, и налаженные каналы поставки из-за границы оригинальных вещей этих и многих других марок, а также элитного алкоголя, порнографических журналов, видеокассет с боевиками и фильмами ужасов, ментоловых сигарет – в общем, всего, чем империалистический Запад коварно прельщал уставших от вынужденной аскезы советских людей. И оперативники шестого отдела уголовного розыска, и сотрудники второго главного управления КГБ разрабатывали Борюсика не первый год, но его системы поставок и сбыта были отлично организованы, исполнители при задержании упорно отмалчивались, и оснований для ареста не находилось.

«Вежливые люди» навестили Рубинчика в четверг, 2 августа, ранним утром, когда Боря еще не очухался ото сна: он был полуночником и обыкновенно спал допоздна. Глазка на дверях в старом доме не имелось – когда его строили, они были попросту не нужны. Суровый мужской голос представился новым начальством из жилконторы, где Боря, как водилось в то время у людей подобного рода, был оформлен дворником на полставки, чтобы не подставляться под уголовную статью о тунеядстве. Дверная цепочка, которую Рубинчик все-таки накинул осторожности ради, не выдержала мощного удара плечом и была вырвана из деревянной притолоки вместе с креплениями и шурупами. Сначала все шло по обычному сценарию: «парабеллум», тактичное изъятие денежных средств, обрезание телефонного провода, и Боря уже готовился распрощаться с непрошеными гостями, как один из них заметил картину, висевшую над кроватью в спальне.

– «Беломорская гавань» Коровина, – пояснил позже Рубинчик. – Оригинал, от деда осталась.

Это был первый случай, когда налетчиков заинтересовало что-то еще, кроме денег. Как всякое исключение, он заслуживал особого внимания и, как любой сбой в отлаженной системе, привел к драматическим последствиям.

Один из разбойников, тот, что с «парабеллумом», увидел картину через неплотно притворенную дверь спальни – и, судя по всему, смог оценить увиденное с первого взгляда. Характерно, что массивная икона Казанской Богоматери в тяжелом темном киоте никакого внимания грабителей на себя не обратила; потом, уже задним числом, когда следственная группа с экспертами работала на месте происшествия, выяснилось, что икона эта, пусть и вековой давности, серьезной художественной ценности не представляет, в отличие от коровинского оригинала. Очевидно, что стрелок с «парабеллумом» не чужд был искусствоведческой науке, а потому, едва взглянув издали на «Беломорскую гавань», молча толкнул дверь, вошел, без церемоний влез ботинками на разобранную постель, еще хранившую уютное тепло мирно спавшего Бори, и потянулся к картине.

– Нет, – коротко сказал лидер группы, по обычаю стоявший у двери, засунув руки в карманы.

Но в этот раз абсолютная дисциплина и слаженность действий дали трещину: стрелок молча стащил-таки со стены картину. Замок сделал шаг вперед, и кто знает, чем бы кончилась эта мизансцена, если бы за картиной не обнаружился сейф.

Конечно, о банде, которая грабит нечистых на руку «белых воротничков» и подпольных дельцов, знали не только сотрудники милиции. Известно было, что они не применяют физического насилия и берут только то, что жертвы отдают добровольно; я лично уверен, что Саша Нос, при всей своей любви к маме, точно не выдал последнего, да и перепуганные Семенцов и Леонов, пусть и не обладавшие уголовной закалкой, тоже могли не раскрыть всех заначек. Предусмотрительный Боря, как и многие другие его коллеги, отложил в сторонку некую сумму, достаточную для того, чтобы откупиться при случае, так что обнаружение сейфа стало неприятным сюрпризом.

– Борис Леонидович, откройте, пожалуйста, – вежливо попросили его.

Но Борюсик уперся.

– Сейф старый, пустой, ключ потерял, шифра не помню.

Возникло секундное замешательство, а потом Боря получил страшный удар под дых. Было ли этого достаточно, или налетчики привели ему еще несколько убедительных аргументов – неизвестно, но сейф Рубинчик в итоге открыл. Когда человека бьют, очень быстро обнажается его внутренняя сущность и проявляется, кто он на самом деле есть, а Боря был не идейным блатным и не засиженным уголовником, а мальчиком из интеллигентной семьи и ловким барыгой. Так что сейф распахнулся, и его содержимое покинуло «академический» дом вместе с пейзажем Коровина, бережно завернутым в газету и перевязанным бумажной веревкой.

Я тогда решил, что именно обидная потеря семейной реликвии заставила Рубинчика обратиться в милицию с заявлением, что в его положении было поступком по меньшей мере парадоксальным. И его слишком заметное волнение тоже списал на стресс от пропажи картины. Боря аккуратно вписал «Беломорскую гавань» в очень короткий перечень похищенного, обозначил сумму денежных средств в тысячу рублей, проигнорировав шутки о том, сколько же нужно работать дворником на полставки, чтобы скопить такую сумму; был слишком оживлен, слишком много вертелся на стуле, пытался хохмить, угощал всех клубничной жвачкой «Адамс», запах которой неделю потом не выветривался из отдела – но видно было, что он весь на нервах.

Я не знал тогда, что Рубинчик не просто волновался, а напуган был до смерти.