Заложница

Глава шестая
17 часов до Сиднея. Майна

Мы где-то над Восточной Европой, под нами лишь кружащиеся облака. Я касаюсь пальцами стекла иллюминатора и всматриваюсь в очертания фигур, которые выискивала бы вместе с Софией, будь она здесь. Старуха, сгорбленная и ковыляющая в магазин, гляди, вон ее сумка. Пальма – вон там! Чуточку прищурься…

Вспоминаю, как сама высматривала облака-фигуры рядом с мамой, лежа на спине в саду, пока та пропалывала клумбу. Она держала сад в образцовом порядке, никогда не запоминая названий растений, но как-то чувствуя, что и куда посадить.

– Растениям для хорошего роста нужно пять вещей, – объяснила мама, выкапывая симпатичный кустик, в прошлом году усыпанный мелкими белыми цветочками, а в этом почему-то захиревший. Я села прямо, обрадовавшись случаю блеснуть тем, что выучила по биологии.

– Вода, – произнесла я. – Питание. Свет для фотосинтеза. – Я задумалась. – Тепло?

– Умничка. А пятое?

Я скривилась. Не смогла вспомнить, есть ли пятое вообще.

– Пространство. – Мама осторожно подняла кустик, заполнила образовавшуюся лунку землей, остатки которой рассыпала по соседним растениям. – Вот эти три прекрасно шли в рост, когда их посадили, но теперь этот сильно зажат. Он не погибнет, но и разрастаться не станет. Я пересажу его в другое место, и ему это понравится, вот увидишь.

Я вспоминаю этот разговор всякий раз, когда оказываюсь на борту самолета, ощущая вину оттого, что оставила Софию дома. Чтобы расти и развиваться, нам нужно пространство. Всем нам.

Я долго моргаю и оставляю облака и дальше складываться в фигуры. В самолете светло, всюду слышны разговоры. Блюда, которые мы подаем, тщательно продуманы: сначала те, чтобы пассажиры не засыпали, а затем такие, чтобы они поскорее легли отдыхать.

– Лучше раздать всем снотворное, – заметил Эрик, когда мы просматривали меню. – Дешевле бы обошлось.

Я иду вдоль салона, проверяя, есть ли у пассажиров все необходимое. Там семь рядов. Двойные ряды кресел тянутся вдоль краев салона, посередине располагается блок из четырех кресел. Каждое кресло снабжено ширмами, ими можно отгородиться от соседа, что обеспечивает каждому пассажиру личное пространство. Если захочется поспать, то можно выдвинуть вперед нижнюю часть кресла, устроившись под телеэкраном и превратив и без того удобное кресло в настоящее кресло-кровать. Неплохо для того, чтобы провести двадцать часов. Все это сильно отличается от экономкласса, где у тридцати трех кресел в девяти рядах спинки опускаются на восемь сантиметров.

– Мы уже почти на месте? – спрашивает мужчина, сидящий в одном из кресел по центру.

Я вежливо улыбаюсь, хотя он уже четвертый пассажир, задающий подобный вопрос, причем каждый из четырех убежден в своей оригинальности. Позади него влюбленная парочка отгородилась от всего мира, опустив кресла на одинаковый угол. У них на экранах показывают один и тот же фильм, причем кадр в кадр, что достижимо лишь намеренными усилиями. Наверное, молодожены, однако если так оно и есть, то, согласно списку пассажиров, дама сохранила девичью фамилию.

– Можно мне еще одеяло? – спрашивает женщина лет тридцати с пышными кудрявыми каштановыми волосами, перехваченными широкой лентой. – Я замерзаю.

– Джинни – наполовину ящерица. Для полного счастья ей нужна инфракрасная лампа.

Ее спутник чуть постарше, лоб у него в морщинах. Он улыбается, но глаза у него не сверкают, как у нее.

– Ну, вам будет приятно узнать, что сейчас в Сиднее двадцать пять градусов тепла, – отвечаю я. – Вы туда надолго?

– На три недели. – Джинни резко выпрямляется, словно подброшенная вверх собственными словами. – Мы смываемся, чтобы пожениться!

– Ух ты, как здорово!

Я вспоминаю нашу с Адамом свадьбу: церковь, семейные фотографии, банкет в гостиничном ресторане, а потом неделю в Греции. Разумеется, банально, но в хорошем смысле слова. Тогда все представлялось незыблемым и надежным.

– Джинни!

– Что? Теперь уже безразлично, Дуг, мы перешли черту. Никто нас не остановит.

– Пусть так.

Он надевает наушники, а Джинни заливается краской, ее восторг исчезает. Я оставляю их смотреть фильм, и, хотя они сидят так же близко друг к другу, мне за них как-то тревожно. За нее особенно. Внезапно меня охватывает грусть по той паре, которой были мы с Адамом на греческом острове, и по тому, чем все это закончилось. Любые отношения меняются, когда появляется ребенок, неважно, каким путем пойдете, однако ребенок с особыми запросами придает отношениям такую напряженность, к которой оказались не готовы ни я, ни Адам. Моей реакцией был поиск решений, желание прочитать все о психической травме после удочерения и о нарушениях привязанности.

А реакцией Адама стало бегство.

В физическом смысле он находился рядом, когда не работал, но в плане эмоциональном я стала его терять много лет назад. Не знаю, тогда ли у Адама начались романы, а еще мне не известно, сколько их было. Интрижка с Катей – единственная, о какой я могу сказать наверняка.

Однажды я его спросила прямо. Обнаружила банковскую карту на счет, о существовании которого не подозревала, а потом поняла, что он поменял пароль к смартфону.

– У тебя роман?

– Нет!

– Тогда зачем менять пароль?

– Я три раза ошибался при вводе. Его просто пришлось сменить. – Лицо Адама прямо-таки излучало вранье.

Меня вызывают к креслу через проход, где пожилой мужчина в круглых очках и с редеющими волосами хмуро смотрит на свой лэптоп.

– Вай-фая по-прежнему нет.

– Нет. Прошу прощения, наша команда делает все, чтобы выяснить, в чем проблема, но…

– Ее скоро решат?

Я подавляю желание прижать пальцы к вискам и впериться взглядом в невидимый хрустальный шар.

– Не знаю. Примите извинения за возникшее неудобство.

– Мне он нужен только для работы. – Мужчина выжидающе смотрит на меня, словно возможность снова запустить вай-фай зависит только от меня. – Это очень долгий перелет.

Пилоты почти готовы к первой пересменке. Франческа и Майк на шесть часов отправятся наверх, отдыхать на койках. Когда они вернутся, мы одолеем полпути до Сиднея. Для бортпроводников предназначена вторая зона отдыха в хвостовой части самолета. Туда можно попасть через запираемую дверь в хвостовой кухне. Восемь небольших коек с поролоновой звукоизоляцией, разделенных ширмами. Сомневаюсь, долго ли я посплю после первой смены, но к концу второй все сильно изменится. Экипаж в полном составе займет свои места за два часа до прилета, имея строжайшие инструкции от Динбара выглядеть свеженькими для фотографий после посадки.

Перед обратным рейсом у нас в Сиднее выдастся пара свободных дней. Будет просто прекрасно посмотреть город, но еще лучше – всласть отоспаться, не слыша криков Софии. Ее уже несколько месяцев каждую ночь мучают кошмары вне зависимости от того, когда мы ложимся спать и где она спит. Я просыпаюсь с бьющимся сердцем, сбегаю вниз по лестнице и обнаруживаю Софию, сидящую с прямой спиной, застывшую и пару секунд не реагирующую на мои объятия, прежде чем обмякнет в них.

– Вероятно, она скучает по Кате, – однажды сказала я Адаму.

Намек был более чем прозрачным: во всем виноват он. Он покраснел, как это с ним всегда случается при упоминании ее имени, и я махнула на все рукой. Однако что-то настойчиво не давало мне покоя, словно больной зуб, пока на следующий день я не поняла, в чем же дело. Кошмары начались до отъезда Кати.

– Прошу прощения. – Мальчишка лет девяти-десяти поднимает руку и шевелит пальцами, будто он на уроке и ему нужно выйти. Рядом с ним на кресле-кровати растянулась мама, рот ее чуть приоткрыт, а глаза закрывает маска для сна с вышитой по атласной ткани надписью: «Идет зарядка – не отключать».

– Здравствуй, как тебя зовут?

– Финли Мастерс.

– Привет, Финли! – улыбаюсь я. – Хочешь что-нибудь попить?

– У меня наушники запутались.

Он смотрит на меня серьезно, и у меня вдруг начинает щемить в груди, что очень часто случается, когда я далеко от Софии.

– Да уж, проблема нешуточная. Посмотрим, сумеем ли мы ее решить. – Ногтями я развязываю узелки на шнуре и с улыбкой возвращаю Финли наушники.

– Спасибо.

– Не за что.

Финли – единственный ребенок в бизнес-классе, хотя в первых креслах среднего ряда сидит пара с крохотным младенцем. Он плачет, словно кошка мяукает, негромко, но настойчиво, и я замечаю, как родители обмениваются обеспокоенными взглядами. Я улыбаюсь им, стараясь показать, что ничего страшного не происходит, но они озабоченно осматривают одежду малыша, будто причина его дискомфорта заключается в том, как на нем завязаны ползунки, а не в давлении, влияющем на его крохотные ушки.

Сверяюсь со списком пассажиров – Пол и Лия Талбот – и иду узнать, не нужно ли им что-нибудь. Их ребенку явно не более месяца.

– Три недели и два дня, – отвечает Лия на мой вопрос.

Она австралийка, у нее выгоревшие на солнце волосы и смуглое веснушчатое лицо. Ровные белые зубы придают ей здоровый и спортивный вид. Я сразу представляю, как они на Рождество жарят барбекю у берега моря. Может, когда-нибудь Адам, София и я поступим так же – убежим от холода в теплые, солнечные края.

Значит, все-таки с Адамом? – встревает внутренний голос психотерапевта.

– Какая прелесть! Как его зовут? – спрашиваю я, не обращая внимания на подсознание. Это привычка, вот и все. Пять лет семейной жизни. Адам совершенно четко обозначил свои приоритеты, и они не имеют отношения к жене и дочери.

– Он действительно чудо, – улыбается Лия, глядя на сына. Она старше меня, похоже, ей хорошо за сорок, но выглядит гораздо лучше. – Знакомьтесь: Лахлан Хадсон Самуэль Талбот.

– Как много имен!

– Мы не смогли определиться, – широко улыбается ее муж. Произношение у него английское, но с восходящей интонацией в конце предложений, которую так охотно перенимают живущие в Австралии экспаты.

– Вы выглядите просто потрясающе! – говорю я Лие. – Поверить не могу, что вы только после родов!

От этого комплимента она смущается, прижимаясь губами к головке младенца и вдыхая его запах. Муж обнимает ее за плечи, словно ограждая от меня, будто я сказала что-то не то.

– Если понадобится, чтобы я его взяла, а вы могли бы немного поспать, позовите меня.

– Благодарю вас.

Я отхожу от них, в груди болит так, точно я проглотила камень. Удочерение не избавило меня от горечи бесплодия, не подавило порой появляющуюся инстинктивную тягу к тугому животу или еле заметному шевелению крохотного существа внутри. София для меня все – не обязательно рожать, чтобы быть матерью, – однако это не означает, что можно без боли в сердце думать, как все могло происходить.

Мне хотелось, чтобы София в самом крайнем случае попала к нам новорожденной. Так могло сложиться. Так должно было сложиться. За ее матерью уже наблюдали, социальные службы держали ее на контроле, а более старшие дети находились под опекой. Но надо было пройти весь процесс удочерения, который отнял у нас первый год жизни Софии, а у нее – способность доверять. Этот процесс лишил нас семьи, которой мы могли бы стать.

Ни Адам, ни я не спали в ночь перед тем, как София впервые появилась у нас дома. Мы боялись что-нибудь испортить.

– А если я так никогда и не почувствую себя ее настоящим отцом?

– Почувствуешь! Непременно почувствуешь.

Я знала, что Адам нервничал – ему понадобилось больше времени, чем мне, чтобы проникнуться идеей удочерения. Но я также знала, что скоро он души в ней не будет чаять. Семьи строятся на любви, а не на генах.

Только, похоже, они с Софией так и не привязались друг к другу. Она была капризной и привередливой даже совсем младенцем, и как-то ее обуздать не удавалось никому из нас. В итоге девочка разрешила мне баюкать себя перед сном, но если Адам брал ее на руки, София напрягалась и заходилась от крика. По мере того как становилась старше, она требовала от меня все больше внимания, отстраняясь от Адама.

– Терпение, – повторяла я. – Однажды София прильнет к тебе, так что надо быть готовым.

– Выше голову, дорогуша. Может, этого и не случится.

Меня отрывает от раздумий сидящий за Талботами мужчина, вытянувший длинные ноги из-под столика с бутылочкой воды и книгой.

Когда я училась в университете, то подрабатывала в баре, куда ходили банкиры, шизанутые ботаны и старшекурсники. Как только я оказывалась за стойкой, мои однокашники превращались в интеллектуальных снобов, осыпая меня фразочками типа «давай, дорогуша» и «нормально, милашка», словно мы играли в массовке сериала «Обитатели Ист-Энда». Нынешняя моя работа порой напоминает мне ту. Я знавала всяких бортпроводников с самой разной подготовкой. Среди них были работавшие на «скорой» врачи, университетские преподаватели и отставной полицейский с запоздалой жаждой странствий. Однако большинство пассажиров этого не замечают. Они видят униформу, а значит, официантку. И никакого тебе обучения поведению в экстренных ситуациях, спасению утопающих, умения погасить пожар или вызволить пассажира из заклинившего кресла.

Я приклеиваю улыбку поверх сжатых зубов.

– Вам что-нибудь принести, сэр? Вина?

– Спасибо, я не пью.

– Ну, если что-нибудь понадобится, я рядом.

Я благодарна наличию этого оазиса трезвости, в то время как остальные пассажиры салона становятся все веселее. Внезапно мне хочется оказаться дома, свернуться калачиком на диване рядом с Софией и смотреть мультфильм «Свинка Пеппа». Когда я летаю, то вспоминаю только хорошее. Разве не всегда так? Я даже вспоминаю хорошее из нашей жизни с Адамом – смех, единение, его объятия.

Со стороны бара раздается какой-то шум, и я шагаю туда, посмотреть, не нужна ли помощь. Гомон разговора нарастает, когда в него включается все больше пассажиров бизнес-класса. Некоторые из них в пижамах, по-прежнему веселясь от новизны ощущений, хотя с момента взлета миновало несколько часов. Около стойки стоит парочка, раскованная и оживленная.

– Ты штопор не видела? – У бармена Хассана задерганный вид.

– Понятия не имею, где он. Раньше тут лежал. Сейчас принесу из кухни запасной.

– Вот поэтому-то я и пью только шампанское! Нужен лишь бокал. Или соломинка!

Женщина около стойки смеется густым гортанным смехом, резко контрастирующим с ее миниатюрной фигурой. У нее длинные белокурые волосы, аккуратный макияж с алой помадой на губах. Стоящий рядом мужчина глаз с нее не сводит. Он коренастый, чуть выше блондинки, однако бицепсы его шире ее талии. Волосы у него, вероятно, кудрявые, если бы не очень короткая стрижка, половину лица закрывает густая борода. Большой палец левой руки женщины непринужденно и почти машинально засунут в задний карман брюк мужчины, как у пар, привыкших льнуть друг к другу. У меня перехватывает горло при воспоминании о времени, когда наши отношения с Адамом были достаточно новыми для флирта, но весьма доверительными, чтобы нам было легко друг с другом.

Собираясь уходить, краем глаза замечаю какое-то движение. С легким шелестом раздвигается штора между эконом- и бизнес-классом. Я оборачиваюсь и вижу приближающуюся к бару темноволосую женщину. Около стойки она ждет и смотрит по сторонам на огромный телевизор на стене и на вазочки с бесплатными сладостями для пассажиров.

– Шампанское, пожалуйста.

Хассан мельком глядит на меня.

– К сожалению, бар обслуживает только пассажиров бизнес-класса.

Похоже, он нервничает, руки его повисают над бутылкой с шампанским, словно он все-таки сможет ей налить.

– Мне всего бокальчик.

Так и хочется дать ей выпить, а потом выдворить обратно в экономкласс, но есть что-то в ее поведении такое, что ей все должны, и от этого я взвиваюсь. Делаю шаг вперед.

– Прошу прощения, вам нужно вернуться в экономкласс.

– Вот, мать вашу, я только выпить хочу!

Я улыбаюсь:

– А я лишь хочу, чтобы меня не оскорбляли на работе, однако сдается мне, что никто из нас сегодня желаемого не добьется.

– Как вам пижамки? – Женщина резко оборачивается, буквально плюясь словами в сторону одинаково одетой пары, делающей селфи.

– Эм-м, они очень…

– А вы знаете, что у нас в подарочном пакете? – Она помахивает пальцами, изображая кавычки, а потом срывается на крик: – Песочный коржик, мать его!

– Все, довольно. – Я беру пассажирку под локоть, но она сопротивляется.

– Руки убери! Это общественно опасное посягательство, вот что это такое. – Она оглядывается по сторонам. – Кто-нибудь снимает? Она только что схватила меня.

– Пожалуйста, вернитесь на свое место. – Все у стойки уже таращат глаза, пассажиры бизнес-класса вытягивают шеи, чтобы посмотреть, что происходит позади них. – Бар – для пассажиров бизнес-класса.

– А он с какой радости остается? – Женщина тычет пальцем в сторону коренастого мужчины, старающегося ее не замечать.

– Потому что он… – начинаю я и вижу, как шея у него краснеет, а сам он робко отодвигает недопитый бокал.

– Пардон, – бормочет мужчина, хотя не понятно, обращается он ко мне или же к своей спутнице-блондинке.

– Да что ж такое! – поворачиваюсь я к Хассану, кусающему нижнюю губу.

– Они вместе. Все было тихо, когда они заказывали, и я подумал…

– Прошу всех с билетами бизнес-класса вернуться на свои места, – громко объявляю я. – Бортпроводники с огромным удовольствием примут ваши заказы на напитки.

– Пардон, – снова произносит коренастый мужчина.

Он бросает последний долгий взгляд на блондинку, прежде чем скрыться за шторой и вернуться на свое место. Я складываю руки на груди и в упор смотрю на пьяную женщину. Мы сверлим друг друга глазами целую минуту, прежде чем она отводит взгляд.

– Нувориши! – орет она на прощание, и мне становится жаль коллег из экономкласса, которым пятнадцать часов придется отказываться подавать ей выпивку.

Я резко выдыхаю, чуть краснея от жидких аплодисментов сидящих у стойки бара пассажиров.

– У вас ведь есть дети? – с улыбкой обращается ко мне женщина в пижаме. – Вы таким командным голосом разговаривали.

Я улыбаюсь. Направляюсь в кухню и впервые с начала полета чувствую облегчение. Беспокойство наконец-то исчезает. Предчувствие не обмануло меня: во время рейса что-то должно было случиться, однако ничего такого, с чем бы я не справилась. Я двенадцать лет на этой работе, и нужно постараться, чтобы вывести меня из себя.

Когда я была ребенком, мама всегда протягивала руки к небу, когда над головой грохотал «Боинг-747».

– Быстро! Передай привет всем пассажирам!

– Этот самолет может лететь куда угодно, – посмеивалась я. Но руками, однако, махала – была слишком суеверной.

Эта привычка – вроде приветствий одиноких соро́к – укоренилась и надолго прижилась после кончины бабушек и дедушек, когда больше не было причин отправляться в Алжир или передавать приветы тем, кто по ту сторону океана. Даже после того, как перестала ходить с папой к аэропорту – в моем подростковом возрасте совсем не круто, если заметят, как ты смотришь на самолеты, – я застенчиво поднимала руку, когда видела самолет.

Много лет спустя мы летели из Франции, где у моих родителей по-прежнему оставался дом. Он принадлежал деду и бабушке по отцу – развалюха, полная воспоминаний. Я смотрела из иллюминатора на облака, казавшиеся столь плотными, что на них можно стоять. Школьные каникулы мы проводили во Франции, продолжая традицию, когда я училась в колледже. Пока мама ходила по гостям, общалась с подругами, я видела, как папа расслаблялся вдали от лондонской суеты.

– Как мне хочется стать пилотом! – Тогда я впервые произнесла это вслух, и мне это показалось дерзким. И нелепым.

– Так стань им, – усмехнулся папа.

Чего-то хочешь? Добейся.

В носовой части самолета приоткрылась дверь в пилотскую кабину, я вытянула шею и увидела приборную панель и закругленное обзорное стекло, за которым расстилался ковер из облаков. От волнения у меня кровь застучала в ушах.

– Это очень дорого стоит.

– Дорого – это сколько?

– Типа… восемьдесят тысяч фунтов. Самое меньшее.

Папа молчал целую вечность, а потом пожал плечами, пошуршал газетой и предложил:

– Разузнай поподробнее.

Через полтора месяца они продали дом во Франции.

– Поступай учиться на пилота, – сказал папа.

– Но вы же любили этот домик! – Я вгляделась в лица родителей и не увидела ничего, кроме радостного ожидания. – Он должен был обеспечить вам прибавку к пенсиям.

– Кому нужна пенсия, если у тебя дочь – пилот авиалиний? – подмигнул мне отец. – Ты сможешь содержать нас в старости.

Мама ласково сжала мне руку:

– За нас не беспокойся. Мы очень рады за тебя.

Она сфотографировала меня в тот день, когда я уезжала на учебу, будто шла в первый класс. Я стояла у двери дома в черных брюках и новенькой форме с одной золотой планкой на погончиках.

Я смотрю на юбку, которая на мне сейчас, на ногти с маникюром и колготки телесного цвета. Я люблю свою работу, но изначально она должна была быть совсем другой.

– Попить хочешь? – Кармела держит чайный пакетик над пустой кружкой.

– Давай.

Странно делать перерыв сейчас, всего через несколько часов после взлета, и осознавать, что, когда мы проснемся, нам еще предстоит долгий полет. Под нами люди будут вставать, идти на работу, возвращаться домой и ложиться спать, а мы все это время будем в воздухе. Это просто невероятно, почти откуда-то из иного мира.

В отличие от Эрика, который ни разу не улыбнулся с той минуты, как мы оказались на борту, Кармела вся цветет. Ей двадцать два года, и она собирается переехать к бойфренду, которого буквально боготворит.

– Он работает в Сити, – с гордостью сообщила она, когда мы устроились на откидных сиденьях, готовясь к взлету.

– А чем занимается?

Кармела захлопала глазами.

– Работает в Сити.

Я мысленно отругала себя.

– Ах да, ты говорила. Извини.

Кармела заваривает чай, а я открываю маленький платяной шкафчик рядом с кухней и вынимаю небольшую бумажную коробку, которую пообещала Софии взять на борт.

– Не открывай ее, пока не полетишь, – велела она. София зашла ко мне в комнату, когда я собирала вещи, уже привыкшая к виду раскрытого на кровати чемодана.

Я разворачиваю бумагу. Внутри кусочек бисквитного пирога, его мы вместе пекли на выходных, и от запаха сиропа у меня текут слюнки. Уголок надкушен, я провожу пальцем по неровному краешку, которого касались перламутровые зубки моей дочери.

Под пирогом лежит кусочек бумаги в жирных пятнах. Мамочке с любовью от Софии, люблю-целую. Я показываю листок Кармеле, и она прижимает руки к груди.

– Господи! Это от твоей дочери?

Я киваю.

– Боже мой, как здорово! Жду не дождусь, когда стану мамой. Наверняка ты с ней много чем занимаешься. Рисованием, поделками и всем прочим.

– Почти всегда выпечкой. – Я поднимаю пирог повыше. – Мы очень много печем. Этот испекла практически сама, а ей всего пять лет.

– Потрясающе.

Я отламываю кусочек и кладу в рот, сую записку в карман и заворачиваю пирог, чтобы доесть его на койке. Начинаю прибираться в кухне, готовя все для следующей смены. Кто-то оставил на стойке шприц-тюбик, я беру его в руку, чтобы не смахнуть в мусорное ведро.

– Кто-нибудь знает, чей… – Я осекаюсь. Мое внимание привлекает чуть стертая метка на шприце – небольшой белый прямоугольник с нарисованным смайликом и именем печатными буквами: «София Холбрук».

– С молоком и сахаром? – спрашивает Кармела.

Что здесь делает шприц Софии? Смайлик подсказывает мне, что шприц из ее рюкзачка. Это простое, но эффективное решение Адама проследить, где находится каждый шприц. А метка, несомненно, из тех, какие я аккуратно наносила на ее туфельки, коробочку для обеда и бутылочку с водой.

Я вспоминаю нынешнее утро после того, как отвела Софию в школу. В униформу я переодевалась дома. Даже если шприц лежал у меня в джинсах, он никак не мог переместиться из одного кармана в другой. Может, я положила его в рабочую сумочку, когда приехала в аэропорт? Долгие годы выработали у меня четкую привычку: паспорт и удостоверение личности «живут» в моей рабочей сумочке вместе с кремом для рук, гигиенической помадой и кошельком с наличными. Шприцы я там не держу, зачем мне это? София не ездит со мной на работу.

– База вызывает Майну. Все нормально?

– Извини. С молоком. Спасибо.

Я опускаю синий шприц в карман. Другого объяснения нет. Это я, наверное, пронесла его на борт.

А иначе как он мог сюда попасть?