Обреченные смерти не боятся

5. Моя семья

Стоило мне единожды сказать «да», как внимания к моей персоне стало в разы больше. В какой-то момент мне почудилось, будто я снова превратился в зверька из клетки, за которым наблюдает персонал ящика. Некоторые из них дружелюбны, а некоторые относятся как к малолетнему монстру, что ошибся при совершении преступления и погряз в эту яму, что почему-то принято считать местом не для помощи, а для заключения. Зверек вырос и давно уже на свободе, однако другие все равно чувствуют эти животные повадки и так и норовят усадить его обратно в клетку, из которой, как они все мечтают, он больше никогда не выберется. Вот только создатель Франкенштейна даже не удосужился взглянуть в глаза своему детищу и отправил его, куда подальше со своих глаз, чтобы лишний раз не ужасаться и не мучиться в кошмарах.

Впрочем, работники интерната не сильно сравнимы с персоналом ящика. Если вторые боялись меня и пренебрегали моим существованием, то работники интерната, похоже, искренне заинтересованы в том, чтобы я и мои подопечные успешно провели эти три дня в лагере. Они слушают меня не как человека, чей мозг заторможен кучей таблеток, а как стажера Декстера Вуда – выдающегося учителя. Быть может, они забыли, что я на самом деле всего лишь уборщик, а вовсе не стажер. Эта новая роль была явно мне не к лицу, и маска слетала с моего лица при каждом удобном моменте, но, по крайней мере, эту маску Уилсон выдал мне собственноручно. Это он налепил ее поверх остальных, в надежде, что она приживется к коже, как родная.

Работой меня нагрузили прилично и я даже рад этому, ведь в таком случае у меня останется меньше времени на терзания собственной души. После разговора с Элис, вижу перед глазами только тот стих обо мне. Мне снится тот мальчик на судне, как его захлестывает волнами, как он тонет и зовет маму. Но в этом море он остается каждый раз один на один со своими демонами. Если бы я только мог протянуть ему руку помощи, я бы без раздумий спас его. А способен ли я спасти себя? Может ли хоть кто-то сделать это? Или я тоже должен тонуть в этой бездне. Хочется в сию же минуту прекратить всё это, как усыпить больное животное. Я не выбирал роль изгнанного монстра, однако изо дня в день продолжаю играть эту роль безупречно, словно был рожден лишь для этого.

Хватаю со стола папку с планом подготовки для учеников и выхожу из комнаты. Из-за новообретенной ответственности меня отстранили от моей основной работы и заставили работать с учениками над их произношением и всем прочим. Я не Томас и не смогу обучить кого-то достаточно хорошо. Надо отметить, из Томаса вышел отличный учитель, поскольку он сумел обучить меня – больного и ненормального подростка. Ему следовало бы пойти в учителя, а не соваться в психиатры, ведь я поджидал его именно там. Но я не Томас и уж точно не Декстер, а всего лишь уборщик, что случайно подвернулся под руку. Единственная надежда остается на то, что Декстер Вуд перед тем, как свалиться с отравлением в больницу, хоть немного обучил этих высокомерных детей.

В плане подготовки было негусто. Упражнения на лексику, грамматику и пара-тройка игр. Словно я собираюсь объяснять материал не старшеклассникам, а умственно-отсталым первоклассникам. На деле, учебный план и в правду был для наиболее младшего возраста, но именно он пошел в ход для старшеклассников, потому что ранее они ни слова не понимали на французском языке. Уилсон носился со мной как с ребенком, постоянно узнавал, не слишком ли многого он просит, понимаю ли я программу. После моих утвердительных ответов, он расплывался в улыбке и крепко пожимал мне руку, не переставая повторять, как сильно я им помог. Поначалу меня смешила его доброжелательность, потом раздражала, сейчас же я испытываю скорее равнодушие к этому, чем принятие.

Кабинет, что нам выделили на втором этаже, уже заполнили те десять человек, с кем мне придется делить свои знания французского языка. В поездку должны поехать пять мальчиков и пять девочек, среди которых будут мои сестры и Хейзел Эмерсон. Их всех я видел два раза, но так и не сумел всех запомнить. Возможно, еще несколько таких встреч и их лица будут сниться мне вместо демонов и ада. Окидываю взглядом кабинет и становится тошно от этих подростов, что я просто не могу не приоткрыть окно. Даже несмотря на просторный кабинет, мне кажется, словно я задыхаюсь и умираю. За коном идет ливень, и дети переглядываются между собой, но их мысли обо мне сейчас где-то в самом низу списка.

– На чем вы остановились с Мистером Вудом?

– Ни на чем. Мы уже несколько месяцев ничего не делали и просто сидели, – незнакомый мне парень пожимает плечами. – Мистер Вуд говорил, что мы итак готовы.

– Готовы? – невольно приподнимаю уголки губ. – Вы? Это странно, – еще раз смотрю на них и вздыхаю. – Ладно, сегодня напишете сочинение по всем правилам, я его проверю, и там решим, готовы вы или нет.

– На какую тему?

Поджимаю губы и смотрю в план. Гниющая рана ноет и требует времени, чтобы залечиться, но я будто мазохист решаю полоснуть по ней заново, заставляя изливаться кровью прямиком на мраморный пол. Кто я такой чтобы отвергать этот жалкий призыв изнутри к саморазрушению. Знаю, что когда буду читать эти сочинения, то нож моего прошлого неоднократно провернется через мои внутренности, а после себя оставит лишь пустоту, с которой мне придется заново учиться жить.

– «Моя семья», – кладу папку на стол и сажусь в кресло. – Тема простая, но через нее можно перейти к наиболее сложным темам, которые напрямую связаны с семьей. Но к этому чуть позже. Сейчас постарайтесь рассказать о членах своей семьи и взаимоотношениях.

Хейзел Эмерсон бросает в меня грозный взгляд, а после погружается в тетрадь. Вроде с ней мы договаривались о перемирие или она решила разорвать этот договор еще до того, как мы приехали в лагерь. Впрочем, даже если по ее воле меня отстранят от стажировки, я много не потеряю, лишь бы она не встала поперек моего плана мести, ведь тогда ей придется отправиться за Декстером Вудом, к которому она питает «особую» симпатию.

– Что писать, если моя семья это проклятье? – Элис поднимает руку и морщинит нос, глядя в сторону Джены, что так и не подняла взгляд.

Наша семья то и вправду проклятье, которое обрушилось на меня еще до того, как я узнал это слово. Элис довольно точно подобрала слово, но не могу же я сказать ей об этом. Не хватало еще устраивать семейные разборки раньше срока.

– Так и пиши, – не хочу лишний раз смотреть на нее, чтобы не вспоминать ту колыбельную. – Главное соблюдай все нормы.

Пока дети пишут сочинения, я смотрю на карандаши, что лежат под монитором, и никак не могу оторвать взгляд. После инцидентов с заточенными карандашами, когда из моих рук врачи доставали занозы, Томас всегда полностью убирал все предметы со своего стола, а ручку, которой он вел записи в пухлой тетради, он так крепко сжимал в руках, что его костяшки белели, пока он писал. Прошло уже много времени, но всё равно мне сложно смотреть на то, как же много в мире за пределами ящика предметов, которыми ты можешь все закончить. Они в открытом доступе для каждого и я прямо сейчас могу взять в руки карандаш, и никто не будет его у меня забирать. Ни у кого в голове не появится и мысли, что я могу сделать с эти острозаточенным карандашом, но почему именно меня эти мысли никак не могут покинуть.

– Мы закончили.

– Можете идти, – киваю ученикам. – Сегодня я посмотрю ваши сочинения и выделю проблемные моменты. И дальше начнем именно с них.

На письменном столе скапливаются тетрадки и листы, вырванные из них. Ученики вереницей входят из кабинета, оставляя его мне в полноправное владение. Как только за дверью скрывается последний из них, я неспешно направляюсь к окну, чтобы напомнить себе, где я нахожусь. Окна выходят во двор, и я вижу, как ученики толпятся возле луж и мокрых скамеек. Они сбиваются в стайки и перебрасываются между собой бессмысленными смешкам и радуются этому, словно это происходит не каждый день. Воображаю себя таким же подростком, что проводит свои лучшие годы в этом месте и радуется тому, что получил хорошую оценку. Так просто и так красиво, что хочется остаться в этой фантазии.

Возвращаюсь к сочинениям с темой «Моя семья», где меня интересует именно моя семья. Сразу же нахожу нужные мне тетради и на секунду беру паузу, чтобы приготовиться читать. Это так волнительно, словно я сижу в очереди к психиатру. Сочинение Элис не говорит мне ничего нового. Точнее не говорит мне вообще ничего. Всю страницу она распирается о том, как она старается ради сестры, а та ее не ценит. Завершает сочинение она тирадой о том, что даже когда она станет уважаемым членом общество, то ни в ком случае не отвернется от сестры и будет помогать ей. В этом плане она немного инфантильна, но, наверное, у подростов это норма. В свое время я тоже считал себя непонятым гением и всячески доказывал Томасу, что «все они» еще на коленях приползут ко мне.

– Скучно, Элис, я хочу послушать о мамочке с папочкой, – откладываю в сторону ее тетрадь. – Чем же нас удивит Джена.

Сочинение Джены по-настоящему красиво. Она цитирует писателей и придерживается нейтралитета, избегая эмоциональной оценки членов своей семьи. Возможно, если бы я был настоящим учителем, то похвалил бы ее, но Кевину Беккеру ее хвалить не за что. Признаться честно, я мечтал увидеть в их сочинениях хоть каплю раскаяния. Я так хочу знать, что они жалеют о том, что сотворили со мной. Хоть немного. Пожалуйста, пусть они жалеют. Джена завершает свое сочинение цитатой: “Dans une famille, on est attates les uns aux autres par des fils invisibles qui nous ligotent, meme quand on les coupe”, что переводится как: «В семье мы связаны друг с другом невидимыми нитями, которые связывают нас, даже если мы их перерезаем».

Видимо именно через эти невидимые нити, что оказались прочнее здравого смысла, меня и привело в интернат, а не прочь из этого города, чтобы больше никогда не видеться со своей проклятой семьей. На одном конце этой нити мои сестры, из-за которых меня изгнали из семейного древа, а на другом – я. Только вот они даже не представляют, что их нить ведет ко мне. Они думают, что их семейные узы ограничены их домом и за дверями этого дома, наконец-то, интриги закончены. Хочется кричать о том, что я здесь. Я существую и я тоже часть семьи. Как бы сильно отец не хотел перерезать эти нити, они прочнее любой стали и разрушить их может лишь кровь. Кровь моих сестер, что вскоре окрасит семейное древо в ярко-красный цвет и выжжет там мое имя совершенно с другой стороны.

Под сочинением Джены лежит лист, на котором написаны всего четыре слова: «ma famille est morte». Без подписи угадываю, кому принадлежит это сочинение и по коже пробегает стайка мурашек. Перечитываю эти слова еще раз, а после открываю поисковую строку в компьютере. Имя Чарльза Эмерсона в свое время часто мелькало в стенах ящика, поскольку этой меценат не раз оставлял крупные пожертвования в фонд детей с психическими расстройствами. Помню, когда в коридоре повесили огромный рекламный щит с его лицом, то на следующий день его тут же изрисовали. Где-то по телевизору рассказывали о том, что этот щедрый человек решил построить школу-интернат в местном лесу. Он обещал, что уровень образования его школы будет отличаться от других, а педагоги будут подбираться качественнее, чтобы создать комфортную среду для формирования личности. Все это он объяснял тем, что старается ради собственного ребенка, ради которого готов тратить неимоверные деньги. Это все я прекрасно знал, но только понятия не имел, что десять лет назад Чарльз Эмерсон с женой погибли в автокатастрофе, так и не дожив до открытия школы-интерната.

Выхожу в коридор и ищу взглядом Мотылька. Она стоит напротив соседнего кабинета, опершись на подоконник. Светло-карие глаза опущены и смотрят в пол. Она не выглядит грустной или расстроенной, мне кажется, будто она сейчас где-то не здесь. Словно мысли унесли ее далеко из этого интерната, а тело оставили стоять в коридоре и ожидать следующий урок. Она немного поворачивает голову в сторону и словно позирует мне, будто знает, что я наблюдаю за ней из своего укрытия. Ее нос слегка с горбинкой и это только добавляет ее образу аристократичности и загадочности. Кажется, будто я смотрю на нее впервые и понятия не имею, что это за девушка и что ее так волнует. Мне кажется, коридор пусть, а я стою и смотрю на нее, не замечая больше никого.

– Зайдешь в кабинет? – сам не могу объяснить, почему решил заговорить. – Поговорить о твоем сочинении.

– Нет, – даже не задумавшись, отвечает она. – Когда будут занятия, тогда и поговорим.

– Я не знал.

– Круто, поздравляю с просвещением, – разворачивается и уходит в кабинет.

Справедливости ради, если я был на ее месте, то и поступил бы ровно также. С учетом того, сколько я всего наговорил ей при первой встрече, мне стоило забыть об этом и делать вид, что я ничего не понимаю. Забыть о той встрече в библиотеке и об этом сочинении, с помощью которого она ткнула меня носом в грязь. Обычно, я всегда так и поступал, если кого-то обидел. Проще ведь сделать вид, что ничего не было и оставить людям свои терзания. Почему-то перед Хейзел мне захотелось извиниться. Кто знает, может мое подсознание считает это за благодарность, что все лавры по поводу отравления Декстера достались ей. Она, в каком-то роде, подставила спину, чтобы никто не начал расследовать это дело.

Элис и Джена. Я и допустить не мог той мысли, что мое появление в их жизни сумеет рассорить их. Рассчитывал я уж точно не на это. Я не должен был разбивать их на два лагеря, ведь так будет гораздо труднее показать им то, во что меня превратила наша кровь. По правде говоря, в голове уже давно сложился сценарий, как я стою перед ними, распинаясь о своем происхождении, а они жмутся друг к другу и не могут вообразить, как их любимые родители могли так поступить так с кем-то. Они должны стать примером идеальных детей, выросших в семье, чтобы я мог предстать им в противовес. На мое удивление, они не идеальны, у них есть противоречия и переживания. Я должен был стать главной и единственной их проблемой, но, похоже, эта роль уже занята ими обоими.

Все следующее занятие мы разбирали ошибки, которые ученики допустили в сочинении, не касаясь его содержания. Проблемных моментов оказалось куда больше в грамматике, не говоря уже о лексике, и как только Декстер Вуд посмел допустить оставить их без подготовки прямо перед лагерем, видимо это его ответный подарок для меня. Чтобы не выставлять ошибки на всеобщее обозрение, я написал основные моменты у каждого в тетради и раздал детям. На время этой истории с лагерем я решил оставить личное за кадром и в первую очередь зарекомендовать себя у Уилсона, ведь тогда мне будет проще здесь задержаться. А это значит, Элис и Джена это просто ученицы, а не девочки, о смерти которых я мечтаю уже несколько лет. Я ждал два года, а значит, несколько месяцев еще точно подожду. Они от меня никуда не сбегут, по крайней мере, не сейчас.

– Просил остаться? – Хейзел показывает мне свой листок с сочинением, где снизу я изъявил просьбу поговорить.

– Да, спасибо, – поднимаюсь с кресла, чтобы прикрыть дверь.

– Нет, пусть будет открыта.

– Почему? Я думал, ты против лишних ушей.

– У тебя фетиш на окна, а у меня на двери, сойдемся на этом, – она ставит стул возле учительского стола и садится напротив.

– Без проблем, – вскидываю руки. – Я хочу извиниться за то, что наговорил тогда в библиотеке. Мне не стоило лезть к твоей семье, я не знал.

– Мистер Бенсон, что ты от меня хочешь? – губы Хейзел скривились в усмешке. – Чтобы я бросилась в твои объятия, рыдая о том, как скучаю по семье? Я не маленькая девочка и давно приняла то, что произошло. Вопрос только в том, зачем тебе нужно это извинение? Ты не похож на человека, что переживает о сказанных словах.

– На это есть свои причины, – опираюсь локтями на крышку стола. – И эти извинения скорее для меня, чем для тебя. Я слышал о твоем отце, но не знал, что он погиб.

– Ты всерьез думал, что Чарльз Эмерсон до сих пор жив? – она сводит брови на переносице. – Шутишь, первые три года об этом говорили повсюду. Разве только в тюрьме могли не знать об этом, но я сомневаюсь.

– Как видишь, где-то могли не знать.

– Кайл Бенсон, ты не так прост, как я думала. Или ты что-то скрываешь, или ты просто глупый.

– Считай, что я просто идиот.

– Становится интереснее, – она улыбается и проходит вдоль столов. – Почему мне кажется, что лучше бы мне не лезть в это?

– Так оно и есть.

– Убьешь меня, если найду на тебя что-то интересное?

– Поставлю двойку по французскому языку или забуду протереть пол у твоей комнаты, так что лучше не рискуй.

– Извинения приняты, но не думай – мы еще вернемся к этому диалогу.

Ее губы растягиваются в улыбке, и она выходит из кабинета. Похоже, помимо игры в салки с сестрами намечается какая-то история с Хейзел Эмерсон, которая почему-то прилипла ко мне, словно пиявка. Чувствую, она выпьет у меня немало крови и будет мешаться на пути, но будто это не является такой уж проблемой. Наоборот, думаю, это будет интересно.

6. Игра в секреты

– Неужели ты решил сдаться? Хочешь отступить? Или быть может, ты передумал, – взгляд настолько пытлив, что мне хочется сжаться в комок и спрятаться.

– Я не передумал! Сказал же, я сделаю это.

– Начинаю в этом сомневаться. Ты слишком размяк. Стал сентиментальным и добродушным.

– Это не так. Я не размяк. Я убью их!

– Обязательно… Ты согласился поехать в лагерь и пришел успокаивать будущую жертву. Ты жалок.

– Я согласился поехать ради плана. Я же пообещал, что убью.

– Знаешь, самый верный способ сдержать обещание – не давать его.

– Я сдержу. Я здесь только ради этого. Я хочу отомстить им за все.

– Уже слышал это. Ты слишком часто это говоришь и слишком мало делаешь для того, чтобы сделать это.

– Это сложнее, чем ты думаешь. Я не могу сделать это сейчас, мне нужно еще время.

– Ты начинаешь привязываться, а это никогда не бывает хорошо.

– Неправда! Я ни к кому не привязываюсь.

– Не ври себе. Ты прилипаешь к людям, как скотч.

– Если все так просто, сделай это сам.

– И что мне тогда оставить тебе? Плакаться о том, что тебя все бросили и резать себя?

– Замолчи.

– Снова изрежешь себе все тело, а потом будешь корчиться в душе, будто тебя убивают.

– Замолчи.

– Ты же знаешь, что на самом деле убивает тебя? Это я. Это ты сам. Этот твой план, который пугает тебя сильнее, чем мысль об отмщении.

– Ненавижу тебя.

– Я знаю. Именно поэтому ты и делаешь это с собой, – смеется, а после перенимает мое выражение лица и замирает.

Отхожу от зеркала, переводя дыхание, словно после пробежки.

Поворачиваю голову к двери и в очередной раз смотрю на небольшой рюкзак. За пределами моей комнаты происходит полнейший переполох, и я должен был выйти еще полчаса назад, но я всё еще не могу себя заставить окунуться в новую роль стажера Декстера. Неосознанно меня втянули в очередную ложь, и теперь я должен примерить маску на маску. Как бы эти маски не слетели разом и не обнажили мое гнилое боязливое нутро, которое я видел в последний раз в мои восемнадцать лет. Оно настолько уродливо, что мне лично хочется плюнуть ему в лицо. Даже воспоминания о дне, когда эта моя часть проявила себя, разъедают меня и заставляют ненавидеть себя сильнее, чем когда-либо раньше. Хочу стереть это воспоминание как рисунок карандашом в детском альбоме.

Пересиливаю свое желание свернуться калачиком на кровати и выхожу за дверь, надевая оболочку примерного стажера Декстера Вуда, который любит детей так сильно, что готов подставить за них грудь в случае чего. Шесть учеников уже сидят на сумках в холле и то и дело возмущенно вздыхают. Сегодня в половину одиннадцатого десять учеников и полтора учителя заберет специальный автобус, в котором нам предстоит ехать четыре часа до загородного клуба на берегу реки, где и будут проходить эти три дня. Самым страшным для меня было пережить эту поездку в автобусе и как можно быстрее добраться до открытого окна.

– Где остальные? – подхожу к ученикам.

– Собираются, – неохотно отзывается какой-то парень.

– Второй час, – дополняет еще один.

– Кто остался? – автобус будет через пятнадцать минут, а мне еще надо успеть проверить документы и количество детей.

– Хейзел, Джена, Элис и Аманда.

– Хорошо, ждем, – усаживаюсь рядом со старшеклассниками. – А Мисс Коллинз?

– Думаю, даже Мисс Коллинз не знает где она, – ученики смеются между собой, а мне становится тревожно от того, что все идет не по плану.

Последнюю неделю я усердно изучал программу лагеря и знакомился с десятью чертятками, за которыми мне придется следить. Помощи от Мисс Коллинз я получил не особо много и видел ее всего два раза в интернате. Надеюсь, она не забыла о том, что сегодня мы уже отправляемся. Мне очень повезло, что дети оказались не напыщенными выскочками, а людьми, которые действительно хотят поехать туда за знаниями и возможностями. В эти дни, проведенные с ними, я на секунду поверил, что сумею работать учителем.

– Мистер Бенсон, может, подниметесь к ним? – один парень обратился ко мне. – Боюсь, они будут там еще один час.

Киваю ему и, оставляя свою сумку под ответственность старшеклассников, поднимаюсь на третий этаж. Проблема с именами никуда не исчезла и я так и не смог их запомнить. Пришлось составлять отдельный список с описанием ученика и его именем. Я был ужасно благодарен, что все имена оказались в единственном экземпляре, и мне не пришлось запоминать фамилии. Стучусь в комнату Элис и Джены и слышу крики, которые заставляют меня передумать входить к ним первыми. Нахожу комнату Аманды, и стоит мне только поднести костяшки к косяку, как дверь передо мной распахивается, и девушка с темно-золотистой кожей появляется в проеме.

– Мистер Бенсон! Я вас напугалась.

– Спускайся к остальным. Скоро будет автобус.

Что же, осталось зайти к Хейзел, выслушать все недовольство и спуститься вниз с одной лишь Амандой. На секунду я задумался, а стоит ли портить настроение ей и себе, но почему-то решаю рискнуть. После моего стука слышу слабое согласие на мое появление и открываю дверь. Хейзел сидит на полу, перебирая какие-то бумаги. Она была в домашней пижаме и выглядела безобидно. Ну и какого черта она еще в домашней пижаме…

– Пока искала документы, нашла семейный альбом и немного не рассчитала время, – она продолжала копаться в бумагах. – Скоро буду.

– Помочь чем-то?

– Можешь спустить сумки. Это бы упростило мне задачу.

Киваю и забираю две большие спортивные сумки. Казалось бы, поездка запланирована всего на три дня, а вещей у всех словно они едут до конца года. Ну, зато мне с моим рюкзаком будет удобнее передвигаться до территории.

Из-за небольшой разницы в возрасте с Хейзел, нам обоим было сложно воспринимать друг друга как стажера и ученика, и поэтому чаще всего она обращалась ко мне как к однокласснику. Сначала меня это раздражало и заставляло чувствовать себя неловко, но после стало все равно, и я смирился. Думал, что Хейзел будет мешать мне, чтобы я не поехал с ними в языковой лагерь, но она смирилась с моей ролью их вожатого быстрее, чем с Декстером в этой роли. Спускаюсь с сумками вниз и замечаю Мисс Коллинз.

В этот момент, думаю, что лучше бы она с нами не ехала. Джессика Коллинз стояла в холле, нацепив на себя черный скошенный берет, красный шарф и полосатую водолазку, она активно что-то рассказывала ученикам, а мне хотелось провалиться, словно я надел на нее этот кошмар. Мисс Коллинз сама по себе была довольно странной женщиной. Она была старше меня лет на пять, но складывалось такое ощущение, что это она всю свою жизнь провела в психиатрической больнице, а не я. Когда она делала что-то не то, стыдно становилось мне, хотя, казалось бы, я не имею к этому никакого отношения и это ей должно быть стыдно. Но она продолжала выкидывать что-то в духе Мисс Коллинз как, например, одеться в языковой лагерь как стереотипная француженка.

– Девочки скоро будут. Давайте проведем перекличку. Мисс Коллинз, вы как раз вовремя, – доброжелательно киваю. – Проверьте, пожалуйста, у всех документы.

К этому моменту с третьего этажа спускаются недостающие ученики. Элис и Джена идут порознь, не проронив друг другу ни слова. Наверное, снова поругались. За последнюю неделю я все чаще становился свидетелем их ссор, и до этого мне было так неловко. Возможно, это нормально, что в таком возрасте сестры сорятся между собой, но я чувствовал некую свою причастность к этому. С Дженой мне не удавалось пообщаться с глазу на глаз, потому что я думал, что она винит меня в том, что Элис стала относиться к ней хуже. Быть может, она винит Элис в этом.

– Подъехал автобус, – кричит кто-то из учеников.

– Хорошо. Заходим по одному, свои вещи раскладываем на верхние полки и ждем перекличку. Заодно посмотрите, все ли на месте, – сгребаю в охапку свои вещи в придачу с папкой документов.

Небольшая стайка направилась к автобусу, который был рассчитан тринадцать мест. С каждой школы должно поехать ровно десять учеников плюс дополнительные места под сопровождающих. Пропуская всех детей вперед, молюсь, чтобы мне досталось свободное место у окна, иначе всем придется наблюдать мою истерику от потери воздуха. Не хотелось бы пугать детей в первый день. Захожу в автобус последним, чтобы не выглядеть как напуганная мышь, бегущая к свежему воздуху. На мою радость в самом конце остается двойное место возле окна, кидаю сумку на сиденье и окидываю взглядом учеников. Мисс Коллинз расположилась в самом начале спиной к водителю, а дети благополучно разбившись на пары, уютно устроились по обеим сторонам автобуса. Надеюсь, Мисс Коллинз не передумает и не сядет рядом со мной, потому что поддерживать беседу с ней у меня не хватит сил и меня либо стошнит, либо случится паническая атака.

Начинаю перекличку по фамилиям, наблюдая за поднятыми руками. Мисс Коллинз проверила у всех документы, и пока что все шло гладко. В середине списка на своей фамилии в автобус вбегает Хейзел, с ходу забрасывая вещи на верхнюю полку. Тяжело вздыхаю, прикрывая глаза. Ну, кто же еще мог испортить такую идиллию, прям как тогда в библиотеке.

– Извините, – кивает, словно ей действительно неловко. – Я сяду рядом? – Мотылек встает над двойным сиденьем, которое я заприметил в самом начале.

Ну, нет, только не это. Я так искренне надеялся на то, что все уже пристроились, и никто не будет претендовать на мое место. Теперь придется либо разговаривать с ней всю дорогу, либо молчать и чувствовать неловкость этого молчания. Если учитывать что Хейзел не отличалась особой разговорчивостью, то некомфортная для меня поездка станет еще более некомфортной.

– Почему не Мисс Коллинз?

– Издеваешься? – действительно, но надежда на то, что она захочет сидеть с ней умерла последней.

– Садись, – кидаю свой рюкзак вверх и двигаюсь к окну.

Садится рядом и откидывает голову на спинку кресла. Автобус трогается и начинается поездка, которая по моим ощущениям будет тянуться бесконечно долго. На крайний случай, у меня в кармане имеются наушники, и я как обычно заглушу тревожные мысли. Вдыхаю крупицы воздуха, которые просачиваются через тонкую щель.

– Откроешь его? – Хейзел поворачивается ко мне.

– Что? – не сразу понимаю, о чем речь.

– Ну, окно. В моей машине ты хотел, чтобы оно было открыто. И в кабинете всегда открывал его, даже если был ветер или дождь.

– Ноябрь. Остальные замерзнут.

– Открой немного. Никто не замерзнет.

– А ты?

– А я хочу, чтобы ты приоткрыл его.

Киваю и слегка надавливаю на ручку и чувствую приятную струйку воздуха на своем лице. Ощущаю, как едва заметный силуэт воздуха распространяется по автобусу, и дышать становится гораздо легче. Это ощущение настолько же приятное как снять обувь после долгого дня или как выпить холодную воду в жаркий день.

– Ты странный, – Хейзел снова опирается на спинку кресла.

– Ты тоже странная, – поворачиваю голову в ее сторону и вижу, как она смеется.

– Зачем нужно было идти на учителя, если ненавидишь детей?

– Не ты ли упрекала меня в том, что я люблю их нездоровой любовью?

– Только теперь я вижу, как тебя трясет от мысли о том, что придется следить за нами три дня, – морщинит нос и кривит уголки губ.

– Как будто тебе нравится, что за вами буду следить я.

– Почему это? – вскидывает брови, будто это для нее это новость.

– Ты же сама привыкла следить за всеми.

– Верно, но мне нравится возможность разгадать тебя. Что ты прячешь и чем на самом деле живешь. А то твое сочинение слишком приторное для твоего образа.

– Неужели я не похож на человека, который строит карьеру и хочет семью? – готов поспорить, ей ни за что не узнать мои истинные мотивы.

– Абсолютно. Ты похож на человека, у которого столько секретов, что они ломятся наружу отовсюду, – Мотылек улыбается. – В этом и проблема, люди, хранившие одну тайну, могут ее сохранить, но люди, хранившие много секретов, выдают всем своим видом это.

– Сколько же тайн за твоей спиной?

– Думаю, у нас будет ничья.

– Сыграем?

Я никогда не был азартным человеком. Или у меня не было возможности проверить это. Как и не было возможности посоревноваться на тайны. И теперь эта возможность тянет меня сыграть и одновременно отталкивает. Если мы будем играть, значит, мне придется выведать часть своего прошлого, которая явно не сравнится с прошлым Хейзел и может разрушить мой план. Я мог бы соврать, но играть нечестно? Это точно не мой конек. В этом ведь и заключаются правила игры – обнажить кусочек своего прошлого, в обмен на сладостную тайну другого. Эта сладостная тайна может быть с привкусом гнили или наполненной солью, но даже так, возможность заполучить ее делает эту гниль самой желанной.

– Я подумаю, – бросает мне, ядовито улыбаясь.

Оставшуюся часть поездки Хейзел не говорит со мной и вероятно она даже уснула. Не представляю, что кто-то может спать в таких условиях. Мне тошно от одной только мысли прикрыть глаза и дать себе волю задумать о чем-то кроме безопасности и волнения по поводу, не начинается ли у меня паническая атака. Воздух есть, я могу пересчитать свои пальцы и дотронуться до сиденья спереди, а значит, моей жизни ничего не угрожает, и мы спокойно доберемся до назначенного места. В какой-то момент что-то касается моего плеча, и я вздрагиваю от неожиданности. Сложно контролировать одновременно свои мысли и рефлексы. Поворачиваюсь и вижу голову Хейзел, которая опустилась на мое плечо. Я оказался прав, она и вправду спит. Не слишком люблю чьи-то касания, но не хочется ее будить, ведь тогда она начнет что-то бормотать, так что я предпочитаю ненадолго оказаться подушкой для Мотылька.