Запертая в своем теле

K.L. Slater

BLINK

Copyright © K.L. Slater, 2017

This edition is published by arrangement with Darley Anderson Literary, TV & Film Agency and The Van Lear Agency

© Екимова Н.В., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

Тогда

Ты этого не знаешь, но я слежу за тобой. Слежу постоянно.

А когда наблюдаешь за кем-то долгое время, всегда хочется дать этому человеку совет, подсказать, что он делает не так.

Но ты все равно не послушаешь – ведь ты из тех, кто всё знает лучше всех.

Из тех, кто идет по жизни, смеясь и не замечая опасности, даже если та маячит прямо перед носом.

И все же мне хочется поделиться кое-чем, как если бы ты была моей подругой. Ты ведь даже не представляешь, что бывает столько боли сразу… пока не представляешь.

Потому что об этом я и хочу рассказать.

Ведь это так просто…

Сначала, когда приходит понимание, что твоего ребенка больше нет, то кажется, что это – самое ужасное, что только может случиться.

Но скоро настает момент, когда кровь словно начинает уходить из тебя по капле, а ты ничего, совсем ничего не можешь сделать, чтобы это остановить, но будешь чувствовать, как она течет не переставая. И тебе будет наплевать, потому что все мысли – только о ней, о твоей девочке.

Сорок восемь часов.

Ровно столько ты будешь балансировать на грани безумия, веря, надеясь, что все еще можно отыграть назад. Потом перестанешь спать, тебе начнут колоть седативные препараты, и каждый раз, выплывая из наркотического сна, ты целую секунду будешь думать, что всё в порядке. Что всё случившееся – лишь плод твоего воображения.

И когда ты решишь, что вот это и есть самое худшее…

Именно тогда начнет уходить надежда, совсем как снег, съезжающий с крыши во время оттепели: потихоньку, потихоньку катиться к краю и всей своей массой обрушиваться вниз.

Но если надежду можно сравнить со снегом, то отчаяние, которое занимает ее место, похоже скорее на лед: твердый и острый, он в клочья кромсает душу.

А окружающие, все до единого, твердят бесполезную мантру: «Что бы ни случилось, не теряй надежды».

Но они опоздали. Надежда уже потеряна.

И тебе опять покажется, что это и есть самое худшее. И снова ты ошибешься.

Потому что скоро поймешь: настоящий кошмар впереди.

Часть I

Глава 1

Наши дни

Королевский медицинский центр, Ноттингем

Тик-так, тик-так – тикают часы.

Они на стене, я вижу их краем глаза.

С другой стороны – лужица света. Окно. За ним – мягкая, приглушенная масса. Я думаю, что это может быть зелень. Она мягко касается стекла, шепчет, когда все остальное в этой маленькой белой комнате молчит.

Но вот раздаются голоса, шаги. Я слышу их через дверь.

В комнату входят врачи, и я напрягаюсь, стараясь уловить их движение в этой размытой белизне. Их двое. Каждый день они приходят в одно и то же время, когда свет за окном становится мягче. Так я узнаю, что наступил полдень.

Сердце начинает биться быстрее. Может, сегодня они поймут, что я еще здесь, за этой невидимой, непроницаемой перегородкой, отделяющей меня от мира?

Для них я нахожусь в вегетативном состоянии – лежу на узкой кровати подобно трупу, разве что глаза все время открыты. Но мысленно я уже вскочила и колочу раскрытыми ладонями по несуществующему стеклу. Кричу, чтобы меня выпустили.

«Посмотрите на меня! Посмотрите, я здесь!»

Они не смотрят. Точнее, смотрят куда угодно, но не на меня. Они говорят обо мне, наблюдают за мной издали, но не дотрагиваются. Не смотрят в глаза.

Если б они только посмотрели внимательно, то увидели бы, как еле заметно трепещет веко, как почти неуловимо дрожит палец. Господи боже, уборщица и та распознала бы искру жизни, если б только смотрела на меня хоть изредка.

– Как это жестоко, – тихо говорит женщина-доктор, делая шаг к кровати. – На вид она как живая…

«Я живая, – кричу я внутри себя. – Я ЖИВАЯ».

Собрав все силы и всю решимость, усилием воли направляю их в руку, которая недвижно лежит на бледно-голубом одеяле. Левую руку. Она ближе к ним, к их невидящим глазам.

Все, что мне нужно сделать, это шевельнуть пальцем. Чуть-чуть подвинуть ладонь. Хоть на миллиметр, хоть на волос. Может быть, тогда они заметят?

Все что угодно, лишь бы они поняли, что я еще здесь.

Неподвижная, глухонемая, но живая.

Запертая в себе, как в тюрьме.

– Ничего от нее не осталось, только оболочка, – также негромко отвечает доктор-мужчина. – С самого первого дня после инсульта.

– Не завидую я тебе… – Женщина вздохнула. – Скоро придется поговорить с родственниками.

– У нее нет родственников. Мы так и не выяснили, кто она.

Дверь открывается и снова закрывается.

Шаги в коридоре стихают, в палате наступает безмолвие, нарушаемое только сиплыми вздохами аппарата для искусственной вентиляции легких, который поддерживает во мне жизнь. Я окружена аппаратами, трубками, капельницами.

«Дыши. Это все понарошку. Это не может быть правдой».

Но это происходит. Происходит со мной.

На самом деле.

* * *

Единственное, что я могу делать сама, – думать. И вспоминать. Прошлое встает перед внутренним взором с небывалой прежде ясностью, но я инстинктивно понимаю, что, если вспомню все и сразу, боль будет так сильна, что сломает меня мгновенно. И что тогда будет с ней, с моей красавицей?

Все давно забыли про Эви. Официально дело не закрыто, а полиция заявляет, что они готовы расследовать любую новую информацию, но ничего не делают, потому что никакой новой информации нет.

Ни улик, ни показаний свидетелей. Ничего.

Первые месяцы после произошедшего я, как одержимая, отслеживала каждое сообщение о ней в онлайн-новостях и каждый комментарий к ним.

Судя по комментариям, можно было подумать, что все эти люди лично знакомы с «непутевой, безответственной мамашей» и не раз бывали в их «неуютном доме».

Почти все строили свои версии того, как девочка могла исчезнуть средь бела дня и не оставить следов. Диванные эксперты.

Всё вспомнили – и европейский заговор педофилов, и маньяка-детоубийцу, и неизбежных цыган, – чем только не объясняли пропажу, чего только не наплели…

Но постепенно, один за другим, они отступились, решили, что ее больше нет.

Все, кроме меня. Я уверена – Эви жива, она где-то ходит, где-то дышит. Я должна держаться за это. В этом моя последняя надежда.

Поэтому ни в коем случае нельзя впадать в панику.

Да, я не могу шевельнуть пальцем, не могу издать ни звука, но верю, что в моих силах помочь отыскать и спасти ее, ведь память пока не изменила мне. Я помню всё.

А это значит, что остается только одно: вспоминать, как всё началось.

И даже раньше.

Глава 2

Три года назад

Тони

Голые стены нового жилья были гладкими и холодными, словно обнаженная кость.

И не было ничего, что могло бы их оживить.

Все это место – пустая упаковка, лишенная какого-либо содержания или характера, не более. Одно большое пятно яичной скорлупы или растоптанного цветка магнолии. Не самая вдохновляющая атмосфера – если не считать страданий и страха.

Да, дом был чистым и функциональным, но я всегда любила цвет.

Помню, как наслаждалась простором нашей прежней гостиной. Огромным окном-эркером и бирюзово-черной акцентной стеной с обоями пейсли^[1], на выбор которых ушла неделя: целых семь дней мы жили с образцами разных обоев, пришпиленными к каминной полке, присматривались, привыкали, а потом каждый высказал свое мнение, и мы сделали выбор – все втроем.

Я в очередной раз обежала взглядом голые стены, неприкрытые плинтусы, крошечную прихожую и жмущиеся друг к другу комнатушки, как будто надеялась обнаружить некий шарм, скрытый от меня прежде.

Ощущение было такое, словно жизнь навсегда лишилась цвета и текстуры. Словно мою душу вымазали безвкусным оттенком магнолии, внутри и снаружи.

Повернувшись спиной к блеклой белизне, я подошла к окошку и бросила взгляд на плешивый замусоренный газон. Агент по недвижимости претенциозно окрестил его палисадником. Издевался, наверное. Сорняки заслоняли тонкие бордюры, а одуванчики прорастали между плитами тротуара в неудобных, непрактичных местах, колеблемые прохладным бризом и раскачиваясь, как пьяные солдаты на увольнительной.

Я отвернулась от окна и снова оказалась лицом к лицу с комнатой.

В углу громоздились друг на друге картонные коробки, их шаткую пирамиду подпирали туго набитые черные мусорные мешки. Итог восьми лет семейной жизни.

Все хорошее и все плохое, что случалось с нами за эти восемь лет, лежало в этих мешках: сувениры, сентиментальные мелочи, плотно упакованные, обжатые полиэтиленовыми стенками, надежно завязанные сверху, чтобы ничего не выскользнуло по дороге.

Смех, счастливые лица, дни и ночи, проведенные с мужем и дочерью, проносились перед внутренним взором, словно последние кадры старой семейной хроники, когда хвост целлулоидной ленты, шурша, скользит перед окошком кинопроектора.

Может, когда-нибудь я найду силы пересмотреть их от начала до конца и, бережно расправив ленту, наконец понять, почему кошмар случился именно с нами.

Может быть, тогда наконец-то получится снова спать по ночам…

Я вздрогнула и обернулась, услышав шаги у двери, и сразу же успокоилась – в комнату зашла мама, постаревшая, осунувшаяся, но такая же энергичная и напористая, как и прежде.

Это было очень кстати при переезде, но после того, как все закончилось, ее присутствие начало тяготить, так как выставляло напоказ мое собственное несовершенство. Это было похоже на неотвязную тупую боль в боку.

Она смотрела своим особым, «рентгеновским» взглядом, словно пытаясь прочитать мои мысли.

– Не оставляй себе времени на размышления, разве мы не так договаривались?

Мама всплеснула руками, и я точно вернулась в детство: от меня требуют, чтобы я не копалась, а одевалась скорее, иначе опоздаю на школьный автобус.

Ах, если б вернуться в то благословенное время… Но в жизни нет черновиков, и нельзя еще раз пройти тем же путем, сделав иной выбор.

– Чаю хочешь?

Я кивнула, глядя, как мама подходит к коробкам и читает подписанные от руки ярлыки. Подумала немного и нагнулась за лежащей на полу сумкой. Почувствовала на себе пронзительный взгляд родительницы и соврала, что хочу проверить телефон.

А сама даже не заглянула внутрь; просто стояла, прижав сумку к груди, точно трофей.

Мама продолжала смотреть.

– Что?

Видимо, в моем голосе прозвучал вызов, потому что она отвернулась, вздохнула, открыла коробку и точными уверенными движениями извлекла наружу чайник и две кружки, завернутые в пузырчатую пленку.

– Чай, – повторила мама, исчезая в дверях кухни.

Мне никогда не нравилось ее обманывать. Хотя обман – это не мой случай. Я ничего не скрывала. Просто не отчитывалась за каждый шаг.

В конце концов, в тридцать пять лет у меня было право принимать некоторые решения самой, ни у кого не спрашивая совета.

Хотя, по правде сказать, мне было за что благодарить маму.

Если бы не она, я, наверное, еще не один месяц решала бы, стоит ли переезжать из Хемел-Хемпстеда в Ноттингем. Именно мама убедила нас перебраться к ней поближе, чтобы было проще начать жить заново.

Эта фраза – «начать жить заново» – всегда звучала невероятно избито.

Но выяснилось, что легче сказать, чем сделать, – на то, чтобы спланировать и организовать переезд, ушло несколько месяцев. И вот теперь, когда этот ужас кончился, выяснилось, что самое трудное еще впереди.

Но, по крайней мере, получилось записать Эви в Сент-Сейвиорз – местную «хорошую» школу из списка Офстед^[2] – до начала учебного года. Жизненные передряги должны были как можно меньше сказаться на образовании моей дочери.

В общем, мне предстояло как-то справиться с этим кошмаром и научиться держать хвост пистолетом. Ради Эви и благополучия нашей семьи, внезапно перешедшей в разряд неполных.

– Эви ждет не дождется, когда пойдет в новую школу, – крикнула мама с кухни. – Все уши мне этим сегодня утром прожужжала, пока я вела ее в группу.

Меня аж замутило – так резко подняло голову чувство вины. Мы с дочкой так и не поговорили как следует о переменах, которые произошли в нашей жизни – сначала надо было продавать один дом, потом арендовать другой, собирать вещи, переезжать, а параллельно еще и улаживать проблемы со страховой компанией моего мужа и счетами за его лечение. В общем, сплошной кошмар.

Но, по словам мамы, Эви рада, что скоро пойдет в школу, а это главное.

– Я записалась на экскурсию по школе завтра, на два часа. Хочешь с нами?

Она даже застонала от разочарования.

– Завтра у меня остеопат. Я уже отменяла его на той неделе, когда надо было забрать твои ключи, помнишь? – Только глухой не распознал бы почти не скрываемый упрек. – Не думаю, что врач обрадуется, если я повторю тот же финт завтра. Но про школу хочу знать все, так что расскажете, когда вернетесь.

Маме, конечно, нравилось время от времени напоминать о собственной значимости, но, по правде говоря, она действительно выручала. Даже не представляю, как бы мы жили без нее после смерти Эндрю.

Два года назад его снова отправили в Афганистан в составе военной миссии.

Особое задание.

Так выразился пришедший за ним сержант и добавил еще несколько слов, смысл которых сводился к тому, что Эндрю должен считать за честь, что выбор пал на него.

Так оно и было. Мой муж был благодарен командованию.

Как я тогда мечтала, чтобы случилось чудо и он отказался покидать нас!

Но стоило только намекнуть на это, как он ответил: «Это мой долг», и я поняла – тема закрыта.

Знал бы он тогда, что подписывает приговор…

Не только себе – всем нам.

Я знала – Эндрю любит меня и дочку, но нам было не по силам соперничать с его любовью к родине и работе, и я просто смирилась с тем, что после того визита мы сразу отошли на второй план.

Когда мы познакомились, он уже давно не общался с родителями, но после катастрофы я пыталась наладить с ними контакт: написала об Эви, предложила приехать в Ливерпуль, чтобы они могли познакомиться с внучкой. Однако ответа не получила.

А вот моя мама сильно помогла деньгами, хотя за три года до этого у нее тоже умер муж и она осталась почти ни с чем.

Раньше проблемы с сердцем были у моего папы. Это продолжалось не один год, и она прошла через все круги ада в попытках его вылечить. Но он все равно умер, а два года спустя мама записалась в местную группу по туризму и познакомилась там с Брайаном.

Мы надеялись, что с ним она будет счастлива, как вдруг, всего через полгода, у него обнаружили рак в терминальной стадии, и все повторилось.

Иногда бывает так трудно отделаться от мысли, что жизнь в общем-то полный отстой…

Глава 3

Наши дни

Королевский медицинский центр, Ноттингем

Я смотрю в пустой белый потолок и думаю о том, как дешевая водоэмульсионка ухитряется превращать осколки света, падающие на нее из окна, в настоящие лазерные стрелы.

Вид не меняется никогда. До тех пор пока кто-то – или что-то – не внесет в него разнообразие извне. Так, вчера по бескрайней белизне пространства ползала черная муха. Она остановилась прямо в той точке, куда упирается мой взгляд, и принялась чистить передние лапки.

И чем дольше я на нее смотрела, тем больше мне казалось, что она увеличивается в размерах. Настолько, что получалось разглядеть радужные фасетчатые глаза и то, как движется хоботок.

Видеть эту бесполезную тварь было бесконечно противно, но не было возможности ни прогнать ее, ни отвести глаз. Даже муха способна сейчас на большее, чем я.

Сегодня мухи на потолке нет. Она улетела на свою мушиную свободу, устав от моей неподвижной безнадежности.

Я ищу в сознании подсказки о том, что со мной случилось. Как я оказалась здесь.

В отличие от моего тела, мои мысли всё еще живы. Они копошатся в голове, ждут, когда я наконец-то поймаю их.

* * *

Был обычный вечер, я сидела дома. Смотрела телевизор, потом пошла на кухню сделать чего-нибудь горяченького, скорее всего размышляя о том, что предстоит сделать до сна: загрузить стиралку, погасить свет, приготовить одежду Эви на завтра.

Чайник выскользнул из руки, плеснув кипятком; я вскрикнула.

Звуки вдруг стали очень громкими. Голоса из телевизора, стук чайника по полу – как будто кто-то бил в литавры прямо над ухом.

Нет, перед моими глазами не опустился черный занавес. Не было ни ярких вспышек, ни цветных снов. Я не взлетела к потолку и не смотрела оттуда на себя сверху вниз. Просто сначала все было, и вдруг ничего не стало. Только огромная пустота, и посреди нее – я.

Очнулась я уже здесь.

«Это был инсульт», – сказали врачи. Они стояли рядом и разговаривали, записывая что-то в блокнотах.

Обширный инсульт. После такого с людьми часто случаются плохие вещи – я видела это на плакатах «Повышения осведомленности» в хирургической. Да, здешние врачи немало знают о том, что инсульт может сделать с человеком.

Но есть кое-что, чего они не знают.

Они не знают, что стало со мной потом. Не знают, что я заперта в себе самой, как муха в янтаре.

Трубка проходит вверх по носу и вниз по горлу. Кормит меня. Еще одна трубка в моем боку убирает отходы.

Я много что умею делать, но только в воображении.

На стене висят часы, не могу я снять трусы.

Знаю, что жива, раз до сих пор могу сочинять глупые стишки наподобие этого. В основном про часы. А еще отчетливо помню звонкий смех Эви и нежный овал ее личика.

Машина этого не умеет.

Часы – то единственное, что постоянно меняется в этой комнате. А еще это единственный предмет, который я вижу, – расплывчатый контур фигуры на краю поля моего зрения.

Сердце начинает стучать чаще и громче.

Это из-за бьющихся в голове мыслей.

Потому что я жива.

Я жива.

Я.

ЖИ.

ВА.

Я снова и снова кричу эти слова, но вокруг по-прежнему тишина.

Глава 4

Три года назад

Тони

– В час привезут мебель, – донесся мамин голос из другой комнаты. – Можешь начинать распаковывать вещи, если хочешь.

Но я не хотела. Не хотела доставать что-нибудь из коробок, не хотела ударять палец о палец. Даже садиться в свой старенький «Фиат Пунто» и ехать за дочкой в дурацкий детский клуб и то не хотелось.

«Фиату», кстати, давно нужен ремонт – его выхлопная труба злокозненно отравляла атмосферу вонючим дымом, но денег у меня не было.

Как и выбора.

– Поеду, съезжу за Эви. – Я схватила ключи от машины с кухонного стола и, не дожидаясь ответа, выскочила за дверь. Хотелось оказаться подальше от этого дома хотя бы на некоторое время.

Снаружи орало радио, наполняя улицу ревом попсы и атмосферными помехами. Я оглянулась в поисках источника звука и увидела на первом этаже соседского дома открытое окно. Звуки неслись оттуда.

Так, еще и антисоциальные соседи в придачу…

Восхитительно.

Я отвернулась и пошла к машине, которую, за неимением подъездной дорожки или гаража, поставила прямо на тротуаре, где она, очевидно, обречена стоять и впредь. И как раз пристегивала ремень безопасности, когда раздался резкий стук в окно. Тощая тетка с обесцвеченной мочалкой волос лыбилась, демонстрируя дырку на месте переднего зуба, и махала рукой.

Я немного опустила стекло, и в салон потянуло застарелой табачной вонью.

– Привет, соседка. – Дырка в ее зубах магнитом притягивала мой взгляд, несмотря на все усилия глядеть в сторону. – Я Сэл. Я и два моих парня живем тут рядом.

Она кивнула на дом, из которого орало радио. Я опустила стекло еще немного, выдавила улыбку и просунула руку в щель.

– Здравствуйте. А я Тони. Я только сегодня переехала сюда с дочкой, ее зовут Эви. Вот, еду забирать ее из дневной группы…

Сэл не обратила на руку никакого внимания.

– Значит, только ты с дочкой, да? Без мужика? По мне, так без них даже лучше, а?

Ее речь состояла из одних вопросов.

– Да, только я и дочка.

– Мои-то парни, Сти и Кол, уже взрослые. А я не из тех мамаш, которые своим деткам в жопу дуют, понимаешь меня, Тони? Так что если они будут вести себя по-свински, ты сразу иди ко мне, ладно?

– По-свински?

– Ну, ты понимаешь. Парни, они ж парни и есть, да? Приколы у них дурацкие, да еще шум иногда поднимут, вот как щас… Наш Колин, так тот ваще только что отгостил у Ее Величества^[3]. Там ему девятнадцать и стукнуло. Короче, одни проблемы с ним, но я все равно рада, что он вернулся. Дети, они и есть дети, верно?

– Он был в тюрьме? – Попытка сохранить невозмутимость провалилась: на моем лице отчетливо проступил ужас.

– Ну, он-то не виноват. Так, пошел с компашкой в город однажды вечером, и чё-то они там с кем-то не поделили. Ну, ты ж знаешь, как оно бывает, а? Так что теперь, чуть где чего, копы первым делом до него докапываются. А чё, им ведь удобно, когда есть на кого повесить всех собак, правда?

Меня замутило при мысли о том, что я перетащила мою пятилетнюю дочь из благополучного района под бок к уголовнику. Каждое слово Сэл и еще этот ужасный запах, окутывающий ее, словно прозрачный туман, только усиливали тошноту.

– Мне пора, – пролепетала я, торопясь улизнуть прежде, чем она решит поведать еще какую-нибудь неприятную подробность о своих отпрысках. – А то опоздаю в садик.

– Ладно, милая, забегай, как устроишься, чайку попьем, поболтаем. – Соседка вскинула на прощание руку, отвернулась и пошла к себе.

Я поспешно завела мотор и отъехала от обочины.

Но, хотя у нас не было и не могло быть ничего общего с этой Сэл, ее приглашение забегать на чашку чая встряхнуло меня, невольно напомнив о прежней жизни.

Нет, я, конечно, ценила и близкие отношения с мамой, и ее помощь, и все же временами очень не хватало возможности посидеть с хорошей, проверенной подругой – может быть, даже за бокалом вина – и выговориться, а в ответ услышать не осуждение или жалость, а понимание и сочувствие.

Но подруги тоже остались в прошлом.

Сначала Пола, с которой мы дружили почти всю жизнь. Она переехала в Испанию пять лет назад, и постепенно общение свелось к рождественским открыткам, в которых мы обе, словно сговорившись, писали: «Хорошо бы как-нибудь встретиться», – прекрасно зная, что этого никогда не произойдет.

Потом была Тара. Когда наши мужья были дома, мы встречались и вчетвером ходили куда-нибудь поесть или выпить, а когда они уезжали в командировки – брали напрокат какой-нибудь фильм и покупали еду навынос.

Ее муж, Роб Боуэн, был в тот день с Эндрю. Он погиб на месте.

Тара была тогда на четвертом месяце и, как я слышала, потеряла ребенка. Горе должно было связать нас вместе, но вместо этого разлучило.

Я сама еще не опомнилась от трагедии, когда решила послать открытку с соболезнованиями. Но что написать? Помню, как долго мучилась, подбирая слова, пока наконец не остановилась на варианте: «Мне очень жаль». Позорно, банально, шаблонно, пусто и очень мелко. Совершенно не соотносимо с масштабом произошедшего.

Что же касается соседки…

Сэл, конечно, по-своему очень милая женщина, но ее речь – не то, что следовало бы слышать моей дочери. К тому же мне совсем не нравилось то, что она говорила о Колине.

Доехав до большой круговой развязки на вершине холма Синдерхилл, я оказалась в длинной колонне автомобилей. От трассы М1 в центр города шел непрерывный поток медленно движущегося транспорта, и пришлось ждать почти целую минуту, прежде чем появилась возможность проехать прямо, к усадьбе Брокстоу.

Гигантские плакаты отеля слева анонсировали обширную свадебную ярмарку, которая должна была состояться в конце месяца, и трибьют-группу, выступавшую в ближайшие к Хеллоуину выходные.

Тут я поняла, что еду не по той полосе, и попыталась выбраться на нужную, но было поздно. Машина сзади громко, протяжно засигналила, и я, поймав взгляд водителя в зеркальце заднего вида, подняла руку в знак того, что прошу прощения, но его лицо перекосила гримаса ненависти, а губы задвигались, изрыгая ругательства.

Пришлось бороться с внезапным желанием ударить по тормозам, чтобы наши машины «поцеловались». Просто хотелось причинить неудобство этому грубияну.

Понятия не имею, откуда взялось это желание. После смерти Эндрю разрушительные идеи просто падали в мою голову, как будто их кто-то нашептывал.

Когда я посмотрела на свои руки, то увидела, что сжимаю руль так крепко, что костяшки пальцев побелели.