Грустная любовь. Романтический парадокс и поиски смысла жизни

Я отталкиваюсь от этимологии слова «эвдемония», обращая внимание на «даймонов»^[21] – буквально на «духов», которые определяют нашу любовь и даже нашу жизнь. Даймонов не обязательно понимать как нечто сверхъестественное, однако метафора даймонии может быть чрезвычайно полезной для размышлений о самых разных вещах – об «ощущениях» отдельного человека в рабочей атмосфере, духе национального государства или неосязаемом присутствии капитализма в нашей жизни.

В четвертой главе вводятся дополнительные элементы, с помощью которых я попытаюсь расширить представление об эвдемонической любви. Глава начинается с обзора определенных (серьезных) методологических проблем, с которыми сталкиваются все, кто пытается осмыслить любовь и счастье, я же пробую рассмотреть их в контексте трудности «познания себя» в целом. Это приведет к пониманию того, кем мы являемся в контексте экзистенциалистской философской традиции, и вынесет на первый план нашу агентность в процессе создания самих себя как личностей.

В свою очередь это поможет мне объяснить, чем эвдемоническая любовь отличается от романтической любви, чему я посвящаю пятую главу. Одно из самых важных различий заключается в том, что эвдемоническая любовь активна и динамична, в то время как романтические концепции, как правило, пассивны и статичны. В романтической концепции мы говорим о «в-любленности», словно это что-то произошедшее с нами случайно, как падение в яму. Или как поражение молнией (еще одна распространенная романтическая метафора). В эвдемонической любви мы выбираем свой путь, руководствуясь тем, что делает нашу жизнь и наши задачи значимыми. Такой выбор ограничен обстоятельствами и решениями других людей, но для меня эти ограничения аналогичны рамкам художественного произведения. Я также опираюсь на исследования о «джоб-крафтинге» (процесс, в ходе которого сотрудники переосмысляют свою профессиональную роль, дополняя должностные инструкции или даже от них отказываясь), чтобы сформировать понятие «крафтинг любви», которое представляет собой творческую практику настраивания любовных отношений в соответствии с навыками, потребностями и ценностями вовлеченных в них людей.

Наконец, я заявляю, что нам стоит перестать считать слово «романтический» положительным. Напротив, мы должны относиться к нему весьма скептически. Я призываю нас двигаться к пониманию идеальной любви как эвдемонической, а не романтической. Кроме этого, я считаю, нам пойдет на пользу, если мы будем меньше думать о том, «делают ли нас счастливыми» наши партнеры, и сосредоточимся на том, полюбовно ли они сотрудничают с нами в со-реализации наполненных смыслом дел и нас самих.

Это и есть финальная цель данной книги. А мысль о ней зародилась во время разговора о «стремлении к счастью», который несколько лет назад я вела со своим мужем-американцем…

1. Парадокс счастья

Поступать как мечтатели

Как и я, мой муж Джонатан – профессор философии. Иногда мы обсуждаем рабочие вопросы. Работая над этой книгой, я говорила с Джонатаном о любви, о грусти и об идее «счастья навек».

Однажды я вскользь заметила, что «стремление к счастью» кажется мне очень американской идеей. Мое мнение его удивило.

«Разве так не везде?» – спросил он.

Меня удивило его удивление. Джонатан – гражданин США, но он не стереотипный американец из тех, что представляют себе мир за пределами Соединенных Штатов как расплывчатое пятно с террористами и голодающими детьми. Он начитан, много путешествует, он жил в Шотландии, а теперь живет со мной в Канаде. Он довольно искушенный в вопросах жизни и в целом классный человек. Почему же он предполагает, что везде так же, как в Америке?

Мне пришлось остановиться и подумать над его вопросом. Честно говоря, я думаю над ним до сих пор. Постепенно я пришла к выводу, что Джонатан был прав. Стремление к счастью действительно есть везде. Впрочем, я тоже была права. Я попробую распутать смысловые клубки в этом вопросе, после чего станет понятно, что я имею в виду.

У формулировки «стремление к счастью» самые что ни на есть американские корни. Как известно, она встречается в Декларации независимости США 1776 года: «Мы исходим из той самоочевидной истины, что все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью»^[22]. Названные идеалы и специфический способ их выражения заложены в историю формирования США – или, точнее, в историю формирования, которую рассказывают Штаты. Эти идеалы – в основе национальной идентификации или, точнее, ее самовосприятия. США считают, что их существование началось в 1776 году с этой декларации, а не в 1781 году после ратификации Статей Конфедерации. Декларация независимости – это что-то особенное. Почему-то она более существенна, более значима для идентификации нации, нежели документ, который в буквальном смысле утверждает объединение Соединенных Штатов.

Я смотрю на все эти футболки с надписями «Только хороший настрой» или тщательно продуманные ленты Instagram, призывающие меня «радоваться каждому моменту», и мне любопытно помещать всё это в контекст того, что американская культура счастья зародилась вместе с самой Америкой.

Тем не менее Джонатан не ошибся насчет универсальности идеи. В наше время ее можно встретить повсюду. Однако мне кажется, что в значительной степени этому способствовал экспорт американских идей и идеалов в остальной мир. Всё возрастающая гомогенность мировой культуры связана с геополитическим доминированием Америки.

Создается впечатление, будто идеология счастья находится на пике популярности на протяжении всей моей жизни. Не помню, чтобы счастье занимало такое важное место в 1980-х и 1990-х годах, когда я росла в британской семье из низшего среднего класса. Я запомнила в центре культурного внимания аутсайдеров, пессимизм, левую политическую сатиру и туалетный юмор.

И я не единственная, кто считает, что раньше всё было иначе. Раньше культура счастья была специфически американской. Виктор Франкл – австрийский психиатр, переживший Холокост, написал в книге «Человек в поисках смысла»^[23]: «В глазах европейцев важной характеристикой американской культуры является императив: опять и опять приказывается и предписывается “быть счастливым”^[24]».

С 1776 года американская культура счастья существенно изменилась. Идея о том, что быть счастливым значит быть здоровым или, возможно, что счастье собственно и есть здоровье, появилась в 1902 году, когда американский философ Уильям Джеймс заявил, что «душевно здоровый» человек – это тот, кто имеет «склонность непосредственно от всего испытывать счастье»^[25]. (Тех, кому «мир… кажется далеким, странным, зловещим и жутким», для кого он «становится бесцветным, дышит холодом», Джеймс называет «страждущими душами»^[26].)

Для целей, которые я заявляю в данной книге, еще более важно то, что в описываемой культуре есть направление, утверждающее, будто всё, что нужно сделать для достижения целей в жизни, – это думать о хорошем. Будто всё, чего вы желаете, придет к вам благодаря силе позитивного мышления.

Возможно, вы слышали о книге «Тайна» (основанной на одноименном фильме). Ее очень любит Опра Уинфри. Книга была впервые опубликована в 2006 году и распродана по всему миру тиражом более 30 миллионов экземпляров. Даже если вы не слышали о книге «Тайна», вы наверняка слышали о «законе притяжения», который был в ней популяризирован^[27]. Этот «закон» гласит, что вы можете «манифестировать» вещи в свою жизнь, просто-напросто о них думая.

Сторонники закона притяжения сравнивают людей с магнитами. Вы можете стать денежным магнитом – манифестировать деньги, просто-напросто думая о том, что у вас много денег. Или вы можете стать магнитом любви, или магнитом «Ролекса», или магнитом должности генерального директора – магнитом чего угодно. Просто нужно почувствовать, что у вас уже есть желаемое, и оно к вам придет. Если вы чувствуете себя богатым, вы будете богатым. Если вы чувствуете себя удачливым в любви, вы будете удачливы в любви. При этом чувствовать себя неудачником тоже значит пророчествовать. Точно так же, как позитивные мысли приводят к позитивным результатам, негативные мысли приводят к негативным результатам, поскольку «подобное притягивает подобное». (Магниты работают с точностью до наоборот, однако не будем спорить о мелочах.) Ключевое метафизическое утверждение книги «Тайна» таково: реальность начнет соответствовать тому, что вы о ней думаете. Это противоречит распространенному мнению о том, что это мы должны стараться привести наши убеждения в соответствие с реальностью.

Идея о «манифестировании» денег и любви в жизни исключительно с помощью самовнушения кажется бредовой. Но здесь следует быть осторожными. Многие люди в это искренне верят. Миллионы людей настолько заинтересовались этой идеей, что как минимум покупают эту книгу.

К тому же закон притяжения не появился в 2006 году на пустом месте. Американская мечта давным-давно продает смягченную во многих отношениях версию всё той же истории: каждый может добиться успеха в Америке. Любой может добиться всего сам – в одиночку свернуть горы, начать с нуля и стать миллионером, президентом или астронавтом.

Важнейшая черта как американской мечты, так и закона притяжения гласит: неважно, начинаете ли вы с нуля или нет, неважно, кто вы и что у вас есть, неважно, помогает ли вам кто-то на этом пути – вы непременно достигнете своей цели, если приложите усилия. Разница лишь в том, что американская мечта обещает исполнение желаемого с помощью упорного труда, а закон притяжения гласит, что это случится благодаря позитивному мышлению.

Как вы, наверное, уже догадались, я категорически не поддерживаю ни одно из этих утверждений. Невозможно достигнуть чего-либо без поддержки и сотрудничества. Богатство в огромной степени зависит от маркеров привилегий, в особенности от расовой принадлежности^[28], и то же самое относится к романтическим знакомствам^[29]. У начинающих с нуля мало шансов «преуспеть» в Америке в материальном плане, в то время как, следуя аналогичным показателям, те, кто начинает жизнь миллиардерами, едва ли могут сделать что-либо, что не считалось бы «успехом».

Мне кажется, произошло следующее: американская мечта была настолько оторвана от реальности того, как работает власть и как функционирует общество, что для людей, которые уже купились на эту мифологию, закон притяжения стал легкой наживкой. Может, это и напоминает бред, однако этот вид бреда является естественным и последовательным шагом от места, где находилась Америка.

Помните песню Джимини Крикета из диснеевского мультфильма 1940 года «Пиноккио»? Она начинается словами «When you wish upon a star»^[30] и обещает, что с помощью этого метода можно достичь абсолютно всего. Напоминает «Тайну», не находите? Когда я говорю, что у закона притяжения были предшественники, которые создавали пропасть между американской мечтой и реальностью, я имею в виду именно такие истории.

В песне When you wish upon a star нет совершенно никаких ограничений на то, что можно получить: «Всё, что пожелает ваше сердце, – обещает она, – к вам придет». Возможно, еще более важно, что такое развитие событий доступно всем и каждому: «Нет никакой разницы, кто ты», главное, чтобы «ты желал чего-то от души». Как и во всех версиях американской мечты, не имеет значения, что вы начинаете с нуля. Мы можем больше не беспокоиться о преодолении неравенства и разрыва в изначальных жизненных позициях разных людей, о перераспределении или выравнивании игрового поля. (Для стереотипного американца подобные разговоры очень похожи на коммунизм и звучат чудовищно.)

Однако есть соблазн подумать: «Ну и что? Это всего лишь детская песенка в исполнении мультяшного насекомого». Но на самом деле это не просто песня. Она стала легендой. Сегодня это символ бренда «Дисней» (фрагмент из этой песни звучит в начале всех диснеевских фильмов, когда появляется логотип компании), а «Дисней», в свою очередь, является аватаром американской культуры в целом. Это важная песня. Она кое-что да значит.

И так считаю не одна я: в 2009 году (что примерно совпадает по времени с выходом «Тайны») песня When you wish upon a star была включена в Национальный реестр аудиозаписей. Это коллекция Библиотеки Конгресса США, в которую внесены записи, «обладающие культурным, историческим или эстетическим значением и/или сообщающие о жизни в Соединенных Штатах, отражающие ее». Вопрос не в том, имеет ли эта песня большое значение, а в том, что происходит с культурой, когда взрослые люди ведутся на подобные вещи до такой степени, как это показал бешеный успех «Тайны».

В конечном счете идея, будто можно что-то реализовать, если просто относиться к этому, как к свершившемуся факту, действительно становится бредом. Можно начать думать, что вы вольны в любое время выбрать собственный набор «альтернативных фактов»^[31] и принимать их за правду. И верить, что они гарантированно станут правдой. И разве может нас в этом случае удивлять американский президент, решивший, что если он продолжит говорить и действовать так, будто он выиграл президентские выборы, то он «манифестирует» желаемую победу? Дональд Трамп, как и «Дисней», стал лишь еще одним воплощением культуры американской мечты. Потеря связи с реальностью – ее фирменный знак.

Эта мечта способствует утрате связи с реальностью, призывая, главным образом, сосредоточить всё наше внимание на индивидах и на том, что они могут сделать в отрыве друг от друга. Загадывать желания под падающие звезды и манифестировать желаемое с помощью позитивного мышления – это индивидуалистические действия, и они отвлекают нас от совместных или скоординированных действий, которые мы могли бы предпринять вместе с другими людьми. Я буду много говорить об этом на протяжении всей книги.

К счастью нельзя стремиться

Вспомните Виктора Франкла, который в 1946 году сказал: «В глазах европейцев важной характеристикой американской культуры является императив: опять и опять приказывается и предписывается “быть счастливым”»? Далее он добавил: «Счастье не может быть объектом стремления, погони; оно должно быть результатом чего-то другого». Это краткое изложение старой проблемы, известной как «парадокс счастья».

Другое изложение того же парадокса можно найти в трудах английского философа Джона Стюарта Милля. Милль был этиком и политическим философом, и в наши дни он наиболее известен как защитник утилитаризма (видение мира, согласно которому лучшим поступком в любом конкретном случае является тот, который приведет к наибольшему счастью для наибольшего числа людей)^[32]. Однако в 1873 году он также написал следующее:

«Только те счастливы… которые ставят себе задачей в жизни какой-либо иной предмет, а не личное счастье, например, счастье других, благоденствие человечества, а также всякое дело, всякое исследование, которое они преследуют не как средства, но как идеальную цель. Таким образом, стремясь к чему-нибудь другому, они находят счастье, так сказать, на пути».^[33]

Это действительно очень похоже на вывод, к которому примерно семьдесят лет спустя, после Второй мировой войны придет Франкл. Милль говорит, что, если вы стремитесь быть счастливым, вы не будете счастливы. Вы должны стремиться к чему-то другому. За счастьем «нельзя гнаться». Таков, в двух словах, «парадокс счастья».

Слово «парадокс» происходит от древнегреческих слов «сверх» (para) и «вера» (doxa). Парадокс – это то, во что невозможно поверить, или что-то поразительное, причем, как правило, не в хорошем смысле. Обычно это слово обозначает проблему, у которой нет очевидного решения. Я предпочитаю думать о парадоксах как об интеллектуальных проблемах, которые невозможно разрешить, не освободившись от чего-то огромного, за что мы очень крепко держимся. От того, что, вероятно, кажется нам слишком существенным, чтобы допустить его провал. И в этом смысле парадоксы зачастую указывают, где наши интеллектуальные установки ошибочны.

Именно это, по моему мнению, и делает «парадокс счастья». Он учит нас, что мы должны изменить наш образ мышления, однако необходимые изменения столь глубоки, что их практически невозможно вообразить. Решения, может, и были предложены, но по тем или иным причинам большинство из нас столкнулось с трудностями в их применении.

Милль рекомендовал, как поступать относительно «парадокса счастья». В приведенном выше отрывке он предлагает прекратить попытки стать счастливым, поскольку они не дают результата. Стремитесь к иной цели в жизни, и счастье придет к вам как побочный продукт. Это всё равно что представить счастье одной из тех тусклых, мерцающих звезд, которые можно разглядеть только краем глаза: если же вы наведете на нее фокус, она мгновенно исчезнет. Но устремив взгляд куда-то еще, вы ощутите ее присутствие.

Давайте будем честны: это странный, путающий, фрустрирующий совет. Он кажется по сути бесполезным, учитывая доминирующую в культуре идею, что счастье и романтическое «счастливы навек» определяют хорошую жизнь. Как мы должны верить в то, что «Х» – самое ценное в жизни, и при этом не пытаться это «Х» достичь?

На мой взгляд, с течением времени проблема, связанная с «парадоксом счастья», только усугубляется. Это отягощается тем, что погоня за счастьем, бывшая исключительно американской ценностью, распространилась на весь мир, и сегодня «парадокс счастья», по сути, проблема каждого человека. (Однако, как ни странно, между США и другими регионами сохраняются заметные различия. Например, недавнее исследование^[34] показало, что российские родители чаще читают своим детям истории, связанные с «негативными» эмоциями, и придают значение подобным эмоциям в большей степени, нежели американцы.) Дж. С. Милль предложил решение «парадокса», но это было бездоказательное решение, не подкрепленное ни клиническими, ни эмпирическими данными от жившего в уединении ученого джентльмена XIX века. Неужели мы не придумали ничего получше?

Боюсь, не придумали. Да, сегодня у нас есть несколько версий одного и того же предложения и еще парочка фишек. «Парадокс счастья» то и дело мелькает в философских обсуждениях и из года в год плодит вариации решения^[35]. Но в основном они весьма похожи на решение Милля.

Отчасти реакцией на проблему должна быть развернутая критика идеи о том, что жизнь заключается (или должна заключаться) в стремлении к счастью. Сопутствующая ей «культура позитивного мышления», которая доминирует в североамериканском обществе, также подлежит оспариванию, и только в этом случае что-то сдвинется с мертвой точки. В некоторых сферах завоевывает популярность словосочетание «токсичная позитивность», так обозначают ложный фокус на позитиве, исключающий всё остальное. Но это словосочетание еще не вошло в обиход. По состоянию на конец декабря 2020 года запрос на «токсичную позитивность» в поисковике Google выдал около 528 000 результатов. (Для сравнения, «токсичная маскулинность» выдала около 2 490 000 результатов.)

Тем не менее у этой критической задачи длинная история с весьма ценными фрагментами, и мы можем погрузиться в них в поисках вдохновения. В сатирической повести «Кандид, или Оптимизм», опубликованной в 1759 году, французский философ Вольтер высмеивает идею о том, что мы живем в «лучшем из миров»^[36]. В «Кандиде» вымышленный философ по имени Панглосс настойчиво пытается доказать, что «всё устроено к лучшему»: что наш мир – это лучший мир, который только мог создать Бог. Это ответ на проблему зла (философская проблема, которая ставит перед христианскими теологами задачу объяснить страдания в мире, созданном любящим всемогущим Богом). Банальная позиция, предлагаемая Панглоссом, выглядит глуповатой и наивной, и ее абсурдность всё более очевидна по ходу повествования, когда он утверждает, что убийства, войны, болезни, землетрясения и даже сифилис – приятные характеристики нашего мира.

Интересно, что «Кандид» был написан еще до принятия американской Декларации независимости. Принято считать, что этот текст критикует идеи немецкого философа Лейбница, работавшего в начале 1700-х годов, и от Лейбница, вероятно, и пришла идея стремления к счастью как одного из неотъемлемых прав «всех людей» в Декларации. В некотором смысле Вольтер критиковал культуру позитивного мышления еще до того, как это стало мейнстримом. Если вы закатываете глаза от наклеек на бампере, призывающих вас «видеть во всем хорошее», вы не одиноки. Вольтер на вашей стороне.

«Кандид» – хорошая сатира, но не более того. Она не решение «парадокса счастья».

Виктор Франкл предлагает нам немного больше. Франкл опубликовал книгу «Человек в поисках смысла» в 1946 году, после окончания Второй мировой войны. Он не только утверждает, что «счастье не может быть объектом стремления, погони», но и рекомендует сосредоточиться не на счастье, а на том, что привносит в нашу жизнь смысл. Франкл основывает свои выводы на собственных наблюдениях за жизнью в нацистском концентрационном лагере, в частности за тем, кто выжил, а кто нет. В условиях, когда счастье было невозможно, некоторые заключенные смогли направить свою жизнь на нечто иное – на что-то придающее жизни смысл, например на любимого человека или творческую цель. Люди, которые так поступали, утверждает Франкл, имели гораздо больше шансов выжить, чем те, кто этого не делал. Это убедило его в том, что на самом деле важен смысл, а не счастье. На протяжении книги я много раз буду возвращаться к этой идее.

По мере приближения к современности мы получаем эмпирические данные от психологов, исследующих «парадокс счастья». В 2011 году были опубликованы результаты серии экспериментов, в которых ученые искали взаимосвязи между тем, насколько, по словам испытуемых, они ценят счастье, и тем, насколько эти же испытуемые счастливы на самом деле. Они обнаружили, что «высокая ценность счастья связана с более низким гедонистическим балансом, более низким психологическим благосостоянием, меньшей удовлетворенностью жизнью и более высокими уровнями симптомов депрессии»^[37]. Ученые заключили, что «высокая ценность счастья может привести к саморазрушению». Сделайте счастье своей целью, и получите прямо противоположный результат. Звучит ровно так, как предсказывали Милль или Франкл.

В этом эксперименте есть еще один любопытный момент. В своей работе авторы исследования используют фразу «гедонистический баланс» как своего рода косвенный показатель счастья. Но что именно называют они «гедонистическим балансом»? Они объясняют: «Поскольку наша шкала должна была соответствовать современному западному культурному контексту, мы приравняли счастье к известному определению в этом контексте: положительному гедонистическому состоянию индивида». Слово «гедонистический» происходит от древнегреческого слова hedone, означающего удовольствие или приятные ощущения. «Гедонистический» (как и «гедонизм») относится к чему-либо, вызывающему приятные ощущения. Это что-то приятное и позитивное. На мой взгляд, это важное описание социального контекста, в котором проводится исследование. По сути, исследователи сообщают, что приравнивают счастье к приятным ощущениям. И делают они это, чтобы их исследование соответствовало тому, как счастье определяется в «современном западном культурном контексте».

Другими словами, они определяют счастье как удовольствие, потому что именно таким люди видят счастье.

Разумеется, это не пришло из ниоткуда. В 1874 году другой английский философ по имени Генри Сиджвик описал проблему, которая, по сути, является еще одной версией «парадокса счастья». Сиджвик пишет: «Здесь возникает то, что мы можем назвать фундаментальным парадоксом гедонизма: импульс к удовольствию, если он преобладает в чрезмерной степени, наносит ущерб своей собственной цели»^[38]. Если приравнивать счастье и удовольствие (как это в конечном итоге и происходит в нашем «западном культурном контексте»), «импульс к удовольствию» – это почти то же самое, что и «стремление к счастью». И, говоря, что погоня за удовольствием – это самоуничижительное занятие, Сиджвик делает то же самое, что Милль, Франкл и психологи.

Что значит, импульс к удовольствию «преобладает в чрезмерной степени»? Лежит ли в корне проблемы само удовольствие или дело именно в сосредоточенности на собственном удовольствии? Можем ли мы разрешить «парадокс», сосредоточившись на удовольствии другого человека? Если да, то это может указать на решение, отличное от того, что предлагает Франкл. Франкл говорит, что мы должны проделать (более трудную и запутанную) работу и направить себя в сторону смысла. Чужое удовольствие, напротив, является относительно конкретной, ясной целью, которую можно перенять.

Размышляя об этом варианте, я вспоминаю, как в частности от женщин (особенно в гетеросексуальном контексте) ожидают, что они будут ставить удовольствие других на первое место^[39]. Джесс Филлипс, которая пишет об этой проблеме для газеты «Гардиан», удалось облечь в слова и мои воспоминания о подростковой сексуальности в Великобритании:

«Они нас трогали, и мы злорадно торжествовали в ответ, не получая никакого удовольствия от подобных контактов – кроме возможности рассказать подружкам, что самый прыткий засунул руку тебе в трусики… Никто никогда не говорил нам, что было бы здорово, если бы вы нравились друг другу, и еще лучше, если бы вы занимались этим, потому что вы действительно получаете от этого удовольствие. Да бог с ними, этими мальчиками, мне кажется, они думали, что нам это нравится. Им тоже никто ничего не говорил… Мы были тренировочными суднами для мальчишеских исследований. Никто никогда не говорил нам, что секс принадлежит и нам тоже».^[40]