Грустная любовь. Романтический парадокс и поиски смысла жизни

Я сумею выстроить «новую теорию», если найду достаточно блестящих кусочков, чтобы соорудить зеркало. И тогда это зеркало покажет нам, что мы должны увидеть.

Благодарности

Я безмерно благодарна Джонатану Дженкинсу Ичикаве, Тайлеру Николу, Купче Кейтлахмуксину, Меццо, Друзилле и Севен, а также всем хорошим даймонам среди моих друзей и членов семьи.

За беседы, вопросы и комментарии я благодарна Дорити, Элис Маклахлан, Шеннон Деа, Алану Ричардсону, Джасперу Хитону, Елене Маркович, Челси Розенталь, Доминику Алфорду Дугиду, Кэт Прюитт, Киму Браунли, Крису Стивенсу, Фатиме Амиджи, Киту Мейяру, Рэю Кларку, Адриане Джонс, Мариан Черчланд, Джессике Лэмпард, Алиссе Браззо, Сьюзен Сехрист и Рэю Хсу. Также я благодарю слушателей Университета Манитобы, Университета Саймона Фрейзера, а также серии «Меньшинства и философия» от Flash Talks, где обсуждались ранние версии текста.

Мой терпеливый редактор Паскаль Поршерон и два анонимных рецензента издательства Polity предоставили мне содержательный фидбэк, который помог придать книге ее окончательную форму.

Отрывки из текста и/или относящиеся к нему материалы можно встретить в ранее опубликованных работах:

• “When Love Stinks, Call a Conceptual Plumber,” in E. Vintiadis (ed.), Philosophy by Women: 23 Philosophers Reflect on Philosophy and Its Value (London: Routledge, 2020).

• “Love isn’t about happiness. It’s about understanding and inspiration,” New Statesman, April 2020.

• “How to ‘love-craft’ your relationships for health and happiness”, The Conversation, September 2018.

Я работала над книгой на исторических отнятых территориях Маскуам, Скуомиш и Цлейл-уотут Первых наций.

Введение

Скажите философу, что вы ее любите, и приготовьтесь дать определение использованным терминам.

Это смешно, потому что это правда. В какой-то степени. Некоторые философы всю жизнь работают над определением или анализом понятий. И это не патология. Это важно. Стоит поместить под микроскоп такое понятие, как любовь, и вы увидите, насколько оно зыбкое и неоднозначное. Насколько оно многослойное. Обо что в нем можно уколоться. Скрытые от невооруженного глаза паттерны вдруг становятся захватывающими объектами изучения.

Вот почему некоторые из нас проводят жизнь, пытаясь рассмотреть всё это получше. Философия в своем лучшем виде обеспечивает нас богатым набором инструментов для интеллектуальной работы и работы с образами: новыми способами взглянуть на вещи. Разумеется, речь идет о понятийных микроскопах, но также о понятийных телескопах, и искажающих зеркалах, и цветных линзах… нам требуются самые разные инструменты. Нам необходимо изучать эти понятия как вблизи, так и внимательно рассматривать те из них, что кажутся далекими; мы нуждаемся в способах смотреть на вещи под новыми углами, через разные фильтры. Это касается и тех вещей, которые кажутся нам понятными и привычными. Исследование именно этих вещей особенно важно, поскольку они часто влияют на структурирование нашего образа жизни (независимо от того, осознаем мы их влияние или нет). Преломление и рассеивание наиболее знакомых образов открывает нам нечто совершенно новое, возможно, то, что мы никогда не предполагали увидеть.

Как я заметила в предисловии, эта книга – попытка соорудить концептуальное зеркало. Я стараюсь отразить в нем образ нас самих, в частности, наши представления о романтической любви, ее идеалы. Образ, который в итоге у меня получился, не особенно лестный. Он практически гротескный. Безусловно, в нем есть искажения. Но, как я уже сказала, иногда, чтобы увидеть привычное иначе, нам нужен новый угол зрения, другая точка обзора.

Моя отправная точка – любопытство к реальному опыту грустной любви – любви, которая опровергает предположение, будто любовные истории заканчиваются «счастьем навек». Грустную любовь в современных песнях и историях чаще всего рисуют как ситуацию провала: это катастрофа и трагедия. Но я думаю, что всё гораздо сложнее. Реалии грустной любви – намек, что мы упускаем что-то из вида. Мы что-то упускаем, рассказывая только определенные истории о любви. Конечно, грустная любовь не может быть «счастьем навек». Но она может быть чем-то другим, и я буду называть ее эвдемонической (подробнее об этом слове чуть позже). Эвдемоническая любовь переплетена с творческой активностью и наполнением отношений смыслом того типа, который невозможно обрести в погоне за «счастьем навек».

Но кто эти «мы», о которых я всё время говорю? Слова вроде «мы» ведут себя весьма коварно. Если мы теряем бдительность, «мы» склонны негласно исключать «их». За простым словом скрывается масса предположений о том, для кого пишут, кто включен, а кто исключен, кто нормальный, а кто «другой».

В рамках этой книги «мы» относится ко мне и к моим единомышленникам в вопросах романтической идеологии. Данное «мы» определяется людьми, которых кормили тем же культурным бульоном, что и меня, как и я, впитавшими в себя «выученную мудрость» о том, что такое (настоящая) романтическая любовь. В самом широком смысле это те из нас, для кого доминирующая (белая, патриархальная, капиталистическая и колониальная) культура Северной Америки и Великобритании стала базой для формирования мировоззрения. Весьма неоднозначный и путаный способ определить целевую аудиторию, однако эта неоднозначность намеренна. Это единственный способ охватить группу, на которую я ориентируюсь и которая сама по себе неоднозначна. Эта книга о – и для – тех из нас, кто до сих пор барахтается в этом бульоне.

Бульон этот по большей части состоит из рассказанных историй. И наши истории любви поразительно однородны, точно мы снова и снова рассказываем одну и ту же историю. Вот ее краткая версия:

 
А и Б сидят на пеньке,
ЦЕ-ЛУ-ЮТ-СЯ.
Сначала влюбятся, потом поженятся,
потом родят малыша^[13].
 

Мы рассказываем эту историю детям. Они знают ее с ранних лет, еще до того, как у них сформировались критическое мышление взрослого человека и детекторы брехни – защитная броня разума. Мы кормим детей этой историей, этой порцией культурного бульона в простой рифмованной упаковке, благодаря чему они так легко ее проглатывают и повторяют другим. Снова и снова они узнают о ней из сказок и рассказов, а также из отрывков взрослой культуры – из ромкомов, любовных романов, поздравительных открыток ко Дню святого Валентина. И разумеется, дети наблюдают за взрослыми, которые воспроизводят эту историю в реальности. Став взрослыми, мы должны воплощать эту историю в жизнь, или, по крайней мере, сделать всё возможное, чтобы ей соответствовать. Ради детей. Если мы не можем или не хотим соответствовать этой истории, мы должны не допустить того, чтобы дети это заметили.

Это напоминает мне слова Витгенштейна о правилах: мы попросту продолжаем. Мы называем это «следованием» правилу. Однако как бы это ни ощущалось изнутри, на самом деле мы ничему не «следуем». Наш путь не предопределен существующими ограничениями: он определяется нами. Мы создаем правила, идя тем путем, который мы прокладываем.

Не буду утверждать, что так работают все правила, но это применимо ко многим из них. В частности, большинство известных нам «правил» романтической любви – последствия наших поступков, как индивидуальных, так и совершаемых в социальных группах. Практикуя любовь определенным образом, представляя ее только такой, мы создаем правила, нормы и ожидания того, как должны выглядеть любовные отношения. Всему этому мы учим детей. Мы воспроизводим и называем это «движением вперед». И речь идет не только о формировании правил, но и о формировании «нас самих».

Разумеется, этот процесс не заканчивается, когда мы вырастаем. На нас постоянно обрушиваются культурные посылы. Они наступают на нас со всех сторон, заполоняют все доступные медиумы: журналы, новости, музыку, друзей, коллег, членов семьи. Всё что угодно может стать аватаром, передатчиком культурного бульона. (Вы когда-нибудь замечали, каким количеством текста вы окружены в ванной, пока чистите зубы?)

Мы не способны заглушить всё это полностью, но мы можем уделять этому внимание осознанно. На самом деле мы обязаны это сделать, чтобы потом направить наше внимание – этот ограниченный и драгоценный ресурс – на другие вещи. Большую же часть времени мы позволяем этим посылам окатывать нас с ног до головы, и они бесконтрольно просачиваются в наше подсознание. Это наделяет их еще большей силой: чем меньше мы осознаем содержание посылов, спрятанных у всех на виду, тем легче они проникают в самые интимные части нашей жизни. (В последнее время я ношу трусы только той марки, которую рекламируют мои любимые подкасты.)

Но давайте на мгновение остановимся и попрактикуем осознанное внимание. В этом бульоне плавают не только истории. Есть там и выученные мудрости. В этой части книги я не буду их ни анализировать, ни критиковать. Я лишь хочу изложить их максимально ясно и просто.

1. Хорошая жизнь – это жизнь, полная любви и счастья. Плохая жизнь – это жизнь, в которой нет ни того, ни другого.

2. Любовь и счастье (лучшие вещи в жизни) достаются нам «бесплатно».

3. Чтобы жить хорошо, человек должен стремиться к любви и счастью (а не к таким пошлым вещам, как богатство, власть или слава).

Эти три утверждения звучат как очень привычные, родные. Возможно, они кажутся «очевидными». Однако я надеюсь, что, изложив их здесь столь категорично, я смогу начать их понемногу отстранять. Что бы мы думали об этих тезисах, будь они для нас совершенно новыми? Будь мы незнакомы с социальным устройством мира, определяемого ими?

Третье утверждение говорит, что следует делать, чтобы жить хорошо, и здесь можно расслышать морализаторские нотки. Нечто вроде: стремиться к деньгам, власти и славе неэтично. Так ведут себя злодеи. Но в данном контексте я обращаю внимание на третье утверждение не как на этическое суждение, а как на стратегический совет. В данном контексте «хорошая жизнь» – это не обязательно этичная жизнь, но та жизнь, которая хороша для человека, ее проживающего. Та жизнь, которую мы желаем друзьям или которую любящий родитель желает своему ребенку. Вот к чему я веду. Учитывая контекст первых двух утверждений, мы видим, как третий становится стратегическим советом. Если вы хотите хорошей жизни, вы должны стремиться к тому, что составляет хорошую жизнь, не так ли?

На первый взгляд эти напутствия могут показаться всего лишь предостережением от алчности. Вместо мирских благ нам советуют стремиться к нематериальным, абстрактным вещам. Но всё не так просто. Я допускаю, что жить хорошо без стремления ко всем этим вещам возможно. Более того, именно здесь, по-моему, появляется эвдемония. Однако, прежде чем мы сосредоточимся на ней, давайте посмотрим, как грустная любовь вписывается в этот культурный бульон.

О грустной любви поется во многих поп-песнях. Вспомните, например, U2: «I can’t live with or without you»^[14]. Или Nine Inch Nails: «I hurt myself today, / To see if I still feel. / I focus on the pain, / The only thing that’s real»^[15]. Или Эми Уайнхаус: «We only said goodbye with words. / I died a hundred times. / You go back to her, / And I go back to / Black, black, black, black, black, black, black»^[16]. В своей книге «При чем здесь любовь?» (англ. What’s Love Got to Do with It) 2011 года социолог Томас Шефф доказывает, что по крайней мере с 1930-х годов образ любви в поп-музыке имеет скорее негативную окраску: всё больше песен изображает любовь подавляющей и чрезвычайно болезненной (а также эгоцентричной и отстраняющей). Я в значительной степени согласна с ним в том, что поп-песни преподносят любовь как чувство, доведенное до крайней степени: либо интенсивное экстатическое счастье, либо мучительная тоска, потеря и отчаяние. Согласна я и с тем, что последняя характеристика встречается чаще.

Однако трагической грустной любовью одержима не только поп-музыка. То же самое наблюдается и в так называемой высокой культуре. Обреченная, разрушающая любовь определяет сюжеты таких классических романов, как «Анна Каренина» или «Грозовой перевал», таких опер, как «Богема» и «Травиата». Джульетта желает умереть сразу, как только узнаёт, что не может быть с Ромео, и наоборот.

Вот какой мы видим грустную любовь согласно коллективным представлениям о ней в песнях и историях: провальной. Она не бывает посредственной или скучной – только захватывающая, разрушительная и взрывная. Не повседневная серая депрессия, а мелодраматическая трагедия в потрясающих (если не ужасающих) насыщенных ярких тонах, или… что ж, черного цвета. Нам не представлен сложный спектр переживаний. Словно существует только две истории любви: одна – блаженная сказка, а другая – полнейшая, чудовищная драма.

Прошу заметить, что у двух этих историй много общего: и трагическая, и счастливая любовь основываются на острых чувствах, вне зависимости от того, позитивные они или негативные. Грусть и счастье расположены на противоположных концах шкалы, оценивающей душевное состояние человека: от позитивного (счастливого) на одном конце до негативного (грустного) на другом.

Искусство и жизнь не столь сильно отделены друг от друга. Популярные песни и классические романы не были бы популярными и классическими, если бы они не находили отклик среди миллионов людей. На самом деле это тесный круг взаимовлияния. Влияние жизни на искусство в целом очевидно: такие тексты песен пишут для того, чтобы они находили отклик у максимального числа людей и могли быть соотнесены с их реальными (пусть и доведенными до предела) эмоциональными переживаниями.

Менее очевидный – но не менее важный – факт заключается в том, что искусство тоже влияет на жизнь. В книге «Что такое любовь» я утверждала, что социально сконструированный аспект романтической любви можно рассматривать как собирательный образ. Если вы соедините тысячи изображений лиц, то общие черты, которые их объединяют, проявятся в собирательном образе в виде четко очерченных контуров. Точно так же, по мере того, как мы накапливаем культурные представления о любви, их общие черты проявляются в собирательном образе в виде четких характеристик любви. Эти характеристики могут формировать и формируют стереотипное представление и о том, как выглядит любовь, и тот сценарий, которому мы должны следовать.

Вследствие этого то, что мы рисуем любовь «счастливой» или «грустной», сильно влияет не только на то, чего мы ожидаем (от себя и других), то есть на что мы рассчитываем, но и на то, чего мы ожидаем в более нормативном смысле: какие виды любви социально приемлемы, а какие стигматизированы или порицаемы. Например, рассмотрим важность репрезентации квирной любви в кино или на телевидении. Если подобная любовь никак не представлена, у нас не развивается представление, что она вообще возможна. Если мы видим, что квирная любовь представлена, но только в виде отношений между нелепыми или шаблонными персонажами, нас призывают от нее дистанцироваться, насмехаться над нею. А что происходит, если мы видим, что квирная любовь представлена исключительно как грустная?

Посмотрите на это следующим образом: подобные собирательные образы – стереотипы, – созданные нашими культурными представлениями о любви, служат своего рода путевой картой жизни. Если единственная дорога, которая ведет к «счастливой жизни», – это дорога под знаком «нормальных отношений», то нас не поддерживают в выборе иных путей. Более того, нами так ловко манипулируют, что мы отговариваем выбирать иные маршруты наших друзей и родственников. Ведь мы же не хотим, чтобы люди, которые нам дороги, были несчастны.

Несмотря на то что трагическая любовь – прекрасный материал для искусства, она не должна быть ничьим представлением о хорошей жизни. Когда мы говорим, что «хорошая жизнь наполнена любовью», имеется в виду не то, что хорошая жизнь полна страданий в стиле Ромео и Джульетты и суицидального отчаяния. Имеется в виду, что хорошая жизнь – это жизнь, наполненная «счастьем навек» в плане любви. Истории любви в реальной жизни, конечно, могут быть грустными и мелодраматичными, но недолго, пока «главные герои» преодолевают препятствия на пути к их вечному союзу, и в хорошей жизни этот процесс должен завершиться «счастьем навек».

Я не утверждаю, что в сказочной романтической истории (мальчик встретил девочку и т. д., и т. п., и они жили долго и счастливо) есть что-то в корне неправильное. Это абсолютно замечательная история, и такая жизнь может быть абсолютно замечательной жизнью. Проблема в том, что если мы снова и снова рассказываем одну и ту же историю, не рассказывая при этом никаких других, то она становится не просто историей, а сценарием, или нормой. И когда она достигает такого статуса, она может стать оружием, инструментом контроля. Отступите от сценария – и будете страдать. Это одна из причин, почему разные истории так важны. Будучи социальным конструктом, известный нам стереотип романтической любви в некотором смысле «выдуман»: он основан на наших вымыслах и фантазиях, и подобные истории играют решающую роль в поддержании его культурного господства. Однако это не значит, что это не важно и не опасно. Социально сконструированные нормы романтической любви «выдуманы», но не так, как выдуман Шерлок Холмс. Это больше похоже на то, как придуманы законы. Конечно, нафантазировали их мы, но теперь они реальные вещи, и относиться к ним лучше соответствующим образом.

Однако мне кажется, что романтическая любовь – это не просто социальная конструкция. Думаю, она двойственна по природе: отчасти это социальный конструкт, отчасти биология. Биологический аспект романтической любви заключается в ее влиянии на наши мозг и тело. В этом смысле любовь – вполне конкретная, осязаемая вещь, основанная на нашем эволюционном происхождении и поддающаяся научному изучению. Социально сконструированный аспект любви состоит из сценариев, правил, традиций и ожиданий. Влияние этого аспекта тоже велико^[17] (как и влияние биологии), но социальные рамки меняются вместе с нашими ценностями, поэтому социально сконструированную природу любви лучше всего понять, не обращаясь к нашему эволюционному прошлому, а внимательно изучая наше контекстуальное настоящее и нашу относительно недавнюю историю.

Как я писала в книге «Что такое любовь», отношения между биологией любви и ее социально сконструированной природой похожи на отношения актера, исполняющего роль. Как если бы мы взяли некий древний, эволюционировавший биологический механизм и приказали ему играть (не отступая от сценария) роль «романтической любви» в шоу под названием «Современное общество». Мы считаем, что наши мозг и тело поведут себя на сцене согласно сценарию. И мы не спрашиваем, удачно ли выбран актер.

В этой книге я фокусируюсь на романтической любви, поэтому, возможно, стоит сказать несколько слов о том, почему это так. Не потому, что я считаю романтическую любовь самым важным видом любви. Вовсе нет. А потому, что именно в романтической любви, на мой взгляд, на поверхность проступают все самые насущные философские проблемы. Романтический идеал и сопутствующая ему романтическая идеология, во всех смыслах этого слова, проблематичны.

Многие проблемы сосредоточены вокруг идеи о том, что романтическая любовь – это самый важный вид любви. Слово «аматонормативность» было придумано философом Элизабет Брейк в 2011 году^[18] с целью обозначить нормальность того, что все взрослые люди желают состоять в романтических любовных отношениях («нормального типа» – моногамных, постоянных, похожих на брак) и что жизнь нормального человека будет сосредоточена вокруг этих отношений, поскольку это самый важный вид отношений. Аматонормативность позиционирует романтическую любовь как особенную, естественным образом превалирующую над любыми другими связями с семьей, друзьями или обществом. Предполагается, что «плюс один», которого вы приведете на мероприятие, – это романтический партнер – или, по крайней мере, потенциальный партнер, «спутник», а не брат, или сестра, или друг. То же касается и ожиданий насчет того, с кем вы «остепенитесь» и заведете семью. Эти предположения редко озвучивают, но они повсюду, и они формируют все принимаемые нами решения. Это не значит, что мы не можем их нарушить, но сделав это, мы бросим вызов ожиданиям.

Аматонормативность как таковая появилась не в 2011 году; этот феномен гораздо старше своего названия. Но название – мощная вещь. Как только мы можем дать феномену название, мы оказываемся способны к нему подступиться. Пришло время взяться за дело. Аматонормативность – не просто что-то древнее. Это традиция, что гораздо серьезнее. Традиции проникают глубоко, в самую суть нашего «я», сложным образом формируя нашу идентичность^[19]. Культурные практики, с которыми мы себя отождествляем, формируют наше представление о том, кто мы, откуда мы, какие люди – «наши» и (разумеется) как «наши» люди себя ведут. Будучи ребенком, я узнала, как мои люди практикуют любовь, и нравится мне это или нет, но это стало частью моего самосознания.

Есть еще одна – четвертая – выученная мудрость, которую я хочу добавить к трем предыдущим. Несмотря на то, что аматонормативность – сложный и многогранный феномен, тот ее элемент, на котором я хочу сфокусироваться, прост:

4. Романтическая любовь – самый важный вид любви.

Пока что я хочу, чтобы мы просто обратили внимание на это утверждение и задумались о том, как сильно оно могло бы нас поразить, не будь оно столь укоренившимся в нашей культуре.

Позвольте мне завершить введение кратким обзором данной книги. Если говорить откровенно, главная цель книги – призвать нас заменить романтическую концепцию любви на эвдемоническую. Романтическая концепция нацелена на идеальное (не реалистичное, а идеализированное) «счастье навек» – то есть на состояние, неизменно приятное для всех участников. Именно на этот идеал опираются современные представления о браке: он должен быть моногамным и (в основном) гетеронормативным, а значит, способствующим созданию нуклеарных семей, которые преподнесены культурой как локус счастливой и наиболее постоянной любви. Эвдемоническая концепция любви, напротив, отказывается от ориентации на удовольствие (или «счастье») и вместо этого ориентируется на осмысленное, творческое сотрудничество и содействие. Она может быть представлена в самых разных формах, задействована в различных конфигурациях, не все из которых похожи на структуру нуклеарной семьи.

Мое представление о том, что такое эвдемоническая любовь и почему она важна, сформировалось благодаря размышлениям о грустной любви. Поэтому я назвала книгу «Грустная любовь». Грустная любовь стала для меня интеллектуальной искрой, так как она откровенно противоречила романтической идеологии, призывая меня обратить внимание на «счастье» в «они жили долго и счастливо» и задаться вопросом, почему оно туда помещено, в чем его функция, и еще о том, что остается от любви, когда счастье уходит. Но моя цель – не просто поговорить о грустной любви или о грусти как таковой. Я попробую сформулировать концепцию любви, в которой грусть играет роль чего-то отличного от провала. В эвдемонической концепции любви есть место для всего спектра человеческого опыта, потому что она не направлена на «положительные» эмоции.

Я попытаюсь доказать, что современные романтические идеалы, как правило, делают нас несчастными. Однако разобравшись, почему это так (и, собственно, почему это предсказуемо, если мы знаем, как устроен человек), мы совершим открытия. С этого я и начну первую главу. С давних пор философы пытаются объяснить нам одну вещь: мы не сможем добиться желаемого, если наша цель – счастье само по себе, то есть если мы стремимся к счастью ради него самого. Это так называемый «парадокс счастья». Североамериканская культура позитивного мышления объявляет своим основополагающим идеалом личное счастье; «погоня за счастьем» буквально впечатана в доминирующую идеологию моего времени и пространства – и в первой главе я рассматриваю современный контекст, в котором эта философская идея смотрится довольно неуклюже. На фоне всего этого «парадокс счастья» предстает как важная подсказка о том, кем мы являемся. Он указывает на важные недостатки ориентированной на позитивность культуры, которая, как выяснится, имеет аналоги в романтическом контексте.

Вторая глава прослеживает эти аналогии. Я покажу, что стремление к романтическому счастью не приносит результата, так же как и стремление к счастью в целом. Более того, оно и делает нас несчастными. Я называю это «романтическим парадоксом».

В третьей главе я рассматриваю известное решение «парадокса счастья», которое, по моему мнению, способно помочь нам разрешить в том числе и романтический парадокс. Это решение требует от нас умения отличать счастье от кое-чего другого. «Кое-чем другим» часто называют эвдемонию, что обычно переводится как «процветание» или «благополучие». Итак, классическое решение «парадокса счастья» заключается в признании того, что эвдемония важнее счастья, а также в фокусировании на деятельности, способствующей эвдемонии (которая, в качестве побочного эффекта, может привести к счастью).

Однако одно дело – понять, чем эвдемония отличается от счастья. Другое дело – гораздо более непростое – эвдемонию определить. Идея эвдемонии зародилась в древности и обычно ассоциируется с философией Аристотеля. Но придумал ее не он^[20]. Так или иначе, сегодня в нашем распоряжении есть самые разные инструменты для переосмысления этого понятия – инструменты, которых не было у Аристотеля, – например, литература XX века и современные эмпирические исследования. Представления об эвдемонии, вдохновленные Аристотелем, меня не привлекают, а некоторые из его идей о «человеческом процветании» слишком легко могут перейти в эйблизм и даже евгенику. Поэтому в оставшейся части третьей главы я использую доступные мне инструменты и пытаюсь создать совершенно иную концепцию эвдемонии.