Вещи, о которых мы не можем рассказать

Глава 2
Алина

Томаш Сласки был полон решимости стать врачом, как и его отец, но я всегда считала – он рожден рассказывать истории. После того, как он рассказал мне тщательно продуманную историю о спасении из озера принцессы-русалки, пока весь наш город спал, я решила, что однажды выйду за него замуж. Мне было девять, а Томашу двенадцать, но мы уже были хорошими друзьями, и в тот день я решила, что он мой. Спустя несколько лет он тоже стал воспринимать меня как свою, и к тому времени, когда я закончила седьмой класс и моя семья больше не могла позволить себе отправлять меня в школу, у Томаша появилась устоявшаяся привычка навещать меня дома.

Как и большинство знакомых мне детей, я бросила школу и пошла работать в поле вместе с родителями – хотя в отличие от большинства таких детей я никогда не делала по-настоящему тяжелой работы. Я была самым младшим ребенком, и даже когда наступил и прошел переходный возраст, я осталась тонкокостной и всего лишь пяти футов ростом. Все остальные в моей семье были высокими и сильными, и, несмотря на то что мои братья-близнецы были всего на четырнадцать месяцев старше меня, моя семья никогда по-настоящему не переставала относиться ко мне как к ребенку. Я не слишком возражала против этого, пока это означало, что близнецы выполняли всю тяжелую работу на ферме.

Томаш был из более богатой семьи и давно собирался поступить в университет, поэтому он оставался в средней школе гораздо дольше, чем большинство в нашем районе на юге Польши. Даже когда наши пути разошлись, он регулярно поднимался на холм между нашими домами, чтобы встретиться со мной, и каждый раз, когда он приезжал, он очаровывал всю мою семью эпатажными историями, произошедшими с ним на неделе.

Даже в детстве и подростковом возрасте у Томаша была манера говорить, заставляющая верить, что все возможно. Именно это его качество понравилось мне в первую очередь – он открыл мне мир бесконечных возможностей и при этом наполнил его магией. Если бы не Томаш, я бы никогда даже не задумалась о существовании жизни за пределами нашей деревни, но как только мы полюбили друг друга, исследование этой жизни в его компании стало почти всем, о чем я могла думать.

Я так хотела, чтобы мы поженились до того, как он отправится учиться на врача! Тогда бы у меня имелась возможность уехать с ним в город. В большей степени потому, что я не могла вынести мысли о расставании, и, конечно, мне не терпелось покинуть семейную ферму. Мой дом находился сразу за окраиной небольшого городка Тшебиня, где отец Томаша Алексей работал врачом, а его мать Юлита – школьной учительницей, пока не умерла при родах, когда на свет появилась его сестра Эмилия. Я была уверена, что моя настоящая жизнь находится за пределами того маленького мира, в котором мы существовали, но не было никакого способа сбежать, кроме замужества, для которого я была еще слишком молода – в то время мне исполнилось только пятнадцать. Лучшее, на что я могла надеяться: однажды Томаш вернется за мной.

Были выходные – последние перед тем, как Томаш должен был уехать, поздней весной 1938 года. Время имеет свойство размывать наши воспоминания, но некоторые из них слишком чисты даже для разрушительных последствий минувших лет. И события того воскресенья так же свежи в моей памяти сейчас, как и на утро следующего дня. Возможно, это просто побочный эффект того, что я годами хранила их очень близко к сердцу, прокручивая в голове снова и снова, будто любимый фильм. Даже сейчас, когда я порой с трудом понимаю, где нахожусь или какое сегодня число, я уверена, что все еще помню мельчайшие подробности того дня – каждое мгновение, каждое прикосновение, каждый запах и каждый звук. Весь день тяжелые серые тучи низко висели в небе. Почти неделю лил непрекращающийся дождь, так что мои сапоги были сильно заляпаны то ли навозом, то ли грязью. Все это время погода казалась унылой, но к вечеру воскресенья подул жестокий ветер, и она стала по-настоящему суровой.

Пока я болтала с Томашем, мои братья Филип и Станислав работали на холоде, поэтому родители настояли, чтобы перед ужином уходом за животными занялась я. Я отчаянно сопротивлялась, пока Томаш не взял меня за руку и не потащил за собой.

– Ты такая избалованная. – Он негромко рассмеялся.

– А ты говоришь, как мои родители, – пробормотала я.

– Ну, может быть, это и правда. – Он оглянулся на меня, не ослабевая хватки, но обожание в его взгляде было неоспоримым. – Не волнуйся, избалованная Алина. Я все равно люблю тебя.

При этих словах я ощутила такой прилив гордости и удовольствия, что все остальное перестало иметь значение.

– Я тоже тебя люблю, – проговорила я, и он потянул меня чуть резче и быстрее, так что я почти врезалась в него, а он в самую последнюю секунду коварно поцеловал меня.

– Ты храбрец, раз осмелился на это, когда мой отец так близко. – Я усмехнулась.

– Возможно, я храбрец, – ответил он. – Или, возможно, любовь сделала меня глупцом. – При этих словах он бросил слегка встревоженный взгляд в сторону дома, просто чтобы убедиться, что мой отец нас не видит, и когда я расхохоталась, снова поцеловал меня.

– Хватит веселья и игр, – сказал он. – Давай покончим с этой работой.

Мы справились довольно быстро, пора было идти в дом, чтобы укрыться от ужасной погоды. Я двинулась прямиком к входной двери, но Томаш поймал меня за локоть и беспечно произнес:

– Давай поднимемся на холм.

– Что?! – выдохнула я, мои зубы стучали от холода. Он между тем улыбался, и я хмыкнула. – Томаш! Может быть, я слегка избалована, но ты определенно сумасшедший.

– Алина, moje wszystko, – проговорил он, и это меня зацепило – всегда цепляло, потому что это ласковое обращение означало «мое все», и каждый раз, когда он так меня называл, у меня слабели колени. Взгляд Томаша стал очень серьезным, когда он произнес: – Это наш последний вечер перед разлукой, и я хочу побыть наедине с тобой, прежде чем мы сядем ужинать с твоими родителями. Пожалуйста!

Холм представлял собой поросшую деревьями вершину. Это был самый конец длинной, тонкой полоски густого леса, оставленной нетронутой просто потому, что земля здесь была такой каменистой, а вершина такой крутой, что использовать ее в сельском хозяйстве не представлялось возможным. Этот холм защищал мой дом и земли нашей фермы и служил барьером между нашим спокойным существованием и городской жизнью в Тшебине. От вершины до здания, в котором размещались семья Томаша и медицинская практика его отца, было пятнадцать минут быстрой ходьбы, а иногда (когда он не должен был быть там со мной) – восемь минут бега.

Сколько себя помню, холм всегда был нашим местом – местом, где мы могли наслаждаться окружающим видом и обществом друг друга. Это было место, где мы могли уединиться, прячась в укромных уголках поляны между деревьями. Сидя на самой вершине, рядом с длинным плоским валуном, мы могли своевременно обнаружить кого угодно из представителей нашей семьи, ищущего нас, особенно младшую сестру Томаша, Эмилию, которая как по наитию появлялась всякий раз, когда наша страсть могла выйти из-под контроля.

В тот вечер, пока мы поднимались по склону и достигли вершины, скудный дневной свет исчез, и внизу замерцали тусклые огни домов Тшебини. Когда мы устроились на валуне, Томаш обнял меня и крепко прижал к груди. Он дрожал, и поначалу я решила, что это от холода.

– Это глупо. – Я негромко рассмеялась, поворачивая к нему голову. – Мы тут можем простудиться насмерть, Томаш.

Его руки сжались вокруг меня, совсем чуть-чуть, он глубоко вздохнул и заговорил:

– Алина, твой отец дал нам разрешение и свое благословение на свадьбу, но нам нужно подождать несколько лет… к тому времени я уже заработаю немного денег, чтобы обеспечить тебя. У нас будет время подумать о деталях позже… Просто знай, что, о каких бы местах ты ни мечтала, я найду способ отвезти тебя туда, Алина Дзяк. Мы сможем жить хорошо… – Его голос прервался, и он прочистил горло, прежде чем прошептать: – Я подарю тебе хорошую жизнь.

Я была удивлена и обрадована этим предложением, но на какое-то мгновение почувствовала себя неуверенно, поэтому немного отстранилась от него и осторожно спросила:

– Но откуда ты знаешь, что все равно захочешь быть со мной, после того как познакомишься с жизнью в большом городе?

Он слегка подвинулся, так, чтобы мы могли смотреть друг на друга, и обхватил мое лицо ладонями.

– Все, что я знаю, и все, что мне нужно знать, это то, что всякий раз, когда мы расстаемся, я отчаянно скучаю по тебе, и уверен, что ты чувствуешь то же самое. Это никогда не изменится – неважно, что произойдет во время учебы в университете. Мы с тобой созданы друг для друга, так что приедешь ли ты ко мне или я вернусь домой, чтобы остаться с тобой, – неважно, мы всегда найдем путь друг к другу. Сейчас всего лишь небольшой перерыв, но ты увидишь. Время, проведенное порознь, ничего не поменяет.

Томаш, как обычно, сочинил одну из своих удивительных историй – только на сей раз это была история нашей будущей жизни и обещание, что мы, несмотря ни на что, будем вместе.

Я видела все в своем воображении, словно это уже произошло. В тот момент я знала, что мы поженимся, у нас будут дети и мы состаримся вместе. Я была потрясена любовью, которую испытывала к Томашу, и то, что я могла видеть такую же отчаянную любовь, отражавшуюся в его глазах, казалось чудом.

Я была самой счастливой девушкой в Польше, самой счастливой девушкой на Земле! Я встретила замечательного мужчину, и он ответил мне такой же глубокой любовью, как моя. Он был умен, добр, красив, а еще у Томаша Сласки были самые удивительные глаза на свете. Они были поразительного оттенка зеленого, и они всегда слегка искрились, как будто он про себя наслаждался озорной тайной. Я притянула его ближе и уткнулась лицом ему в шею.

– Томаш, – прошептала я сквозь слезы счастья. – Я всегда собиралась ждать тебя. Даже до того, как ты попросил меня об этом.

* * *

На следующее утро отец повез меня в город, чтобы попрощаться с Томашем перед его отъездом в Варшаву. Теперь мы были помолвлены, и это была веха в нашей жизни, которую взрослые уважали, поэтому мы впервые обнялись на глазах у наших отцов. Алексей нес чемодан сына, а Томаш крепко держал свой билет на поезд. Эмилия, несмотря на громкие рыдания, в одном из своих красивых цветастых платьев выглядела как картинка. Я суетилась вокруг Томаша на платформе, теребя лацкан его пальто и поправляя спадающие густые песочные волосы.

– Я напишу тебе, – пообещал мне Томаш. – И буду приезжать домой так часто, как смогу.

– Знаю, – ответила я.

Выражение его лица было мрачным, но глаза сухими, и в тот день я тоже была полна решимости быть мужественной, пока он не скроется из виду. Он поцеловал меня в щеку, пожал руку моему отцу. Попрощавшись со своим отцом и сестрой, Томаш взял чемодан и вошел в вагон. Когда он высунулся из окна, чтобы помахать нам, его взгляд был прикован к моему. Я заставила себя улыбаться, пока поезд не утащил его из вида. Алексей коротко обнял меня и хрипло проговорил:

– Однажды ты станешь мне прекрасной дочерью, Алина.

– Нет, папа, из нее получится прекрасная сестра! – запротестовала Эмилия. Она напоследок судорожно всхлипнула и драматично шмыгнула носом, а потом взяла меня за руку и, можно сказать, вырвала из объятий Алексея. У меня не было большого опыта общения с детьми, но слабость, которую я питала к Эмилии, в тот момент возросла в геометрической прогрессии, стоило ей посмотреть на меня своими блестящими зелеными глазами. Я поцеловала ее в макушку, притянула к себе.

– Не переживай, малышка. Я буду твоей сестрой даже сейчас, пока мы ждем возвращения Томаша.

– Я знаю, что он не хотел расставаться с тобой, Алина, и знаю, что тебе тоже тяжело, – пробормотал Алексей. – Но Томаш мечтал быть врачом еще до того, как научился читать… нам пришлось его отпустить. – Он помолчал, откашлялся и спросил: – Ты будешь навещать нас, пока Томаша не будет, правда?

– Конечно, буду! – пообещала я. Во взгляде Алексея была затаенная печаль, и они с Томашем были так похожи – те же зеленые глаза, те же песочные волосы, даже телосложение одинаковое. Видеть Алексея грустным было все равно что видеть грустным Томаша в далеком будущем, и мне была ненавистна сама мысль об этом, поэтому я еще раз нежно обняла его. – Вы уже моя семья, Алексей, – проговорила я. Он улыбнулся, глядя на меня сверху вниз, как раз в тот момент, когда Эмилия многозначительно прочистила горло. – И ты тоже, малышка Эмилия. Я обещаю, что буду навещать вас при любой возможности, пока Томаш к нам не вернется.

Мой отец был серьезен на обратном пути на ферму, а мама в тот вечер в своем обычном стоическом стиле беспокоилась из-за моей хандры. Когда я рано легла спать, она появилась в дверном проеме между моей комнатой и гостиной.

– Я буду стойкой, мама, – солгала я, вытирая глаза, чтобы избежать ее упреков за мои слезы. Поколебавшись, она вошла в комнату и протянула мне руку. В ее мозолистой ладони было надежно спрятано обручальное кольцо, простое, но толстое золотое кольцо, которое она носила столько, сколько я себя помнила.

– Когда придет время, мы сыграем свадьбу в городской церкви, и Томаш сможет надеть это кольцо тебе на палец. Мы не так уж много можем дать тебе, но это кольцо принадлежало моей матери, и мы с отцом прожили в браке двадцать девять лет. Хорошие времена, плохие времена – кольцо словно охраняло нас, давая силы держаться. Я передаю его тебе, чтобы оно в будущем принесло удачу и вам, но я хочу, чтобы ты хранила его у себя уже сейчас, чтобы, пока ты ждешь, оно напоминало тебе о жизни, которая ждет тебя впереди.

Закончив свою речь, она развернулась на каблуках и закрыла за собой дверь, будто знала, что я еще немного поплачу, и не могла этого вынести. Я спрятала кольцо в ящике с одеждой, под стопкой шерстяных носков. Каждый вечер перед сном я брала это маленькое колечко в руку и подходила к окну.

Я смотрела на холм, который стал свидетелем стольких прекрасных моментов с Томашем, и крепко прижимала это кольцо к груди, молясь Матери Марии, чтобы Томаш был в безопасности, пока он не вернется ко мне.

Глава 3
Элис

Когда мы входим в гериатрическое отделение, Эдди замечает Бабчу, немедленно вырывает руку из моей крепкой хватки и бежит в ее комнату.

– Эдди! – кричит он на бегу. – Эдди, дорогой, ты хочешь что-нибудь поесть?

Иногда эхолалия – проклятие моего существования. Бабча постоянно предлагает Эдисону – и всем остальным – еду, и поэтому теперь, когда он видит Бабчу, он подражает ей. Это безобидно, когда мы одни. Когда мы на публике и он говорит с этим поддельным польским акцентом, это звучит так, как будто он насмехается над ней. Медсестра, проверяющая капельницу Бабчи, хмуро смотрит на него, и я хочу объяснить ей, что происходит, но я слишком поражена видом самой Бабчи. Она приподнялась, и ее глаза открыты. Это большое улучшение по сравнению с полубессознательным состоянием, в котором она была прошлой ночью, пусть даже она явно все еще очень слаба и тяжело опускается на подушки.

– Привет, Эдисон! – Я слышу, как мама вздыхает, когда догоняю Эдди уже в палате.

Сын смотрит на маму, бормочет себе под нос: «Прекрати это делать, Эдди!»

Мама молчит, но ее неодобрение ощутимо, как всегда, когда эхолалия Эдди напоминает нам всем, что фраза, которую он больше всего ассоциирует с ней, является ругательной. Потом она переводит взгляд на меня и выговаривает:

– Элис, ты невероятно опоздала!

Я не чувствую угрызений совести, игнорируя ее приветствие, учитывая, что оно в равной степени состоит из социальной вежливости и критики. И это является точным соотношением в любой попытке общения, предпринятой моей матерью. Юлита Сласки-Дэвис сочетает в себе массу достоинств: пожизненный марафонец, уважаемый судья окружного суда, воинствующий борец за гражданские свободы, заядлый защитник окружающей среды; семидесятишестилетняя женщина, которая не собирается в ближайшее время уходить с работы. Люди постоянно говорят мне, что она вдохновляет, и я понимаю их точку зрения, потому что она впечатляющая женщина. Единственное, кем она не является, так это милой бабушкой по материнской линии, и именно поэтому нам с Эдди гораздо легче общаться с Бабчей.

Я занимаю место рядом с Эдди у кровати своей бабушки и беру ее руку. Обветренная кожа ее пальцев холодна, поэтому я накрываю ее другой ладонью и пытаюсь немного согреть.

– Бабча, – бормочу я. – Как ты себя чувствуешь?

Бабча издает звук, который ближе к ворчанию, чем к членораздельной речи, и в ее глазах отражается страдание, когда она натыкается на мой пристальный взгляд. Мама нетерпеливо вздыхает.

– Если бы ты приехала раньше, то уже знала бы, что, хотя она очнулась, не похоже, что она слышит. Эти медсестры ничего не знают. Я жду, когда доктор скажет мне, что, черт возьми, происходит.

Медсестра, стоявшая рядом, поднимает брови, но не удостаивает взглядом ни маму, ни даже меня. Посмотри она на меня, я бы виновато поморщилась, но медсестра явно полна решимости выполнить свою работу и выйти из палаты как можно быстрее. Она нажимает последнюю кнопку на регуляторе капельницы, касается руки моей бабушки, чтобы привлечь ее внимание. Бабча поворачивает к ней лицо.

– Ну, вот, Ханна, – мягко говорит медсестра. – Теперь я оставлю тебя с твоей семьей. Просто позвони, если я тебе понадоблюсь, хорошо?

Эдди отпихивает меня, как только медсестра уходит, и неуклюже пытается взять Бабчу за руку. Когда я позволяю ему это, он сразу же успокаивается. Я смотрю на Бабчу и вижу, как она ему улыбается. Я всегда считала, что мои отношения с бабушкой уникальны. Она практически воспитывала меня на разных этапах моего детства; для моей матери карьера всегда была на первом месте. Но какими бы особенными они ни были, наши отношения не являются звеном в той цепи, которая связывает ее с Эдди. В мире, который не понимает моего сына, у него всегда была Бабча, которой все равно, понимает она его или нет – она просто обожает его таким, какой он есть.

Теперь я внимательно, оценивающе разглядываю ее, как будто могу просканировать ее взглядом и осознать степень повреждения ее разума.

– Ты слышишь меня, Бабча? – спрашиваю я, и она поворачивается ко мне, но яростно хмурится, сосредоточиваясь. Ее единственная реакция – это слезы, которые подступают к ее глазам. Я бросаю взгляд на маму, которая стоит неподвижно, крепко сжав челюсти.

– Мне кажется, она слышит, – говорю я маме, которая колеблется, а затем предлагает новую версию:

– Ну, тогда… возможно, она нас не узнает?

– Эдди, – говорит Эдди. – Эдди, дорогой, ты хочешь что-нибудь поесть?

Бабча поворачивается к нему и улыбается усталой, но прекрасной улыбкой, которая сразу же вызывает соответствующую улыбку у моего сына. Он отпускает руку Бабчи, бросает свой айпад на кровать рядом с ее ногами и пытается взобраться на постель.

– Эдди, – раздраженно говорит мама. – Не делай этого. Бабча нездорова. Элис, ты должна остановить его. Здесь не детская площадка.

Но Бабча старается принять сидячее положение и широко раскрывает руки навстречу Эдди, и, глядя на это, замолкает даже мама. Я фиксирую спинку кровати и помогаю убрать с дороги различные шнуры, пока мой очень крепкий сын забирается к своей очень хрупкой прабабушке. Бабча медленно и осторожно отодвигается, целенаправленно освобождая ему место рядом с собой. Он прижимается к ней и закрывает глаза, а когда она снова опускается на подушку, то прижимается щекой к светлым волосам Эдди. Затем Бабча тоже закрывает глаза и вдыхает его запах, как будто он новорожденный ребенок.

– Мне кажется, она определенно узнает Эдди, – тихо говорю я.

Мама нетерпеливо вздыхает и проводит рукой по жестким прядям своих аккуратных седых волос. Я сажусь на стул рядом с кроватью и лезу в сумку за телефоном. На экране появляется еще одно сообщение от Уэйда.

«Элли, мне действительно очень жаль. Пожалуйста, напиши мне и дай знать, что с тобой все в порядке».

Я знаю, что поступаю несправедливо, но я все еще разочарована из-за того, что он сегодня не помог мне. Я хмурюсь и думаю о том, чтобы выключить телефон, но в последнюю секунду смягчаюсь и отвечаю:

«У меня был очень плохой день, но я в порядке».

* * *

Прошло много времени, прежде чем к нам подошла женщина средних лет в медицинском халате, которая жестом пригласила нас присоединиться к ней за столом медсестер. Эдди снова держит дрейдл перед своим лицом и совсем не реагирует на меня, когда я отворачиваюсь от кровати, поэтому я оставляю его в покое.

– Я доктор Чанг, врач Ханны. Я хотела рассказать вам о ее состоянии.

Сегодня состояние Бабчи стабильно, но врачи считают, что инсульт поразил в ее мозге языковые центры. Она, конечно, может слышать, но она не реагирует на вопросы или инструкции, и необходимо провести дальнейшее тестирование. Позади нас я слышу айпад Эдди, когда роботизированный голос приложения AAК объявляет: дрейдл.

Я не обращаю особого внимания на Эдди, только настолько, чтобы слегка удивиться, как ему удалось выяснить, как называется его новое сокровище. В его приложении для визуального языка перечислены тысячи изображений, которые он может использовать для определения понятий, которые ему могут понадобиться для общения, но дрейдл вряд ли будет в разделе «наиболее часто используемые». Пару секунд я наслаждаюсь моментом, ощущая гордость среди паники, вызванной, казалось бы, бесконечными плохими новостями от доктора Чанг. Может быть навсегда, требуется дополнительное тестирование, сканирование, эта ситуация не совсем необычна, к сожалению, высока вероятность дальнейших ухудшений. Планы на конец жизни?

«Мне нравится дрейдл, – говорит айпад Эдди. – Твоя очередь».

Я вздрагиваю и поворачиваюсь, чтобы взглянуть на кровать, где Эдди повернул айпад к моей бабушке. Сейчас он сидит, прислонившись спиной к спинке кровати. Я не знаю, что я ожидаю увидеть, но я удивлена, когда Бабча медленно поднимает руку и стучит по экрану.

«Мне… нравится…»

Я прерываю доктора, хватая ее за предплечье, она вздрагивает и отшатывается от меня.

– Извините, – выдыхаю я. – Просто… посмотрите…

Доктор и мама поворачиваются как раз вовремя, чтобы увидеть, как Бабча нажимает следующую кнопку. Мама резко втягивает воздух.

«…дрейдл… тоже».

Бабча нажимает на кнопки медленно и с очевидным трудом, но в конце концов она выражает себя просто отлично.

«Бабче больно?» – спрашивает теперь Эдди.

«Бабча боится», – печатает бабушка.

«Эдди боится», – печатает сын.

«Эдди… в порядке. – Бабушка водит пальцем. – Бабча… в порядке».

Эдди кивает и сползает обратно на кровать, чтобы снова положить голову на плечо Бабчи.

– Он аутист? – спрашивает доктор.

– Да, он в аутическом спектре, – поправляю я ее. Терминология на самом деле не имеет особого значения, но для меня это важно, потому что мой сын – больше чем ярлык. Сказать, что он аутист, неверно: аутизм – это не то, кто он есть, это часть того, кто он есть. Это пустые слова для того, кто не живет рядом с этим расстройством каждый день, и доктор смотрит на меня безучастно, будто она даже не понимает различия. Я чувствую, как горят щеки. – Он невербален. Он использует аугментативное альтернативное коммуникационное приложение, чтобы общаться. Бабча уже привыкла говорить с ним таким образом, хотя обычно она делает это гораздо быстрее.

– Это из-за проблемы с ее рукой, – перебивает меня мама и снова смотрит на доктора. – Я же сказала вам, что у нее нарушена двигательная функция правой стороны.

– Я помню, и мы занимаемся этим вопросом, – говорит врач и, помолчав, признается: – Мы не склонны использовать технологии с пожилыми пациентами в подобных ситуациях, большинство из них понятия не имеют, как к ним подступиться. Так что как бы это ни было сложно, по крайней мере, у вашей мамы есть преимущество благодаря тому, что она знакома с этим устройством. Я поговорю с логопедом. Это хорошо.

– Нет, не хорошо, – снова раздражается мама. – Не хорошо, что моей матери приходится говорить через чертово приложение для айпада! Достаточно того, что нам приходится использовать эту отвратительную штуку для Эдди. Как долго это будет продолжаться? Как вы собираетесь это исправить?

– Юлита, в этих…

– Судья Сласки-Дэвис! – поправляет врача моя мама, а я вздыхаю и поворачиваюсь к кровати. Бабча ловит мой взгляд и кивает в сторону айпада, поэтому я спокойно оставляю доктора разбираться с матерью. Бабча нажимает кнопку «Твоя очередь», и я забираю у нее гаджет.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю я. Бабушка берет айпад и листает экраны, пока не находит нужные изображения. Затем отвечает, медленно и осторожно:

«Бабча в порядке. Нужна помощь».

Она сразу же протягивает мне айпад, явно желая увидеть мой ответ, но я понятия не имею, что ей сказать или даже как попросить у нее дополнительную информацию о том, что ей нужно. Я перевожу взгляд с экрана айпада на ее лицо и ловлю нетерпение в ее голубых глазах. Она жестом просит меня снова передать ей гаджет, что я и делаю, и она начинает листать экран за экраном. Она находит значок лупы, нажимает на него, и айпад говорит «Найти», но затем она возвращается к прокрутке. Ее взгляд сужается. Ее губы сжимаются. Капли пота выступают на ее морщинистом лбу, и проходит еще больше времени, пока на ее щеках постепенно появляется румянец. Она нажимает кнопку «Найти» снова и снова, а затем рычит и толкает айпад ко мне. Ее разочарование ощутимо, но я не знаю, что делать. Мама и доктор все еще спорят, а Эдди, свернувшись калачиком рядом с Бабчей, катает дрейдл по простыне, будто это игрушечный поезд. Я беспомощно смотрю на бабушку, и она поднимает руки, как бы говоря, что тоже не знает. Тогда я начинаю водить пальцем по экранам наиболее часто используемых значков Эдди, каждый раз останавливаясь, чтобы она могла проверить, есть ли там то, что ей нужно. Примерно через минуту после этого меня посещает новая мысль. Я открываю приложение на странице с новым значком, и как только я это делаю, Бабча нетерпеливо выхватывает устройство обратно. Она находит фотографию молодого человека, затем начинает печатать, медленно и тщательно, не указательным пальцем, а безымянным и мизинцем. Это неудобно, и ей требуется несколько попыток, чтобы правильно сформулировать слово, но ей удается, она нажимает кнопку «Сохранить» и с гордостью показывает мне.

«Томаш».

– Как она? – спрашивает меня мама с порога. Я смотрю на нее снизу вверх и обнаруживаю, что доктор ушел, возможно, за крепким напитком.

– Это медленно, но она использует устройство. Она только что попросила меня…

До меня доходит, о чем на самом деле спрашивает Бабча, и мое сердце замирает.

– О нет, Бабча, – шепчу я, но слова бессмысленны. Если инсульт повредил ее рецептивные навыки^[7], то она во многом в той же лодке, что и Эдди; произнесенные слова сейчас не имеют для нее никакого значения. Я снова встречаюсь с ней взглядом, и в ее глазах блестят слезы. Я растерянно перевожу взгляд с нее на экран, но совершенно не представляю, как сказать ей, что ее муж умер чуть больше года назад. Па до семидесяти лет был блестящим детским хирургом, до восьмидесяти преподавал в Университете Флориды, но как только он вышел на пенсию, слабоумие овладело им, и после долгого, жалкого упадка он умер в прошлом году.

– Бабча… он… он… гм…

Она яростно качает головой и снова нажимает на кнопки.

«Найти Томаш».

Снова прокручивает экран.

«Нужна помощь».

«Чрезвычайная ситуация».

«Найти Томаш».

Затем, пока я все еще пытаюсь понять, как с этим справиться, она выбирает другую серию значков, и устройство считывает мне бессмысленное сообщение:

«Бабча огонь Томаш».

У нее дрожат руки. Ее лицо сурово нахмурено, но в ее взгляде решимость. Я нежно кладу руку ей на предплечье, и когда она поднимает на меня глаза, я медленно качаю головой, но в ее глазах отражаются только смятение и разочарование.

Я тоже смущена и расстроена – и внезапно злюсь, потому что жестоко, несправедливо видеть эту гордую женщину такой растерянной.

– Бабча… – шепчу я, и она нетерпеливо вздыхает и стряхивает мою руку со своей. Моя бабушка обладает безграничной глубиной сочувствия, и она беззаветно любит – но она самая сильная женщина, которую я знаю, и ее, кажется, совершенно не смущает моя неспособность общаться с ней. Она возвращается к прокрутке страниц с иконками на экране айпада, пока ее лицо не проясняется. Снова и снова она повторяет этот процесс, старательно формируя предложение. В течение следующих нескольких минут мама идет за кофе, и я наблюдаю, как Бабча пытается освоить этот неуклюжий способ общения. Теперь ей легче, когда все значки находятся на вкладке «Недавно использованные», и вскоре она просто нажимает одни и те же кнопки снова и снова.

«Нужна помощь. Найти… коробка… идти домой. Хочу домой».

Я подавляю вздох, беру гаджет и объясняю ей, что «Бабча сейчас в больнице. Поэтому пойдем домой позже».

Это языковой шаблон, который я должна использовать со своим сыном, и я делаю это автоматически: сначала это, потом что-то еще, тем самым объясняя ему последовательность событий и время, потому что он не имеет об этом понятия без указаний, инструкций и расписаний. Общение через AAК чертовски ограничено! С Эдди я привыкла к ограничениям, потому что это все, что у нас когда-либо было, и это намного лучше, чем ничего. Пока он не научился читать и пользоваться AAК, вся наша жизнь была серией срывов, вызванных непреодолимым разочарованием из-за того, что он замкнулся в себе и не в состоянии общаться.

Проблема сейчас в том, что с Бабчой я привыкла к бесконечной свободе устного общения, и необходимость прибегать к приложению AAК внезапно кажется невероятно плохой заменой.

Бабча выхватывает айпад обратно и возобновляет свои требования.

«Нужна помощь».

«Найти Томаш».

«Дом».

«Коробка».

«Сейчас».

«Помощь».

«Коробка».

«Фотоаппарат».

«Бумага».

«Бабча огонь Томаш».

Мама пересекает палату и протягивает мне кофе, затем возвращается и встает в ногах кровати.

– В чем дело? – спрашивает она.

– Я не знаю, – признаюсь я. Бабча бросает на нас обеих нетерпеливый взгляд и повторяет команды, а когда мы все еще не реагируем, она включает звук до упора и нажимает кнопку повтора. Этому трюку она научилась у моего сына, который делает то же самое, когда пытается добиться своего.

«Найти Томаш».

«Коробка».

«Фотоаппарат. Бумага. Коробка».

«Сейчас, сейчас. Чрезвычайная ситуация. Сейчас».

«Найти Томаш. Сейчас».

«Бабча огонь Томаш».

– Господи! Она действительно забыла, что Па умер, – шепчет мама, и я смотрю на нее. Маму сложно назвать ранимой, но сейчас ее лицо напряжено, и мне кажется, что я вижу слезы в ее глазах. Я медленно качаю головой. Бабча, похоже, твердо решила, что ей не требуется, чтобы я напоминала ей о смерти Па. Так что не думаю, что мама права.