Великая актриса. Роман о Саре Бернар

Глава 11

Итак, все было решено. В следующем месяце я должна явиться на прослушивание для поступления в Консерваторию драматических искусств и музыки^[11], в народе известную просто как Консерватория. Жюли недовольно хмыкнула, хотя Морни заявил:

– Великолепное решение! – и тем продолжил процесс смазывания колесиков взаимного интереса.

Я с головой погрузилась в подготовку. Жюли только закатила глаза, обнаружив меня копающейся в принесенных из квартиры мадам Герар книгах Вольтера, Мольера и Расина. Я старалась заучить наизусть как можно больше, расхаживала взад-вперед по своей спальне и декламировала, сопровождая речь широкими жестами в стиле мадам Натали, пока моя мать не протянула небрежным тоном:

– Вовсе не обязательно так напрягаться. Тебя примут. Морни позаботился об этом.

– Все равно я хочу быть совершенством, – возразила я.

Она засмеялась:

– Думаешь, это так просто? Продекламировала несколько строк, и – вуаля – тебе уже аплодируют. Ничего-то ты не понимаешь. Жизнь, к которой ты так стремишься, ничуть не лучше той, что тебе ненавистна. Как, по-твоему, все эти актрисы платят за свои костюмы и грим? Как обеспечивают себе крышу над головой? Им тоже нужны покровители. Денег, которые ты когда-нибудь заработаешь в роли инженю, едва хватит на пропитание.

– Я мало ем, – огрызнулась я, и Жюли прищурилась. – И у меня уже есть покровитель. Даже два. Месье де Морни и месье Дюма.

Мать могла бы снова меня ударить. Я видела, что у нее руки так и чесались. Дюма действительно отнесся ко мне с особым интересом. Каждый четверг вечером он, пыхтя, поднимался по лестнице в нашу квартиру и на глазах у забавлявшихся зрелищем гостей Жюли давал мне рекомендации по поводу выступления, басистым голосом изрекая:

– Не так быстро. Помедленнее. Говорите четче!

Он даже написал упражнение для оттачивания раскатистого «р», и я сводила всех с ума беспрестанным повторением фразы: «Огромная серая крыса сгрызла три крупных зерна ржи».

Во время следующего своего визита к нам Дюма аплодировал мне:

– Да, именно так. Superbe^[12]. Только не понижайте голос в конце фразы. Выдерживайте темп. Усиливайте эмоцию и дышите. У вас серебристый голос. Используйте его. Пусть он передает чувства, это привлечет зрителей. Никогда не подражайте. Ищите свою героиню в себе, ma petite etoile.

Мне нравилось, что он называл меня своей звездочкой. Дюма заменил отца, которого я так часто рисовала себе в мечтах. Перед уходом, а он никогда не принимал участия в дальнейших увеселениях, Дюма всегда оставлял немного денег со словами: «Девочке на платья». Жюли убегала в свою спальню – Розина бросалась за ней – и орала там, а сестра молила ее успокоиться.

– Неблагодарная! – вопила мать, и я вместе с сестрами, которые испуганно таращили глазенки, слышала ее сквозь дверь. – Она твердила, что не будет работать на спине, поэтому взялась за дело глазами. Этот мерзкий Дюма обхаживает ее как влюбленный бык. «Для девочки. Для моей маленькой звездочки». Это невыносимо! Все еще девственница, и уже мешает мне.

Напряжение между нами нарастало. Жюли считала, что своими возмутительными амбициями я соблазняю ее поклонников. Наутро в день прослушивания я была комком нервов, направив все свои мысли и чувства на достижение цели, в жертву которой принесла все, даже завтрак.

Стать актрисой – это значило гораздо больше, чем иметь успех на сцене. Затмить всех своим мастерством не было главным, хотя я об этом мечтала. Настоятельная необходимость вырваться из-под власти матери, избавиться от ее неодобрения и едких пророчеств, что я закончу жизнь на дне общества среди всяких подонков, как тысячи других инженю до меня, вкупе с периодическими жалобными призывами внять голосу разума, потому как месье Беренц, торговец, пока еще не утратил желания взять меня в жены, – все это превратило мою жизнь в ад. Даже пресловутое социальное дно казалось мне более предпочтительным, чем общество матери.

Тем не менее Жюли потратила часть оставленных Дюма денег на новое платье для меня. Когда Розина распаковала его и вынула из коробки, я застонала в отчаянии:

– Черное. Я буду похожа на вдову.

– Это настоящий лионский шелк. Его прислал месье Беренц. Посмотри. – Тетя приложила его ко мне; я стояла перед стареньким зеркалом, висевшим над моим бюро. – Оно подчеркивает удивительный цвет твоих глаз.

Да уж, подумала я, цвет глаз и отсутствие фигуры. Примерив платье и взглянув на себя в зеркало, я поняла, что дела обстоят еще хуже. Я выглядела не вдовой, а инвалидом. На шестнадцатом году жизни у меня появился некий намек на груди, но портниха не приняла этого во внимание, так же как, очевидно, не учла и прочие мерки, которые сообщила ей моя мать. Думаю, она намеренно послала устаревшие, чтобы я испытала неловкость. Подол платья болтался выше моих болезненно худых лодыжек, из-под него высовывались длинные белые панталоны. Лиф стягивал меня, как корсет (этого приспособления я никогда не носила, потому что была худой); ворот в рюшах давил на горло и будто когтями царапал снизу подбородок. Я пригляделась и заметила на лифе дырку, которую чересчур усердная портниха прожгла утюгом.

Бросившись в салон, где меня ждала мадам Г., чтобы сопровождать на прослушивание, я закричала:

– Платье прожжено. Смотри, на шелке дырка!

Жюли, разлегшаяся на своем канапе в robe de chambre^[13], с рассыпавшимися по плечам волосами, вздохнула:

– Почти незаметно. Накинь сверху какое-нибудь из моих фишю и приколи камею.

– Фишю? – Я в ужасе уставилась на нее. – От этого станет только хуже!

Розина спешно пошла за вещами, пока Жюли пила кофе.

– Вы не собираетесь одеваться? Я опоздаю, – сердито спросила я.

– Конечно, я оденусь, – ответила она. – Позже. У меня вечером встреча.

– Вы со мной не поедете?

Не знаю, почему я удивилась. Она все время вела себя так, будто мое прослушивание – это глупость, о которой я еще пожалею.

– Я уже объясняла, твое зачисление – вопрос решенный. Меня заверили в этом уважаемые люди. Вся эта суета по поводу платья и всего остального совершенно неуместна.

– Это неправда, – возразила я. – Дюма говорил, что купить место в Консерватории при отсутствии таланта невозможно. – Я отвернулась от нее в момент появления Розины с фишю. – Скажи ей. Ты была рядом позавчера, когда он говорил это.

Розина, избегая смотреть на Жюли, накинула кружевную косынку мне на плечи, заколола ее камеей сбоку, поверх прожженного пятна, и пробормотала:

– Вот. Так намного лучше.

– Глупости какие! – рявкнула Жюли. – Неужели Дюма действительно заявил ей такую чушь?

Розина мяла руки:

– Да. Вы гуляли с Морни, а Дюма пришел помочь Саре готовиться, и он сказал нам это.

– Кому и знать, как не ему. – Я обратила яростный взор на Жюли. – Он тоже драматург. Если я не продемонстрирую талант, что бы ни говорил Морни, в Консерваторию меня не примут.

– Отлично. – Голос Жюли стал ледяным. – Значит, можно спокойно выдохнуть, раз там будут оценивать твой талант, а не одежду, верно?

Еще раз хмуро глянув на нее, я схватила соломенную шляпу и быстро пошла на улицу, к фиакру, с Розиной и ma petite dame.

Комната отдыха в Консерватории на Фобур-Пуассоньер была полна соискателей – юношей и девушек, даже детей, одетых в лучшие воскресные наряды. Вокруг них суетились мамки и воспитатели, а конкурсанты неистово повторяли выбранные для прослушивания отрывки, пытаясь напоследок улучшить что-нибудь еще, хотя капельдинер уже выкрикивал имена из списка, который держал в руках.

Один за другим конкурсанты уходили через двойные двери в коридор. Сидя с Розиной и мадам Г. на скамье, я ёрзала, силясь расслышать, что происходит за дверями, хотя капельдинер бросал на меня неодобрительные взгляды. Через некоторое время двери снова открывались и появлялись соискатели, бледные и дрожащие, а кто-то даже в слезах.

Я уже начала подумывать, что это была большая ошибка.

– Мадемуазель Сара Бернар, – произнес служитель.

Мадам Герар пожала мне руку.

– Это ты, дитя. Merde^[14], – шепнула она, используя принятый в театре способ пожелать удачи.

Встав на негнущиеся ноги, я подошла к капельдинеру.

– Что вы прочтете для нас? – скучающим тоном спросил он.

– Вторую сцену, – дрожащим голосом проговорила я. – Акт второй. «Федра». Роль Арикии.

– Амбициозно. А кто будет подавать вам реплики?

– Реплики? – эхом отозвалась я.

Дюма ни о чем таком не упоминал или упоминал, да я пропустила мимо ушей или забыла.

Распорядитель сделал нетерпеливый жест:

– Мадемуазель, у нас очень напряженное расписание, как вы сами видите. Строчки персонажа, с которым беседует Арикия: кто будет их произносить?

Я бросила отчаянный взгляд через плечо. Ни Розина, ни мадам Г. текста не знали.

– Я… Я не думала, – заикаясь, произнесла я и перевела растерянный взгляд на капельдинера.

– Тогда принесите книгу и найдите кого-нибудь. Полагаю, у вас есть с собой книга?

Книги не было. Убей меня Бог, даже если бы я знала, что ее необходимо взять, то все равно забыла бы об этом после фиаско с платьем. Снова оглянувшись на ожидавших своей очереди счастливчиков, у которых наверняка имелись наготове и книги, и люди, которые будут подавать реплики, я приняла смелое решение. Я знала наизусть целиком несколько частей из разных пьес, но везде нужны были собеседники, значит необходимо сменить курс.

– Тогда я прочту Лафонтена «Два голубя».

Выбор был неожиданный, судя по озадаченному лицу капельдинера. Рифмованная басня Лафонтена рассказывала о двух голубях. Они были очень дружны, но одному из них захотелось посмотреть новые места. Потрепанный бурей, напуганный хищными птицами, весь израненный, он вернулся к своему приятелю и больше в странствия не отправлялся. Написанная как поучительная история для детей, басня казалась весьма неоднозначной, ведь оба голубя были самцами.

– Вероятно, это будет увлекательно, – кисло промямлил распорядитель и отвел меня в похожий на огромную пещеру зал с высокой сценой. Перед ней за длинным столом сидели четверо мужчин и одна женщина.

Я едва могла сфокусироваться на судьях. Вдобавок к предупреждению о невозможности купить себе место в Консерватории Дюма сообщил, что отбирать участников прослушиваний назначают ведущих актеров «Комеди». Это входило в их обязанности в качестве членов театральной компании, владевших долями в ее прибылях. С одной стороны, они должны были с воодушевлением относиться к задаче открывать новые таланты, которые обеспечат в будущем успех всему предприятию, но с другой – их возмущала необходимость выполнять эту обязанность, ведь на самом деле получалось, что прослушивать им приходилось своих потенциальных соперников.

Когда я вступила на сцену и сделала реверанс, капельдинер с нескрываемым ехидством провозгласил:

– Мадемуазель Сара Бернар прочтет басню Лафонтена «Два голубя».

Женщина хохотнула:

– Эта девочка, вероятно, думает, что мы не выросли из школьного возраста, раз решила попотчевать нас такой затасканной басенкой?

Я резко сфокусировала взгляд, узнав ее по голосу. Это была мадам Натали – актриса, которая так заворожила меня в роли Агриппины. Без роскошного костюма и театрального грима женщина выглядела просто дородной матроной. Ее веселье разделял сидевший рядом широкоплечий мужчина – не кто иной, как актер, игравший сына Агриппины Нерона. Он тоже оказался совсем не таким, как на сцене: тучный, довольно пожилой человек с красным лицом. Внезапно мне открылось, что эти актеры, которые зарабатывали на жизнь, изображая других людей, вовсе не добрые волшебники. Меня потянуло сбежать отсюда, броситься в ноги тетке и молить ее, чтобы она убедила мать согласиться на использование моего приданого для вступления в монастырь. Бессчетное количество раз после просмотра «Британика» я рисовала себе в воображении, как легко и уверенно выступаю на сцене. Чего не представляла, так это того, как будет происходить реальное прослушивание.

Ты считаешь, все так просто – прочла несколько строк, и – вуаля – звучат аплодисменты. Ты сама не понимаешь, к чему стремишься.

В голове всплыла отповедь матери, и я открыла рот:

– Два голубя жили в любви. Один вдруг покинул их дом. Дни тянутся долго в тоске, и долги ночи в разлуке…^[15]

Послышался протяжный зевок. Член комиссии, мужчина с серебристыми волосами и пронзительными темными глазами, сказал:

– Громче, пожалуйста. Мы вас почти не слышим, мадемуазель.

– Едва ли нам это нужно, – встряла мадам Натали, глядя на меня сквозь лорнет. – Мы прекрасно знаем эту историю. Если вы будете просить ее повторить с начала, смею вас заверить, мы проведем здесь весь день в ожидании, пока несчастный голубок вернется к своему супругу.

Нерон загоготал.

Во мне будто вспыхнул расплавленный металл. Насмешки заставили вспомнить жестокость Жюли, ее отказ верить в мою способность добиться в этой жизни большего, чем она. Эти люди профессионалы, они собрались здесь вроде бы для того, чтобы оценить мой талант. Как же можно быть такими бесцеремонными?

Подойдя ближе к краю сцены, я вскинула подбородок.

– Голубь томился по своему другу, как я по своей любви, – громко произнесла я, совершая волнообразные движения руками, чтобы изобразить полет. – Я тоже жду, когда затрепещут крылья, возвещая о сладком возвращении любимого. Он улетел, и мне не отыскать былого счастья на тропах потерянного времени. Любовники, веселые любовники, повторю это снова и снова: любая разлука слишком длинна. Нет смысла странствовать. Любовь проходит, облетают листья, когда меняет направление ветер^[16].

Голос мой затих, и я различила какой-то слабый звук. Может, кто-то из членов комиссии взялся в насмешку читать басню вместе со мной? Но нет, это было мое сдавленное дыхание. Все пятеро судей, включая мадам Натали, смотрели на меня в полном молчании. Я снова сделала реверанс, сказала «спасибо» и увидела, что актеры склонились друг к другу и о чем-то шепчутся.

Я двинулась к выходу, отчаянно желая вернуться к ma petite dame и Розине, зарыться головой в их юбки и излить в слезах жалобы на свой провал. Меня задержал чей-то голос.

– Мадемуазель Бернар, подождите минуточку, пожалуйста.

Настороженно обернувшись, я увидела у самой сцены седовласого мужчину.

– Я месье Прово, трагедийный актер «Комеди». Вы были впечатляющи. – Он глянул через плечо на остальных и спросил: – Она была впечатляюща? – (Все согласно закивали.) – Принимаем?

Я подумала, что ослышалась, и посмотрела в сторону стола. Нерон сложил на груди руки, мадам Натали протирала краем рукава лорнет, остальные копались в бумагах. Мне вовсе не казалось, что они пребывают под большим впечатлением.

– Вы хотите быть актрисой, я полагаю? – спросил Прово и, когда я кивнула, вздохнул. – Мы считаем, у вас есть задатки певицы. Вас заинтересует музыкальная карьера?

– Нет. Не думаю, что я хорошо пою, – с трудом проговорила я.

Мысль стать певицей никогда не приходила мне в голову, и я решила не цепляться за данную Прово высокую оценку моих способностей.

– Тогда, раз вы не хотите петь, можете выбрать себе главного наставника в актерском мастерстве: меня самого или месье Бовалле. – Он указал на актера, игравшего Нерона. – Помимо выступлений на сцене, мы преподаем в Консерватории, и, могу вас заверить, оба с радостью примем вас под свою опеку.

– Вы, – сразу решила я, хотя и не представляла, лучше ли он, чем Бовалле, и вообще ничего не знала ни об одном из них, но этот человек обратился ко мне с уважением, а Бовалле, похоже, был заодно с мадам Натали, к которой у меня возникла стойкая неприязнь.

– Она выбирает меня, – сообщил Прово комиссии.

Бовалле сдвинул брови:

– Естественно. Вас всегда тянет к les jeunes filles^[17]. Очевидно, они питают ответную склонность к вам.

Мадам Натали фыркнула и стукнула соседа по руке лорнетом, воскликнув:

– Стыдитесь!

Прово снова повернулся ко мне:

– Мы оповестим вас о зачислении с курьером. Поздравляю, мадемуазель Бернар. Добро пожаловать в Консерваторию.

Когда я влетела в комнату отдыха, радостного выражения на моем лице хватило, чтобы мадам Г. и Розина встали. Мне пришлось сдерживать слезы триумфа.

Я сделала это сама и теперь стояла на пути к большой сцене.

Акт II. 1860–1862 годы. Инженю

Завоевать недостаточно; нужно научиться обольщать.

Вольтер

Глава 1

– Мадемуазель Бернар, вы опять забыли слова? Может, объясните нам, каким образом это бесконечное затягивание улучшает ваше исполнительское мастерство?

Прово сделал нетерпеливый жест, а я молча стояла перед ним. Свои слова я вовсе не забыла, просто подыскивала правильный тон для их произнесения. Пока я собиралась с мыслями, чтобы попасть в нужную интонацию, он топнул ногой:

– В этом столетии, пожалуйста. Публика уже закидала вас программками и в возмущении покинула театр. Люди приходят смотреть на вашу игру, а не на пантомиму.

Я начала сбивчиво произносить монолог. Роль была та самая, которую мне не удалось исполнить на прослушивании, – Арикия в «Федре». Я с трудом пыталась поймать эмоцию в сложных фразах, но мой наставник ни во что не ставил мои усилия.

– Как странно это слышать, господин мой, боюсь, я в ловушке сна. Неужели я не сплю? Возможно ли поверить в такую щедрость? Что Бог вложил ее вам в сердце? Вы пожинаете заслуженную славу! И слава эта правду превзошла. Вы для меня…

– Нет! – Прово стукнул палкой по полу. – Что это такое? – Он прошагал к сцене. – Где vérité^[18], печаль и страх, которые переполняют Арикию?

– Но я… я думала, вы хотите, чтобы я произнесла этот пассаж à la mélopée^[19].

– À la mélopée! – Он повернулся и сделал несколько шагов к другим студентам. – Я просил мадемуазель Бернар произносить эти строки таким образом?

Никто не ответил – не посмел, все уставились на свои колени, не желая становиться жертвами его чудовищной снисходительности, и Прово снова направился к сцене. Мне пришлось бороться с собой, чтобы не отшатнуться от его свирепого взгляда.

– Какова принятая в этом заведении система? Каков стиль, введенный в тысяча семьсот восемьдесят шестом году одним из его основателей, Моле, который передал свой бесценный опыт любимому актеру Наполеона Тальма, и это заложило принципиальные основы для обучения наших будущих учеников, включая вашего идола Рашель?

Сдерживая раздражение – когда ему уже надоест высокопарно напоминать нам священную историю Консерватории? – и желание сообщить, что, если бы Рашель приходилось сносить его постоянные нападки, она никогда ни в чем не преуспела бы, я ответила:

– Chant – говорить нараспев, соблюдая ритм, с подчеркнутой модуляцией; vérité – концентрация на содержании и строфике. Mélopée – по сути соотносится с chant или рецитацией.

– А различия между ними состоят…

– Декламация – это искусство чтения стихов четко, мягко или гневно. Гнев и мягкость противопоставляются четкости, потому что четкость – это атрибут техники и выражается в chant, а мягкость и гнев, будучи атрибутами эмоциональности, относятся к vérité.

Даже Прово не мог обвинить меня в нерадивости. Весь последний год я целиком посвятила оттачиванию мастерства, каждый час каждого дня, а нередко и бо́льшую часть ночи. Я стала рабой сцены, вызубривала все роли, не важно, насколько второстепенными они были, и обжигала пальцы об огарки свечей, когда допоздна засиживалась над книгами в своей комнате. Не моя вина в том, что я часто опаздывала. Я жила довольно далеко, а Жюли давала мне деньги на омнибус лишь до или из Консерватории, но никогда в оба конца. Не моя вина, что мне приходилось выбирать пешую прогулку по утрам, а не вечером, дабы не подвергать себя опасности встречи с пьяницами и прочими отбросами общества.

Но месье Прово, знаменитый трагик и главный разбойник «Комеди», к тому же мой личный мучитель, не имел снисхождения к таким мелочам. Он проговорил со злодейской улыбкой:

– Мадемуазель, только что вы проявили себя младенцем у титьки. Можете отрыгнуть все, что высосали. Не пора ли вам подумать о том, как использовать свой исключительный талант к запоминанию в применении этих систем к игре на сцене?

Горло у меня перехватило, но я каким-то образом извлекла из него голос и дерзнула ответить:

– Моя цель, очевидно, состоит в том, чтобы вжиться в роль независимо от того, делаю я это à la vérité или à la mélopée?

– Ваша цель в настоящее время, – возразил Прово, – сделать то, чего требую я. – Он стукнул палкой. – Еще раз.

Кулаки у меня невольно сжались, но я подавила гнев и распрямила пальцы.

– Как странно это слышать, господин мой, боюсь, что я в ловушке сна. Неужели я не сплю? Возможно ли поверить в такую щедрость? Что Бог вложил ее вам…

Бамс!

– Вы что, обрываете грушу с дерева?! – рявкнул Прово. – Что вытворяет ваша рука? Исмена, ваша наперсница, только что открыла вам свои подозрения насчет страсти Федры к Ипполиту, которого вы обожаете. Это момент проникнутого ужасом откровения, и сбор спелых фруктов тут ни при чем.

Кто-то из студентов захихикал.

Глаза обожгло слезами.

– Я делала этот жест раньше, и вы говорили…

– Я говорил, что жест опережает речь. Этого вы тоже не учли. Повторите.

Новая попытка. После четвертого удара менторского жезла, каждый из которых сопровождался словесной поркой, я потеряла терпение и, вскинув руки, закричала:

– Не могу!

– Вы не можете? – эхом отозвался Прово, и сидевшие у него за спиной студенты замерли. – Но только что сделали. Именно это я хочу увидеть: ярость. Эти руки, как бельевые веревки, раскинутые в стороны, будто вы молили богов о милости. Мадемуазель Бернар, вы способны на это. И останетесь здесь, пока не сделаете все, как надо. – Не поворачивая головы, он крикнул остальным: – Свободны. Я должен довести этот урок до конца и разобраться с «не могу» этой мадемуазель.

Студенты, перешептываясь, покидали зал, а Прово смотрел на меня в упор. Как только дверь закрылась, он сел, оперся на свой ужасный посох и громко сказал:

– Еще раз.

Из Консерватории я вышла в темноте. Омнибусы до дома уже не ходили. Я так устала, что не чувствовала собственного тела. Монолог беспрестанно крутился в голове. Еще бы, ведь мне много часов не позволяли прервать его повторение даже для того, чтобы сделать глоток воды.

Чья-то тень скользнула ко мне из-под аркады. Я устало улыбнулась:

– Ты ждал.

Его звали Поль Порель, круглолицый юноша, не особенно красивый, но с дружелюбной улыбкой и копной курчавых каштановых волос. Ему было почти восемнадцать, как и мне, он стал моим единственным другом в Консерватории. Как и я, он занимался в классе Прово.

– Конечно ждал. – Поль закинул на плечо сумку, и я вдруг вспомнила, что, в спешке убегая из класса с разрешения угрюмого Прово, свою забыла в зале. – И шляпу тоже, – с усмешкой сказал Поль, правильно разгадав причину отразившегося на моем лице смятения. – Надеюсь, месье Ненавистник не дал тебе учить дополнительные строчки.

Я закуталась в шаль. Приближалась зима, вечерний воздух покусывал морозцем.

– Этот человек – дьявол. Сколько часов он продержал меня там? И когда я уже буквально валилась с ног от усталости, знаешь, что он мне сказал?

Улыбка Поля стала шире.

– Что?

– Смерил меня взглядом и заявил: «Теперь, мадемуазель, вы будете помнить, что Арикия – роль, которую вам никогда не следует играть».

Поль прыснул со смеху:

– Он обожает тебя!

Я хмуро глянула на него:

– Он меня ненавидит. Думает, у меня нет таланта. Вечно повторяет, что я тощая как скелет и двигаюсь так же. Ты замечал, как Прово постоянно бросает мне вызов, а потом, когда я делаю ровно то, что он просил…

– Говорит, что ты сделала это неправильно, – завершил фразу Поль. – Помнишь, мы играли для него сцену из «Заиры»?^[20]

При воспоминании о катастрофе, в которую превратилась наша попытка дать новую жизнь сцене из знаменитой трагедии Вольтера о плененной мусульманами рабыне-христианке, меня передернуло. Поль играл султана, а я – рабыню Заиру. Мы репетировали не одну неделю. Потом показали свой этюд Прово, а он с руганью прогнал нас со сцены.

– Еще бы! – Мы пошли к пансиону, где жил Поль, держась под руку, чтобы было теплее. – В той роли я ему тоже не понравилась.

– Он заявил: «Вы, наверное, думаете, будто публика уснула, раз все время поворачиваетесь к ней спиной. Мадемуазель, вы, случайно, не слышите храпа?» – процитировал Поль.

– «Потому что, если храпа нет, – продолжила я, положив руку на его манжету, – вы должны слушать внимательнее». Я же говорю, он считает меня худшей студенткой в Консерватории.

Поль посерьезнел:

– Ты ошибаешься.

Я выдержала паузу, глядя на него:

– Ошибаюсь? В чем же?

– Он полагает, что ты, вероятно, лучшая. Вот почему наседает на тебя гораздо больше, чем на всех остальных. Он видит в тебе нечто особенное, отличающее от других.

– Сомневаюсь, – сразу отмахнулась я, хотя комплимент Поля немного согрел меня. – Даже если бы я действительно чем-то выделялась, Прово последним согласился бы с этим.

Несколько кварталов мы прошли в молчании, потом я нерешительно спросила:

– Ты думаешь, я…

Поль кивнул:

– Как и все в нашем классе.

– Тогда почему, кроме тебя, никто со мной не дружит? Большинство девушек и юношей сторонятся меня. Я знаю, они считают, что меня приняли по протекции месье Морни.

– А он оказывал протекцию?

– Он организовал мое прослушивание, это правда. Но мне все равно пришлось его проходить, как и всем остальным. Прово тогда сам сказал, что я его впечатлила. Он и этот людоед Бовалле – они оба хотели, чтобы я стала их ученицей. Надо было выбрать Бовалле. – Я пнула ногой выбитый из мостовой камень. – Может, тот не стал бы бранить меня часами изо дня в день. Если разобраться, Бовалле назвал Прово любителем les jeunes filles. Вероятно, это и ставит меня особняком.

– И снова ты не права. Как оказалось, Прово тянет на les jeunes garçons^[21].

Я крепче ухватилась за руку своего приятеля:

– Ты мне об этом не говорил. Не упоминал, что ты…

Поль со смехом откинул назад голову:

– Нет же, глупая. Я не в его вкусе и вообще не из таких. Но этот миловидный блондин из нашего класса, Жак Виллет… Ты не замечала, что Прово всегда выбирает его играть пастушков и лепечет, что мягкие запястья Жака выражают достоинство?

– Не замечала, – призналась я.

– Вот в чем твоя проблема. Ты не замечаешь. Редко слушаешь. Все время витаешь где-то мыслями. Вот почему Прово травит тебя. Он считает, у тебя задатки великой актрисы, но одним талантом карьеры не сделаешь. Подготовка и собранность – вот что нужно.

– Ну вот, теперь ты говоришь, как он, – проворчала я.

Мы дошли до пансиона, ветхого здания в бедном районе, населенного студентами и пьяницами. Пока я размышляла над словами Поля, он откопал в сумке ключ и сказал:

– Полагаю, ты не замечаешь и того, что у тебя есть еще друзья в Консерватории? По крайней мере один. Некая девушка утверждает, будто знает тебя очень хорошо.

Я вздрогнула:

– Кто?

– Мари Коломбье. – Поль вставил ключ в замок. – Она в классе у Сансона. Ее приняли в этом году. Мари услышала, как кто-то упомянул тебя, и начала рассказывать, что была твой лучшей подругой в Граншане, и с того момента, как ты вышла на сцену в рождественском спектакле, она знала: тебе суждено стать актрисой. Утверждает, что ты играла роль Товии невероятно убедительно: когда открыла глаза и объявила, что зрение вернулось к тебе, все зрители рыдали.

– Я играла архангела, а не Товию. – Я помолчала. – Ты уверен?

Мы стояли в сумрачном холле пансиона; с потолка на нас хлопьями сыпалась краска.

– Да, уверен. Ты ее знаешь?

– Знала. Мы дружили в монастыре, но мне казалось, она переехала во Фландрию. – Я пошла вслед за Полем по скрипучей лестнице и коридору, не обращая внимания на мышей, сновавших под щелястыми досками пола. – И я играла не Товию.

Поль шикнул на меня. Студентам, снимающим комнаты в пансионе, не позволяли приглашать гостей на ночь, хотя я уже не раз ночевала здесь, когда было поздно возвращаться домой, делила со своим другом узкую постель и прижималась к нему, чтобы согреться. Если нас поймают, Полю придется уплатить за комнату вдвое. К тому же кто-нибудь мог сообщить о моих похождениях Жюли, которая полагала, что я остаюсь на ночь в квартире у подруг, если вообще удосуживалась заметить мое отсутствие.

Только мы вошли в комнату Поля, где не было ничего, кроме жесткой постели, стула и ломаного стола, я принялась объяснять, как будто это имело чрезвычайно важное значение:

– Мари вместо меня исполнила роль пастушка. Товию играла другая девочка. А та, которую назначили быть архангелом, заболела, и я заняла ее место.

Поль хмыкнул:

– Выходит, твоя подруга Мари – лгунья. И, смею сказать, к тому же немного потаскушка.

– Потаскушка? – Сняв с себя шаль, я забралась в постель и до подбородка натянула побитое молью одеяло. – Почему ты так говоришь? И, Поль, есть у тебя сыр и хлеб? Я ужасно голодная.

Он вытащил из-под кровати тарелку и зажег на столе сальную лампу. Комнату заволокло дымом от горящего прогорклого жира, а мы сидели на кровати, прижавшись друг к другу, и ели черствый хлеб с засохшим сыром – это была моя единственная еда после завтрака.

– Ты сказал, Мари гулящая? – уточнила я.

– Так про нее говорят. – Поль задумчиво жевал, превращая сухарь в кашицу. – Некоторые парни из класса Сансона изображают из себя повес. Сансон набрал себе сынков членов имперского суда, незаконных детишек мелких чиновников и прочих, которые считают, что они лучше остальных. Не буржуа. После занятий Мари ходит с ними в пивную за углом.

– Походы в пивную вряд ли превращают ее в шлюху, – возразила я, удивляясь, как могла не заметить Мари по пути в Консерваторию или домой и почему, рассказывая другим студентам о нашем знакомстве, она сама не подошла ко мне, чтобы возобновить дружбу.

– А походы после этого с парнями на берег реки превращают? – спросил Поль.

Я едва не подавилась хлебом:

– Она и правда это делает?

– Так говорят парни. Я с ней не ходил, так что за правдивость их слов поручиться не могу.

Как на это реагировать? Мари, которую я помнила, была девушкой искушенной в мирских делах. В конце концов, именно она открыла мне глаза на то, чем занимаются наши матери, так что, вполне возможно, слова Поля правдивы. Досадно, что девушек, которые лишились добродетели, все презирают, тогда как от юношей ожидают, что они будут вести разгульную жизнь в доказательство своей возмужалости. Подумав так, я заявила:

– Весьма негалантно с их стороны хвастаться подобными вещами. Если парень скажет что-нибудь такое обо мне, я ему уши надеру.

– Не сомневаюсь, – хохотнул Поль. – Поэтому они и сторонятся тебя. Сара, ты им очень нравишься. Парни тоже видят в тебе нечто иное, но ты их пугаешь. Тем не менее подозреваю, что большинство из них, если не все, предпочли бы, чтобы на берег реки с ними ходила ты, а не Мари.

– Не будь смешным. – Я снова хотела положить руку на его манжету, но не успела, потому что Поль отодвинулся, лицо его скрылось в тени, и я не могла прочесть, что на нем написано.