Великая актриса. Роман о Саре Бернар

Глава 9

– Она хочет выдать меня замуж! – Порывом штормового ветра я ворвалась в квартиру наверху.

Мадам Герар выбежала из кухни, где вечно варила или пекла что-нибудь для удовлетворения моего аппетита.

Увидев ее, я замерла на месте, тяжело дыша.

– Хочет, чтобы мы встретились с ней у нотариуса и обсудили условия. Сегодня после обеда!

Тревожно пощелкав языком, мадам Г., которую я прозвала ma petite dame, чем раздражала мать, затащила меня в свою неприбранную гостиную. Спихнув Фруфру с кресла, она толкнула меня в него и предложила свое обычное решение для всех жизненных неурядиц:

– Думаю, нам поможет чашечка горячего шоколада. Да, это будет то, что надо. Подожди минутку и…

Я выбросила вперед руку и схватила ее за запястье:

– Она сказала, это голландский торговец тканями, еврей, который успешно ведет дела в Лионе. И он согласился, даже не видя меня, хотя я католичка.

– О боже!

За последние месяцы мадам Герар выслушала от меня просто невероятное количество жалоб, когда я взлетала вверх по лестнице после очередного полученного афронта. Причин находилось и правда предостаточно: от неодобрения мадемуазель Брабанде по поводу моих акварелей, которое я читала в ее взгляде через пенсне, до все более едких замечаний Жюли по поводу моей эксцентричности. По тону ma petite dame было слышно: она считает, что на этот раз я преувеличиваю масштабы несчастья.

– Сара, ты вполне уверена в этом? Жюли сама это сказала?

Я энергично закивала:

– Сегодня после завтрака. Она встала напротив Розины и моих сестер, посмотрела на меня и заявила: «Полагаю, пришло время выдать тебя замуж. Очевидно, что для наемной работы ты не годишься, поэтому я не вижу другой альтернативы». – Меня передернуло при воспоминании о том, как бесстрастно мать вынесла свой вердикт. – Заявила, что я только и делаю, что рисую и с унылым видом слоняюсь по дому, и, так как мадемуазель Брабанде не может больше ничему меня научить и я не выказываю склонности быть чем-нибудь полезной, брак для меня единственный выход.

Я ожидала, что мадам Герар произнесет свое неизменное quelle horreur, за чем последует выработка решительного плана по предотвращению этой ужасающей катастрофы. Вместо этого она присела передо мной на подставку для ног и спросила:

– Ты сказала ей, что не хочешь выходить замуж?

– Конечно! Я никогда не видела этого мужчину. И определенно не люблю его.

– Но со временем можешь полюбить. Вдруг он окажется неплохим человеком и уж точно не лишен предприимчивости, если ведет торговлю тканями в Лионе. Вероятно, тебе следует обдумать это предложение.

Я вскочила на ноги:

– Ma petite dame, я думала, ты меня любишь!

– О да, дитя мое, люблю. Как свою дочь. – Она теребила в руках кухонное полотенце. – Я очень тебя люблю, но ты так несчастна. Так не устроена. Твои мать и тетя уходят из дому и оставляют тебя одну на много часов. У тебя есть сестры, но ты не создана для того, чтобы быть нянькой, к тому же они тоже со временем вырастут, и…

– И?.. – От напряжения я не могла вдохнуть.

– Сара, тебе почти шестнадцать. Ты действительно должна чем-то заняться.

Я знала, что она имеет в виду. Она говорила все это не из неприязни ко мне или желания обидеть. Мадам Герар любила меня, как мать, как преподобная Софи, и сейчас лишь произнесла вслух то, о чем мы до сих пор не говорили открыто. Такие девушки, как я, как моя мать и ее сестры, или выходят замуж, пример тому – моя тетя Генриетта, или поступают на работу в швейные мастерские, или становятся куртизанками.

– Не хочу делать это что-то, – сказала я, чувствуя, будто невидимая петля затягивает вокруг горла. – Не хочу, чтобы меня лапал чужой мужчина.

Мадам Герар заметила:

– Думаю, ни одна девушка этого не хочет. Тем не менее для многих это единственный выход. Или это, или попрошайничать на улице. Даже брак по сговору нелегко устроить в наши дни. Вот почему я считаю, тебе нужно обдумать это предложение, если другие варианты тебя не устраивают.

– Я не могу. Нет! – Однако очевидная правота слов мадам Г. остудила мой гнев; реальность была жестокой. И неизбежной. – Можно сбежать, – вдруг сообразила я. – В Испанию или Италию. Начну там новую жизнь, сама. Стану актрисой.

– Как, дитя мое? У тебя нет ни су собственных денег, хотя бы на билет.

– Я могу продать свои принадлежности для рисования…

– А разве ты не откопала их в шкафу своей тети? Они и тогда уже были не новые. Кто их купит? Может, лудильщик, но денег не хватит, чтобы начать самостоятельную жизнь.

Я встала перед ней на колени:

– Ты можешь помочь мне?

Мадам Герар печально улыбнулась:

– Я бы поехала с тобой, ma petite, но у меня нет таких денег. Я получаю маленькую вдовью пенсию плюс то, что время от времени платит мне Жюли. Этого хватает, чтобы иметь крышу над головой. На мои сбережения мы не доберемся даже до Виши, не то что до Испании или Италии.

От досады я стукнула себя кулаком по бедру:

– Должен быть какой-то выход. Я… я отдам в залог что-нибудь из украшений Жюли. Этот мерзкий Морни всегда приносит ей всякие побрякушки, которые она надевает, только если идет в Оперу. У нее много украшений, а у него много денег. Не ты ли говорила мне, что он незаконнорожденный брат Луи-Наполеона? Он практически королевских кровей. Ему не составит труда восполнить нанесенный мною урон.

– Да, он королевских кровей. И если ты явишься в ломбард с украшениями своей матери, подаренными ей месье Морни, тебя объявят воровкой и бросят в тюрьму. – Мадам Герар похлопала меня по сложенным рукам и пробормотала: – Не пора ли нам выпить по чашечке горячего шоколада?

Она вернулась на кухню, а я посмотрела через плечо на Фруфру и встретила ее мрачный взгляд.

– Кыш! – шикнула на нее я.

Кошка спрыгнула с дивана и юркнула под хозяйкину кровать.

Если бы так же просто было решить проблему с моим будущим.

К назначенному матерью часу я вернулась в квартиру. Желудок был наполнен шоколадом, а уши – увещеваниями мадам Г.

Я вошла в салон и обнаружила гостей, которые попивали коньяк и беседовали так мило и непринужденно, будто вовсе не собирались разрушить мою жизнь. Я остановилась в дверях. Наконец Морни заметил меня и кивнул Жюли. Она повернулась с такой же фальшивой, как и ее приветствие, улыбкой:

– Ах, вот и ты. Снова была наверху у своей petite dame?

Думая о том, что, если я сейчас выброшусь в окно, как уже пыталась сделать однажды, это будет удовлетворяющим всех решением, я вдруг заметила масленую улыбку герцога.

– Совсем взрослая, как я вижу. Но могу поклясться, коготки все такие же острые.

Пальцы матери обвились вокруг моей руки.

– Что мы скажем месье герцогу?

– Рада знакомству с вами, ваша светлость, – буркнула я.

– Рада знакомству, говорит она! – загоготал Морни. Он стал тучным и красным, а усы у него совершенно поседели. – Очевидно, девочка не помнит, что мы уже встречались.

На языке вертелся острый ответ, мол, я прекрасно все помню, но Жюли крепко обхватила меня и развернула к другому находившемуся в комнате гостю – худому хмурому мужчине с очками в проволочной оправе и строгим видом человека, который считает себя очень важной персоной.

– Это мэтр Клеман из Гавра. Он был поверенным твоего отца и отвечает за его имущество.

Месье Клеман разом оборвал мой внезапный интерес к нему как человеку, лично знавшему моего отца, сказав, заметно шепелявя:

– Итак, мы все собрались здесь из-за вас. Все эти люди, у которых есть занятия более важные, чем выдерживать истерику взбунтовавшейся дочери, коей следовало бы понимать, что в ее интересах. Вы должны быть очень довольны, мадемуазель.

Я сразу его возненавидела. Ждала, что Жюли скажет что-нибудь в мою защиту, все-таки я ее взбунтовавшаяся дочь, но она только рассмеялась в этой своей искусственной, заглазурованной манере и сделала мне знак сесть.

Я села на стул с ощущением, что сейчас раздастся барабанная дробь – предвестие моей казни.

Раздраженным тоном, будто его перебили на полуслове, месье Клеман продолжил:

– Сто тысяч франков, оставленные ей по завещанию отца, назначены в качестве приданого. А потому необходимо завершить эти переговоры…

– Сто тысяч франков! – Я вскочила со стула.

У меня есть деньги, оставленные отцом. Невообразимая сумма – сокровище, нежданная удача, мое спасение.

Месье Клеман посмотрел на меня с негодованием, его неприятно поразило внезапное открытие, что у бунтарки есть голос.

– …установлением об их выплате после подписания обеими сторонами, – продолжил он, – брачного контракта и публикации объявления о бракосочетании. Только при исполнении этих двух условий, нотариально удостоверенных и засвидетельствованных мною, фонд месье Терара считает обязанным выплатить приданое.

– Но это мои деньги, – заявила я, и все вдруг замолчали. Я посмотрела на Жюли, у которой отвисла челюсть. – Я могу вернуться в монастырь, заплачу, и меня примут послушницей.

Это был единственный путь к спасению, какой я могла придумать. Раздраженно взмахнув рукой, Жюли сказала мужчинам:

– Снова этот монастырь. Теперь вы видите, с чем мне приходится бороться? Она совершенно неразумна.

– Розина говорила, что для вступления в монастырь нужно приданое, – объяснила я. – Если так, мы можем предложить сто тысяч франков Граншану и…

– Предложить? – перебил меня месье Клеман. – Вы разве не слышали, что это приданое?

– И что с того? – Я едва сдерживалась, чтобы не наброситься на него со своими острыми коготками, о которых упоминал Морни. – Это все равно наследство, оставленное мне отцом, или нет?

– Не для того, чтобы вы поступали с ним по своему усмотрению. Приданое должно быть выплачено вашему мужу после заключения брака. – Месье Клеман вперил взгляд в мою мать. – Да, я вижу. Совершенно неразумна. Предлагаю закончить с этим делом. Месье Беренц согласен взять ее не видя. Поэтому я попросил его нотариуса составить бумаги, которые сегодня засвидетельствую…

– Нет. – Голос мой был на удивление спокойным. – Я отказываюсь выходить за него.

Поверенный воззрился на меня в полном изумлении, а Морни хохотнул:

– Адвокат, осторожнее. Она с норовом. Я испытал это на себе.

– Это… это какая-то нелепость. – Месье Клеман направил свой гнев на Жюли. – Скажите вашей дочери, чтобы она следила за своим языком. Где это видано, простая девчонка указывает, что нам делать с…

– Моими деньгами, – отрезала я. – Месье, я указываю вам, что делать с моими деньгами. – Не знаю, откуда у меня взялась решимость, где я нашла силы и набралась куража, чтобы распекать поверенного моего отца. – Он оставил эти деньги мне. И я могу поступать с ними так, как хочу.

– Довольно! – рявкнула Жюли, которая никогда не выказывала злости при посторонних, тем более на глазах у такого верного поклонника, как Морни, но тут вышла из себя, взбешенная моим непослушанием. – Ты выйдешь за него, даже если мне придется тащить тебя к алтарю за волосы. И ты никогда не поступишь в монастырь. Никогда, слышишь меня?

Розина проблеяла:

– Сара, пожалуйста. Ты должна выйти замуж, если не будешь работать.

– Кто говорит, что я не буду работать? – накинулась я на свою тетку, так что она, бедняжка, вжалась в стул. – Я никогда этого не говорила. Я не буду работать, как вы, на спине.

Моя мать за пару секунд пересекла комнату – и хлестко ударила меня по щеке, я качнулась на пятках.

– Неблагодарная, – прошипела она. – Неблагодарная. Своенравная эгоистка. Такая же, как он. Думаешь только о себе, не заботясь о последствиях своих действий.

Наступила оторопелая тишина. Я ощущала, как горит у меня щека. Месье Клеман ухмылялся.

Морни, зевая, встал.

– Mon Dieu^[7], какая драма! Меня она слегка утомила. Chère Жюли, пусть ваша горничная принесет мои пальто и трость. Я не хочу присутствовать при втором акте.

Все еще трясясь от злости, мать потянулась за фарфоровым колокольчиком, который стоял на маленьком столике, как вдруг – невозможно поверить – Морни перевел на меня свои водянистые глаза, и я увидела в них веселое благодушие.

– Боюсь, мы в тупике. Если девушка не желает идти замуж, а монастырь вне обсуждения, вероятно, учитывая ее очевидные таланты, мы должны отправить юницу в Консерваторию. Сара Бернар, tragedienne^[8]. В этом что-то есть, вам не кажется?

– В Консерваторию? – Рука Жюли замерла на колокольчике. – Вы, месье, намекаете, что ей следует стать актрисой?

Она произнесла это с ужасом, как будто Морни предлагал сделать из меня поденщицу.

– Почему нет? – Герцог подошел к столику и сам позвонил в колокольчик. – Я помню, она прекрасно играла роль на том маленьком рождественском представлении в монастыре. Начальник отделения изящных искусств – мой хороший друг. Он в совете директоров Консерватории. Это можно организовать. Ей нужно будет пройти прослушивание и отучиться два года. Зато когда она заслужит место в театральной компании, станет получать скромное жалованье и сможет содержать себя. Преимущественно, – добавил он, возвращая ко мне свой мрачновато-игривый взгляд, – стоя на ногах.

– Милорд, я никогда не говорила, что хотела стать актрисой, – прошептала я.

– В самом деле. Тем не менее сейчас вам нужно задаться вопросом: чего вы хотите меньше – быть актрисой или женой? Эту дилемму, мадемуазель, способны разрешить только вы.

Горничная наконец принесла вещи Морни.

Пока герцог надевал пальто и перчатки, а моя мать приводила в порядок свои растрепанные чувства, он добавил:

– Очень кстати, завтра вечером я иду в «Комеди» на «Британик» Расина. Я пришлю своего человека с билетами и экипаж. Надеюсь, вы присоединитесь ко мне.

Жюли пошла его провожать. Я посмотрела на Розину, которая явно испытала облегчение, словно все проблемы были решены, а месье Клеман презрительно фыркнул:

– Актриса? Это пугало в платье? Только если у нее будет одна роль – Смерть с косой.

Я проигнорировала его. Что тут скажешь? Морни прав.

Актриса или жена. Все карты выложены передо мной.

Глава 10

Я никогда не бывала в театре.

Конечно, я о нем знала. «Комеди Франсез», именуемый также Домом Мольера в честь своего основателя, знаменитого драматурга XVII века, был одной из двух финансируемых государством театральных компаний во Франции. Именно там актриса Рашель, наша еврейская икона, дебютировала и обрела легендарную славу как ведущая исполнительница ролей в классических и современных пьесах.

В течение последних тоскливых месяцев, не имея почти никаких занятий, я облазила всю округу и не раз проходила мимо местного театра, где «Комеди» давал утренние спектакли. Я видела актеров, куривших рядом со зданием – этот порок казался мне манящим, – и декорации, которые вносили через задний вход, но на настоящем спектакле никогда не бывала, потому что такие развлечения могли позволить себе далеко не все.

Жюли, будучи женщиной, знакомой с жизнью города, вероятно, имела свое мнение на этот счет. Она наверняка хорошо представляла, что влечет за собой работа в театре. В другой ситуации я могла бы расспросить ее, но теперь я будто вовсе перестала существовать для нее. Да я и сама старательно избегала Жюли весь следующий день – сидела на уроках своих сестер, а после обеда, когда мать легла вздремнуть, прокралась наверх, чтобы сообщить мадам Г. о произошедших событиях.

– О, это прекрасная идея! – воскликнула она, немало удивив меня. – Играть на сцене – идеальная профессия для тебя. Ты обретешь независимость и будешь жить как пожелаешь. И тебе не придется выходить замуж за нелюбимого человека.

Я внимательно вгляделась в нее, пытаясь определить, была ли искренней нотка облегчения, звучавшая в ее голосе. Что-то в мадам Г. напоминало мне выражение лица Розины, будто они с ней сходились в одном: все, что снимало напряжение в семье и могло занять меня, следовало принимать без оглядки, независимо от того, сулит ли это какие-то выгоды.

– Разве это профессия? – с сомнением спросила я. – Разумеется, одеваться в костюм и ходить в нем для развлечения публики – это шаг вперед по сравнению с тем же парадом в салоне.

Ma petite dame вздохнула:

– Вероятно. Но тебе не обязательно выставлять себя напоказ в салоне, если ты этого не хочешь. И мужа развлекать тоже не придется.

После я спустилась к себе и лежала без сна, пока не настало время готовиться к вечеру. Розина принесла мне платье – одно из своих; никуда не годное, на мой взгляд, из мерзкой голубой тафты, быстро переделанное с помощью бантов и рюшей, которые скрывали дополнительные складки и защипы, потому что тетя была значительно объемнее меня в талии и бюсте. Как только она зашнуровала платье, я заныла:

– Словно спица в абажуре. Мне обязательно надевать это?

– Боюсь, Жюли на этом настаивает, – кивнула тетя. – Мы идем на спектакль с Морни. Ты должна выглядеть так, будто принадлежишь к его компании.

Во время поездки в присланном герцогом фиакре я сидела, зажатая между Жюли и Розиной, обе они были разодеты в пух и прах, на шеях и запястьях сверкали украшения, глубокие, обшитые кружевом вырезы корсажей открывали ложбинки между грудями. Перед входом в театр, где избранные члены общества высаживались из лакированных экипажей с золочеными фамильными гербами, Жюли схватила мою руку в черной перчатке и прошипела:

– Если сегодня ты опозоришь меня, я отправлю тебя в Лион первым же поездом.

Предупреждение не имело смысла. При входе в Пале-Рояль, где «Комеди» давал сегодняшнее представление, я невольно разинула рот. Никогда прежде не доводилось мне видеть такой роскоши. Меня потрясло изобилие красных ковровых дорожек, таких мягких под моими неудобными туфлями, и голубоватый свет газовых рожков, вмонтированных в витиеватые позолоченные светильники на стенах, отделанных белыми обоями из шелковой бумаги. На подкладках мужских накидок длиной до колен мелькал алый шелк, из-под фраков выглядывали узорчатые атласные жилеты, а женщины, словно лебеди, проплывали мимо в платьях мягких оттенков: кремовых, персиковых и жемчужных, – таких широких, что юбки занимали весь проход.

У герцога, разумеется, была собственная ложа. Рядом с ним сидел какой-то медведеподобный мужчина с ужасающей, по крайней мере на мой взгляд, карамельного цвета кожей и пронзительными серо-голубыми глазами, глядевшими из-под копны курчавых рыжевато-каштановых волос. Это меня поразило. Никогда не думала, что увижу Морни, титулованного аристократа, рядом с явным метисом.

– Мадемуазель Бернар! – пророкотал похожий на медведя человек, вставая, чтобы уступить моей матери и Розине передние места. – Как приятно видеть вас. – Он говорил так, будто встретить их здесь, а не в салоне Жюли – обычное дело, потом опустил взгляд на меня. – А это, вероятно, бесподобная Сара Бернар, о которой я столько слышал?

Морни лениво улыбнулся:

– Мадемуазель, позвольте представить вам моего друга месье Александра Дюма.

Про себя я не преминула отметить, что Морни распространяет сплетни обо мне, но восхищенного вздоха сдержать все равно не сумела.

– Писатель? – спросила я, прекрасно зная, кто он.

Теперь мне стало понятно, почему этот странный человек был удостоен компании Морни. Александр Дюма – знаменитый романист, книги которого отдельными частями публиковались в газетах и будоражили Париж. После Виктора Гюго его считали величайшим из ныне здравствующих писателей.

– Он самый. – Дюма улыбнулся. – Мадемуазель, вы читали мои труды?

– Да, – шепотом ответила я, а потом придала силы голосу, чтобы он не звучал как у робкой, неопытной девушки, какой я, впрочем, и была. – «Граф Монте-Кристо» одна из моих любимых книг…

Дюма прижал к груди похожую на лапу руку:

– О, у нее голос, как у ангела!

Морни расплылся в улыбке:

– Поверьте, mon ami, вы еще ничего не слышали. Подождите, когда она его возвысит. У фагота меньше силы.

Жюли стрельнула в меня ледяным взглядом и сказала, опускаясь на предложенное ей место:

– Она всегда сидит, уткнув нос в книгу. Я не перестаю твердить ей, что для женского ума так много читать – вредно.

– Кажется, с умом у нее все в порядке, – отозвался Дюма и украдкой подмигнул мне.

Я заняла место рядом с матерью, а герцог с писателем устроились позади. Невероятных размеров хрустальная люстра, подвешенная у нас над головами, мерцала светом газовых рожков, как восходящее мглистым морозным утром солнце. Вдруг раздались три гулких удара, и от неожиданности я подскочила.

Наклонившись вперед, Дюма шепнул мне на ухо:

– Приготовьтесь, mon ange^[9]. Представление начинается.

По залу тихим шепотком разносилось шуршание программок и вееров, заиграл оркестр. Вжих – поднялся тяжелый занавес с золотой бахромой, и за ним открылся новый мир: пилястры и пастельные облака, висящие над семью холмами древнего Рима, по которому расхаживали люди в тогах и венках. Императора Нерона играл актер величавой наружности, его раскатистый голос гремел подобно грому. Но меня больше всего впечатлила женщина, исполнявшая роль его матери Агриппины. Крупная, с полными руками, унизанными браслетами, облаченная в пурпурную мантию, она была уже немолода, однако, изображая мстительную мать императора, так горделиво шествовала по сцене, что затмила всех своим властным видом, зачаровала плавными жестами, проникнутыми грандиозной злобой.

Я находилась под большим впечатлением, что обычные люди, алхимическим волшебством костюма и света превращенные в эпические фигуры, способны благодаря этому переносить зрителей в иную реальность, даже совершенно незнакомую – более величественную и эмоционально насыщенную, где с вулканической силой бушевали страсти. Это был мир, где унылая скука бытия сходила на нет, где не было места обыденности.

Театр оказался волшебным спасительным убежищем.

Вцепившись в барьер и довольно громко застонав, я высунулась так далеко вперед, что могла бы свалиться на ряды кресел в партере, если бы мать не втащила меня обратно.

– Тихо, – прошипела она. – Ты идиотка? Чего таращишься и мычишь как корова?

Дюма хмыкнул:

– Трудно не увлечься. Мадам Натали играет Агриппину лучше всех.

Жюли не утруждала себя просмотром пьесы. Она не отводила лорнета от глаз, а в перерывах шепталась с Морни:

– Вы видели принцессу Матильду? Я слышала, она бросила своего любовника и сошлась с каким-то дегенератом. У мадам Кастильон, определенно, крепкие нервы, раз она показалась на публике после такого скандала. А там, во втором ярусе, это что, несносная писательница Жорж Санд? Это она? Ну, сегодня у нее хотя бы хватило приличия надеть платье, а не эти ужасные брюки. Куда катится мир, если женщина считает возможным для себя появляться в обществе в мужском наряде?

Я почти не слушала ее едкие комментарии. Розина тоже – она пошла пить аперитив, вернулась в ложу только на заключительный акт, но, пока он шел, тихо откланялась. Развязке действия предшествовал грохот цимбал, который поднял меня на ноги и вызвал крик восторга: спектакль был великолепен, он перенес меня в далекое прошлое и позволил забыть обо всем вокруг, о неустроенности собственной жизни и выборе, который мне предстояло совершить.

Впрочем, к моменту, когда занавес опустился, выбор передо мной уже не стоял. В зале зазвучали аплодисменты, рикошетом отлетавшие от стен, и я поняла, что должна стать частью этого мира.

Зажегся свет, зрители встали, и Жюли повернулась ко мне:

– Неужели ты нигде не можешь удержаться, чтобы не устроить спектакль?

Дюма снова встрял в разговор:

– Вы не должны винить ее. Это действительно была выдающаяся постановка пьесы, которую всегда считали слишком помпезной и перегруженной деталями. – И он с такой добротой улыбнулся мне, что я едва не заплакала. – Вам понравилось, ma petite etoile?^[10] Соответствовало ли это вашим ожиданиям?

– У меня нет слов, – прошептала я и, к своему ужасу, почувствовала, как по щеке катится слеза.

– Ну, – Дюма наклонился ко мне, – вы лучше подыщите слова. Возьму на себя смелость сказать, что с такой эмоциональной отзывчивостью и необыкновенным голосом вы сами однажды сделаетесь сенсацией.