Сергий Радонежский. Личность и эпоха

После известия об убийстве Алексея Хвоста Рогожский летописец продолжает: «тое же зимы по последьнемоу поути болшии бояре московьскые того ради оубииства отъехаша на Рязань съ женами и зъ детьми». Никоновская летопись уточняет причину этого – «бысть мятежь велий на Москве того ради убийства». Из сообщения Рогожского летописца, помещенного под 6866 г. (1357/58), становятся известны имена отъехавших бояр: «прииде князь велики Иванъ Ивановичъ изъ Орды, а што бояре были на Рязани Михаило, зять его Василеи Васильевичъ, а тех въ Орде принялъ». Речь в данном случае идет о Василии Васильевиче Вельяминове и его тесте Михаиле Александровиче.^[273] Отсюда выясняется, что в деле убийства Алексея Хвоста были замешаны Вельяминовы, не смирившиеся с тем, что важнейший пост московского тысяцкого ушел из их рода.

Во всех этих событиях для нас наиболее важным представляется то, что именно с Вельяминовыми был самым тесным образом связан Стефан. Мы помним, что Епифаний Премудрый, рассказывая о переселении родителей преподобного в Радонеж, замечает, что во многом это стало возможно благодаря родоначальнику Вельяминовых Протасию.^[274] Связь семейства Кирилла с Вельяминовыми продолжалась и позднее. Московский Богоявленский монастырь, куда пришел в 1345 г. Стефан, являлся родовым богомольем этого рода.^[275] По прямому свидетельству агиографа, Стефан был духовным отцом Василия Васильевича Вельяминова и его брата Федора Воронца. Собственно, это обстоятельство сыграло роль в том, что он смог стать игуменом Богоявленского монастыря.^[276]

Учитывая эти обстоятельства, становится вполне понятно, что в сложившейся в феврале 1356 г. обстановке вслед за Василием Васильевичем Вельяминовым, бежавшим в Рязань, должен был покинуть Москву и его духовный отец Стефан. Епифаний, описывая прибытие старшего брата преподобного в Троицу, сообщает, что первым делом, войдя в церковь, тот велел Сергию постричь своего малолетнего сына. Из анализа тогдашней ситуации нетрудно понять, что на этот поступок Стефана подвиг страх за судьбу отпрыска, который мог пострадать в перипетиях политической борьбы. Впервые мысль о том, что возвращение Стефана в Троицкий монастырь и пострижение его сына были связаны с политической борьбой внутри московского боярства в середине 1350-х гг., была высказана Р. Г. Скрынниковым.^[277]

У нас имеется возможность довольно точно определить время появления Стефана в Троицкой обители. Очевидно, что сын Стефана получил свое новое имя – Феодор – по тому святому, память которого пришлась на день его пострижения. Это подтверждает и дошедшее до нас «Житие» самого Феодора, в котором говорится следующее: «Святый Сергий постриже его месяца апреля в 20 день, на память преподобного Феодора Трихины, и наречено бысть имя его в монашеском чине Феодор; так обо тогда нарицаху имена не с имени, но в онь же день, аще котораго святаго память прилучашеся в то время, нарицаху постригающее ему имя. Бе же святый тогда возрастом 12 лет, егда прият монашеский образ…»^[278] Таким образом, выясняется, что, после того как «большие бояре московские» покинули примерно через месяц после убийства Алексея Петровича Хвоста («по последнему» санному пути) столицу, ее вынужден был оставить и Стефан, а пострижение своего племянника Сергий провел 20 апреля 1356 г.

После рассказа о приходе в Троицкий монастырь Стефана и его сына Епифаний делает небольшое отступление и в главке «О изобиловании потребныхъ» рассказывает, что «егда начинашеся строити место то», то есть Троицкий монастырь, все окрестности вокруг представляли собой безлюдную местность: «не бе тогда окрестъ места того ни селъ близ, ни дворов». Так продолжалось, по подсчету агиографа, на протяжении примерно 15 лет: «лет, яко, мню, множае пяты на десяти».^[279]

Но затем ситуация резко изменилась. В середине XIV в. вместе с укреплением власти московских князей Москва приобретает значение общепризнанного политического центра Северо-Восточной Руси. Во многом это было связано с экономическими факторами. Татарское нашествие более чем на два столетия остановило расселение славян в восточном и юго-восточном направлениях. Среднее и нижнее течение Оки надолго стало тем пределом, за которым мирный труд земледельца подвергался опасности разорения со стороны кочевников. Под постоянной военной угрозой население отхлынуло к северу от Оки, в пределы Московского княжества, и стало заселять обойденные первыми поселенцами дремучие леса на водоразделах рек.

Это подтверждает и Епифаний: «Въ днех княжениа князя великого Ивана, сына Иваня, брата же Симионя, тогда начаша приходити христиане, и объходити сквозе вся лесы оны, и възлюбиша жити ту». Освоение прежде пустынных мест сопровождалось активной вырубкой лесов, в результате чего возникли «поля чиста многа».

Распашка новых земель в значительной мере способствовала укреплению Москвы, и неудивительно, что князья, привлекая новых людей, всяческими льготами поощряли заселение пустых земель. Вслед за ними ту же политику вели и бояре, и монастыри. Не стала исключением и Троицкая обитель. Нет сомнений, что решающую роль в привлечении новых поселенцев сыграли средства, принесенные в обитель Симоном и старшим братом Сергия Стефаном. Приходившие крестьяне «сътвориша» множество починков, из которых вскоре «съставиша села и дворы многы». В итоге монастырь оказался в центре обширного земледельческого района, а в обитель начал поступать постоянный доход: «и начаша посещати и учащати въ монастырь, приносяще многообразнаа и многоразличнаа потребованиа, имъ же несть числа».

Начало этого процесса агиограф относит ко времени княжения брата Семена Гордого – великого князя Ивана Красного. В. А. Кучкин, исходя из выведенной им даты основания Троицкого монастыря – 1342 г., – после которой прошло 15 лет, считает, что «описанная Епифанием распашка земель под монастырем должна датироваться временем около 1357 г., во всяком случае, не ранее этого года. То действительно был период княжения в Москве второго сына Ивана Калиты – Ивана Красного (лето 1353 г. – 13 ноября 1359 г.)».^[280]

Однако нами было установлено, что Троицкий монастырь был основан не в 1342 г., а тремя годами позже – в 1345 г. Прибавляя к этой дате указанные Епифанием 15 лет, получаем иную дату – 1360 г. Но к этому времени Ивана Красного уже не было в живых, а на московском столе сидел его малолетний сын Дмитрий. Почему же Епифаний называет имя его отца?

Ранее мы выяснили, что бояре, приезжая к новому сюзерену, приносили ему присягу в верности и подписывали с ним крестоцеловальную запись, благодаря которой полученные ими земли на первых этапах жизни новых поселенцев являлись их условными владениями. В случае отъезда, измены, прекращения потомства и подобных ситуаций эти земли возвращались князю или его сыну. Очевидно, подобный документ должен был подписать и ростовский боярин Кирилл при его выезде в московские пределы. Сохранившийся в митрополичьем архиве формуляр подобной записи показывает, что присяга приносилась на имя не только князя, но и его детей: «А мне, имярек, и детей своих болших к своему государю, к великому князю имярек, привести, и к его детям».^[281] На основании этого можно полагать, что, когда в 1341 г. Кирилл выехал в Радонеж, он принес присягу на имя Семена Гордого и его братьев.

Что же произошло дальше? В 1353 г. скончались двое из сыновей Калиты – великий князь Семен и его брат Андрей, а спустя шесть лет, 13 ноября 1359 г., умер и последний из братьев – Иван Красный. Для сыновей боярина Кирилла кончина Ивана Красного, последнего из лиц, кому они приносили присягу, означала, что полученные когда-то их предком земли, представлявшие до сих пор условное держание, автоматически превращались в их полную собственность. Таким образом, начиная с поздней осени 1359 г., а реально с весны 1360 г. они могли свободно распоряжаться своими владениями, в том числе и призывать на них крестьян, не опасаясь, что их собственность могут отобрать. Очевидно, именно с этого момента младший брат Сергия Петр и его племянник Климент, возможно, при денежной поддержке обители, начинают активно осваивать здешние земли. Указание на это видим в названии села Клементьевского, возникшего непосредственно у стен обители.

После появления по соседству с монастырем крестьянских дворов различного рода припасы и пожертвования в пользу братии пошли непрерывным потоком, но временами он иссякал. В этой же главке Епифаний рассказывает, что однажды троицким монахам пришлось голодать три дня. На четвертый Сергий не выдержал и, чтобы хоть как-то прокормиться, пришел к жившему в обители старцу Даниилу (очевидно, имущему монаху). Известно было, что тот обратился к сельскому плотнику с просьбой пристроить ему к келье сени. Однако мастер не пришел, и за дело взялся сам игумен. Исполнив заданную работу, Сергий получил за свой труд «решето хлебовъ гнилых, скрилев (сухарей. – Авт.)». Небольшой, но весьма выразительный эпизод поглощения Сергием заплесневелых сухарей, которые он запивал простой водой, наглядно свидетельствует об остроте голода, постигшего обитель. Недовольство братии отсутствием пропитания было настолько велико, что некоторые из монахов собирались уже покинуть монастырь. Только увещевания Сергия, а главное – привезенное «брашно» (съестные припасы) предотвратили их уход.^[282]

Когда происходили эти события? Некоторые из историков пытались связать их с одним из голодных годов на Руси.^[283] Однако Епифаний Премудрый, сообщая о привезенном в обитель «брашне», добавляет: «На другий же день такожде множество потребных (припасов. – Авт.) привезено бысть в монастырь, и ястиа, и питиа. Пакы же на третии день, от иноа страны, по тому же образу привезено бысть, яко же преди сказахом».^[284] Данное уточнение агиографа не слишком согласуется с картиной всеобщего голода. Очевидно, речь должна идти о том, что четырехдневное отсутствие провизии в обители было вызвано временным перерывом снабжения монастыря.

Судя по всему, причиной прекращения подвоза припасов в монастырь стала борьба русских князей за великокняжеский стол. Как известно, после смерти осенью 1359 г. московского князя Ивана Красного титул великого князя от хана Навруса получил не сын Ивана – Дмитрий (будущий Донской), а князь Дмитрий Константинович Суздальский, севший на великом княжении во Владимире 22 июня 1360 г. Но Дмитрий Константинович, занявший владимирский стол, по выражению летописцев, «не по отчине, ни по дедине», сумел удержаться на нем всего два года. Юный московский князь, а точнее, его советники – митрополит Алексей и бояре – не думали уступать суздальскому князю. Этому способствовали и перемены в Орде: ханов теперь было два, Мурат и на другой стороне Волги – Авдул, ставленник Мамая. В 1362 г. Дмитрий Иванович предъявил свои права на великое княжение и звал суздальского князя на суд хана. Киличеи обоих соперников отправились в Орду, и Мурат признал великокняжеское достоинство «по отчине и дедине» за московским князем. Но Дмитрий Константинович не хотел уступать: он двинулся из Владимира и захватил Переславль. Тогда московские бояре, взяв с собою трех юных московских княжичей (Дмитрия, его брата Ивана и двоюродного брата последних Владимира), двинулись против суздальского князя. Однако до войны дело не дошло: Дмитрий Константинович, реально взвесив свои силы, предпочел бежать сначала во Владимир, а затем в Суздаль. Московский князь вошел во Владимир и сел на великокняжеском столе своего отца и деда.^[285] Учитывая эти обстоятельства, нетрудно установить причину перерыва в снабжении обители, который был вызван тем, что монастырь на короткое время оказался в зоне возможных военных действий, а рассказанный Епифанием эпизод следует отнести к зиме 1362/63 г., когда разворачивались описываемые события.

Еще раз стоит отметить поразительную точность сообщений Епифания Премудрого. Выше мы упоминали, что Епифаний, говоря o привезенном в монастырь «брашне», уточняет, что его также доставили в обитель и на другой, и на третий день.^[286] Кто же были столь щедрые жертвователи? Разгадку их имен дает московский летописный свод конца XV в., сообщающий под 1362 г., что «князь же великыи Дмитреи Иванович тоя же зимы съ своею братьею со князем Иваномъ Ивановичемъ и со княземъ Володимеромъ Андреевичемъ, събравъ воя многы по своеи отчине, и поидоша къ городу к Переславлю на князя Дмитрея Костянтиновича Суздальского».^[287] Сопоставив эти два известия, понимаем, что припасы в Троицкую обитель были доставлены от лица трех юных московских княжичей.

Завершает текст Епифания Премудрого небольшая главка «О худости портъ Сергиевыхъ и о некоемъ поселянине», откуда узнаем, что Сергий, хотя и стал игуменом, не изменил своих привычек. В подтверждение его смирения и трудолюбия Епифаний рассказывает о некоем земледельце, который, «живый на селе своем, орый плугом своим и от своего труда питаася», пришел в Троицкую обитель посмотреть на знаменитого игумена, молва о котором шла по всем окрестным землям. В это время Сергий был занят: «на лыскаре тружающуся», – уточняет Епифаний, – то есть работал лопатой на огороде. Поскольку грядки располагались за монастырской оградой, братья посоветовали земледельцу подождать, пока Сергий закончит работу. Но нетерпеливый крестьянин не захотел ждать и решил посмотреть на преподобного сквозь щелку в ограде: «он же от многа желания не дождавъ, но приникъ скважнею». Он увидел игумена, но в каком виде – «в худостне портище, зело раз-дране и многошвене, и в поте лица тружающася». Крестьянин принял все это за насмешку: «Аз пророка видети приидох, вы же ми сироту указасте». Монахи уверяли, что земледелец видел Сергия, но тот упорно не верил им. Как раз в это время в монастырь приехал некий князь «съ многою гръдостию и славою», в окружении многочисленной свиты: «и плъку велику были округъ его, боляром же и слугам, и отрокомь его». Шедшие перед князем слуги по тогдашнему обычаю освобождали дорогу своему господину и поселянина «далече отринуша», откуда тот мог наблюдать занимательную картину: князь, увидев «сироту», еще издали поклонился ему до земли, а после взаимных приветствий они начали беседу.

«Седоста два токмо (то есть князь и Сергий. – Авт.), а всем предстоящим», – рассказывает агиограф. Только тогда земледелец убедился, что и в самом деле видел игумена, а после отъезда князя стал кланяться Сергию, умоляя простить и благословить.^[288]

Этот рассказ Епифания Премудрого лишен каких-либо хронологических примет. Тем не менее ряд биографов Сергия пытался выяснить время этого эпизода. Так, В. А. Кучкин определяет не только имя князя (по его мнению, под ним «должен подразумеваться удельный князь Владимир Андреевич»), но и дату данных событий («не ранее 1372 г.»). Основанием для этих заключений стало предположение историка, что «приезд князя в монастырь был возможен, как правило, в том случае, когда князь был владельцем удела, где располагалась обитель. Поэтому появление в Троице князя с многочисленной свитой следует расценивать как признак перехода Радонежа к другому владельцу». И далее, ссылаясь на факт раздела после смерти княгини Ульяны ее бывших владений между великим князем Дмитрием и его двоюродным братом Владимиром, исследователь предполагает, что именно в результате этого события, произошедшего в 1373 г., Радонеж, а вместе с ним и Троицкий монастырь, перешел под власть князя Владимира.^[289] Однако еще в первой главе книги было показано, что раздел владений Ульяны не имеет к Радонежу никакого отношения, ибо эта волость принадлежала уже отцу Владимира, а следовательно, вся аргументация историка по поводу датировки этого эпизода не может быть принята.

Епифаний Премудрый обрывает свое повествование буквально на полуслове – из текста «Жития» нельзя выяснить ни имени князя, ни цели его визита. Писавший после Епифания Пахомий Логофет также не указывает имени князя.^[290] Это выглядит довольно странно, поскольку во всех других случаях Пахомий, говоря о визитах князей в Троицкий монастырь, оговаривает их имена («приде же некогда князь Владимиръ», «приде князь великии в монастырь къ преподобному Сергиу»), а также цели визитов («и молит святого, да идет с ним въ отечьство его, въ град Серпохов, благословить место, иде же хощет устроити монастырь», «прииде… къ Сергию, благодать въздавая ему о добром съвещании»).^[291] Приведенные примеры свидетельствуют о том, что имена великого князя Дмитрия Донского и его двоюродного брата Владимира Андреевича Серпуховского были хорошо известны агиографу, а следовательно, речь должна идти о ком-то из других русских князей.

И все же у нас имеется возможность установить дату этого эпизода и имя князя, приехавшего в Троицу. Им был ростовский князь Константин Васильевич. Он являлся сыном ростовского князя Василия Константиновича, жившего в первой четверти XIV в. Помимо Константина у Василия был еще один сын – Федор. По свидетельству родословцев, после смерти отца между братьями произошел раздел города: Федору досталась Сретенская половина, а Константину – Борисоглебская.

Несмотря на свой формально независимый статус, ростовские князья XIV в. фактически находились на положении вассалов более сильных сородичей. Что касается Константина, то он, по сути дела, являлся «слугой» московских великих князей, чему способствовала его женитьба в 1328 г. на дочери Ивана Калиты. Ситуация резко изменилась в 1360 г., когда малолетний московский князь Дмитрий не получил ханского ярлыка на великое княжение Владимирское. Новым великим князем стал Дмитрий Константинович Суздальский. 22 июня 1360 г. он торжественно был посажен на владимирский стол.^[292] Эти перемены самым непосредственным образом отразились и на Ростове. Почувствовав перемену политической конъюнктуры, Константин Васильевич резко меняет свою ориентацию и переходит всецело на сторону суздальского князя. Судя по всему, решающими здесь были корыстные интересы: новый великий князь содействовал тому, чтобы в руках у Константина Васильевича оказался весь Ростов. Рогожский летописец поместил об этом лишь краткое известие («князя Костянтина весь Ростов»),^[293] и мы не знаем подробностей этого дела – было ли это осуществлено военным захватом или же по ханскому ярлыку. Как бы то ни было, но этим шагом князь Константин вступил в конфронтацию с другим совладельцем Ростова – своим племянником Андреем Федоровичем.

Дмитрий Константинович Суздальский занимал великокняжеский стол во Владимире в течение двух лет, и все это время его активно поддерживал князь Константин Ростовский. Но в 1362 г. Дмитрий Московский (точнее, его окружение, поскольку самому Дмитрию было тогда всего 12 лет) добился у очередного ордынского хана ярлыка на Владимирское великое княжение. Суздальский князь попытался удержать Владимир за собой силой, но был выбит оттуда московской ратью. Весной или летом 1363 г. Дмитрий Константинович с помощью татар вновь сел во Владимире, но продержался там лишь несколько дней. Москвичи «прогна его пакы съ великаго княжениа» и осадили в отчинном Суздале. Дмитрий Константинович был вынужден просить мира.^[294] Когда Москва окончательно взяла верх над суздальским князем, настала очередь и его ростовского союзника. Рогожский летописец после рассказа об изгнании из Владимира князя Дмитрия Константиновича добавляет: «тако же надъ ростовьскымъ княземъ».^[295]

В. А. Кучкин замечает, что «хотя эта фраза очень лаконична, она позволяет строить некоторые догадки относительно каких-то акций правительства Дмитрия Московского против Константина Васильевича». В частности, он указывает, что более определенные сведения на этот счет сохранились в ростовском летописании. Под тем же 1363 г. там сообщалось, что «князь Андрей Федоровичь приеха изъ Переяславля въ Ростовъ, а съ ним князь Иванъ Ржевский съ силою». Поскольку Ржевские, как установил А. В. Экземплярский, служили московским князьям, шедшая с князем Иваном Ржевским сила была московской ратью, данной Андрею в помощь против его дяди.^[296]

В этих условиях князь Константин Васильевич Ростовский и поддерживавший его ростовский владыка Игнатий, оказавшись в 1363 г. в противостоянии с победившей Москвой, волей-неволей должны были искать пути примирения с московским правительством. Для этого необходим был посредник. При его выборе самой оптимальной кандидатурой оказывалась фигура Сергия Радонежского, уроженца Ростовской земли и одновременно игумена Троицкого монастыря в пределах Московского княжества. Очевидно, именно поэтому с просьбой о посредничестве князь Константин Васильевич и оказался в обители преподобного, а чуть позже Сергий появился в Ростове.

Об этом мы узнаем уже не из «Жития» Сергия Радонежского, а из другого источника – «Повести о Борисоглебском монастыре, коликих лет и како бысть ему начало».

Поскольку этот источник относится к позднему времени и был создан спустя полтора столетия после кончины преподобного, в современной литературе сложилось довольно критическое отношение к нему. В этом плане характерна позиция В. А. Кучкина: «Позднейшие предания приписывают Сергию создание… Борисоглебского (монастыря. – Авт.) на р. Устье близ Ростова… однако достоверность этих преданий не подкрепляется более ранними свидетельствами». Аналогичного мнения придерживается и Б. М. Клосс: «Позднейшие предания приписывают Сергию Радонежскому еще создание Борисоглебского монастыря на реке Устье близ Ростова… однако эти сведения носят слишком легендарный характер и ранними свидетельствами не подкрепляются. Вопрос нуждается в доисследовании».^[297] На первый взгляд процитированные нами исследователи правы.

Наиболее ранние сведения по истории Борисоглебского монастыря дошли до нас только от XVI в. Так, в летописи эта обитель впервые упоминается лишь под 1504 г.^[298] Но означает ли это, что источники XVI в. не содержат достоверных сведений за предшествующее время и мы не можем опираться на них для реконструкции событий XIV в.? Определенная надежда на положительный ответ содержится в характеристике «Повести…», данной в свое время В. О. Ключевским: «…повесть о Борисоглебском монастыре (в 15 верстах от Ростова)… написана в самом монастыре в начале второй половины XVI в., как видно по указаниям автора и по времени одного ее списка. Рассказ в ней очень прост и сух, без всяких риторических украшений, но передает события с такой полнотой и ясностью, какая редко встречается в житиях…»^[299]

Обратимся к самой «Повести…». В ее начале неизвестный автор с сожалением констатирует, что «еже исперва от древних старець слышахомъ и мало писания обретох». Само же повествование начинается с того, что там, где позднее возник Борисоглебский монастырь, «лесы же бысть на сем месте изначала черныа». Именно здесь поселился пустынножитель Феодор, о котором известно лишь то, что он происходил «изъ области Великаго Новаграда» («рода ж его и отечества не обретох, и коего монастыря постриженикъ», – уточняет агиограф). Тут он прожил в одиночестве три года. По соседству с местом обитания отшельника пролегала «дорога проходна ис Каргополя, из Бела озера и из ыных градовъ къ царствоующемоу градоу Москве и к Ростовоу». На этом оживленном пути Феодор повесил сосуд из коры, «сиречь коузовъ», в который проезжающие путники, понимая, что рядом живет пустынник, по тогдашнему обычаю «начали Бога ради покладати, овогда хлеба, инии же овощиа и прочюю милостыню». Об этом узнали нищие из многих соседних деревень и вскоре стали специально приходить «на место сие милостыня ради». Феодор их не гнал и, более того, находя в коробе продукты, делился с ними. Позднее к Феодору пришел брат, именем Павел.^[300]

Интересующие нас сведения о Сергии Радонежском содержатся в главке «О начале обители», в которой говорится, что «въ дни благочьстиваго великаго князя Димитрея Ивановича всеа Роуси, в четвертое лето государьства его, при священном митрополите Алексие всея Роуси, при ростовском князе Константине, и при епископе Игнатии Ростовском приход творящоу преподобному Сергию в Ростовь къ Пречистеи и къ чюдотворцем помолитися». Узнав о приходе Сергия, Феодор и Павел направились в Ростов просить князя и епископа разрешить им воздвигнуть церковь и устроить монастырь. С этой же просьбой они обратились к Сергию, «дабы посмотрилъ места, где им поставити церковь и место благословилъ». Преподобный не отказал им и «прииде с ними на место сие и много походивъ по пустыни сеи». Отшельники показали ему несколько возможных мест для устройства монастыря, и Сергий, выбрав одно из них, благословил Феодора и Павла «поставити храм великых страстотрьпець Бориса и Глеба», а затем «отъиде в путь свои». «И начаша събирати къ ним братия и мирскаа чадь древодели в помощь делу». Вскоре здесь возникла обитель, первым игуменом которой стал Феодор.^[301]

Таково известие о начале Борисоглебского монастыря. В литературе, посвященной ему, годом основания обители называется 1363 г. Основой для этой датировки является точное указание «Повести…», что монастырь был основан в «четвертое лето государьства» Дмитрия Донского. Но насколько верна эта дата? Проверить ее позволяет выяснение времени жизни митрополита Алексея, ростовского князя Константина и ростовского епископа Игнатия, при которых, согласно свидетельству «Повести…», и была основана обитель.

Посмотрим, когда жили названные лица. Митрополит Алексей был главой Русской церкви с 1354 г. вплоть до своей кончины 12 февраля 1378 г.^[302] Ростовский князь Константин Васильевич, согласно известию летописцев, скончался во время морового поветрия в 1365 г.^[303] Относительно пребывания на ростовской кафедре епископа Игнатия известно, что он получил ее в 1356 г. Под этим годом летописец записал: «преставися Иванъ, епископъ Ростовъскыи, что былъ преже архимандритъ у святого Спаса на Москве. Того же лета поставленъ бысть Игнатеи епископомъ Ростову».^[304] К сожалению, дата его кончины неизвестна. Согласно летописному списку ростовских владык, а также перечню епископов, поставленных митрополитом Алексеем, следующим после Игнатия ростовским епископом являлся Петр.^[305] Он умер в один год с ростовским князем Константином от эпидемии 1365 г.^[306] Отсутствие в летописях известия о времени поставления Петра в епископы косвенно свидетельствует о том, что кафедру он занимал весьма непродолжительное время. Поскольку «четвертое лето» княжения Дмитрия Донского приходилось именно на 1363 г. (его отец Иван Красный умер в 1359 г.), можно думать, что Ростовский Борисоглебский монастырь действительно был основан в 1363 г., как говорит об этом «Повесть…».

И хотя формальным поводом для поездки Сергия Радонежского в Ростов, как сообщает «Повесть…», стало желание троицкого настоятеля «помолитися чюдотворцем», нет сомнения, что он вел переговоры о примирении Москвы с ростовским князем. Результатом стал компромисс, благодаря которому князю Константину Васильевичу удалось сохранить свои ростовские владения. По мнению В. А. Кучкина, «после успеха в 1363 г. опиравшегося на Москву князя Андрея Федоровича Ростовского в споре с Константином Васильевичем последний потерял ростовский стол и вынужден был отправиться на княжение в Устюг». При этом исследователь опирается на помещенное под 1364 г. в ростовском летописании сообщение, что «того же лета поеха князь Костянтинъ Василиевичь на Устюгъ».^[307] Однако вряд ли можно согласиться со столь категоричным выводом. Летописное известие о смерти князя Константина Васильевича в следующем, 1365 г.: «Того же лета въ Ростове бысть моръ на люди силенъ, а князь Костянтинъ Ростовскыи съ княгынею и с детми преставися и владыка Петръ», – доказывает, что умер он не в далеком Устюге, а в своем стольном Ростове, и, следовательно, не терял ростовского стола.^[308]

Именно во время этой поездки на свою родину Сергий принял участие в закладке Ростовского Борисоглебского монастыря. Новая обитель стала символом примирения Москвы и ростовского князя.

Все вышесказанное подтверждает сообщение «Повести о Борисоглебском монастыре, коликих лет и како бысть ему начало» об основании этой обители в 1363 г. Именно к этому году следует отнести и эпизод главы «О худости портъ Сергиевыхъ и о некоемъ поселянине» о приезде князя к Сергию Радонежскому, которым завершается текст Епифания Премудрого. Обо всех последующих событиях биографии преподобного нам становится известно уже из сочинения продолжателя Епифания – Пахомия Логофета и сообщений русских летописей.

Епифаний оставляет своего героя накануне первой, но далеко не последней из его поездок, призванных мирить враждовавших между собой русских князей. На повестку дня остро вставала проблема освобождения страны от иноземного ига. Но решить ее можно было, только сплотив все русские земли. В эти годы постоянных княжеских усобиц Сергий прилагал все усилия, чтобы Русь стала единой. Его старания не пропали даром, – менее чем через два десятилетия вооруженные рати практически всех русских княжеств вышли плечом к плечу на Куликово поле, чтобы дать отпор ненавистному врагу. И в том, что это наконец произошло, была и частица заслуг Сергия Радонежского.