Но великан не подавал о себе вестей. С тех пор как он прислал Дику записку, ничего не было известно ни о нем, ни о Динго. Так стоило ли завидовать его судьбе? О да, несомненно! Даже если он погиб, ему не пришлось носить цепей рабства!
Между тем торг открылся. Агенты Алвиша проводили по площади группы невольников – мужчин, женщин, детей, совершенно не беспокоясь о том, что они разлучают матерей и их детенышей. Только так и можно назвать этих несчастных, с которыми обращались как с домашним скотом! Тома и его товарищей тоже водили от покупателя к покупателю. Агент, шедший впереди, выкрикивал цену, назначенную Алвишем за всю группу. Купцы – арабы или метисы из центральных областей – подходили и внимательно осматривали «товар». Они не находили в нем обычных признаков африканской расы, признаков, уже исчезнувших у этих американцев во втором поколении. Но эти крепкие и умные негры, очень мало похожие на чернокожих, доставленных с берегов Замбези или Луалабы, имели в их глазах немалую ценность. Перекупщики ощупывали их мускулы, оглядывали их со всех сторон, заглядывали им в рот, точь-в-точь как барышники, покупающие на ярмарке лошадей. Потом они швыряли на дорогу палку и заставляли бежать за ней, чтобы проверить, может ли невольник быстро бегать.
Так осматривали и проверяли всех невольников. Никто не был освобожден от этих испытаний. Не следует думать, что несчастные были равнодушны к такому обращению. Нет, кроме детей, которые еще не понимали, какому унижению их подвергают, всем остальным, и мужчинам и женщинам, было очень стыдно. Кроме того, невольников при этом осыпали ругательствами и били. Полупьяный Коимбра и агенты Алвиша крайне жестоко обращались с рабами, а новые хозяева, которые купят их за слоновую кость, коленкор или бусы, будут обращаться с ними не лучше. Насильно разлучая мужа с женой, мать с ребенком, брата с сестрой, работорговцы не позволяли им даже попрощаться. Они виделись в последний раз на ярмарочной площади и расставались навсегда.
Дело в том, что интересы этой торговли требуют отправления рабов разного пола в различные места. Обыкновенно купцы, торгующие невольниками-мужчинами, женщин не покупают. Из-за того что на мусульманском Востоке распространено многоженство, женщин отправляют главным образом в арабские страны и обменивают их там на слоновую кость. Невольники же мужчины используются на тяжелых работах, и потому их отсылают на рынки западного и восточного побережья, а оттуда в испанские колонии или в Маскат и на Мадагаскар. Это расставание сопровождается душераздирающими сценами, так как разлучаемые знают, что они умрут, так больше и не увидев друг друга.
Тома и его спутников ждала та же участь. Но по правде сказать, это их не страшило. Для них было бы даже лучше, если бы их вывезли в одну из рабовладельческих колоний. Там по крайней мере у них появилась бы некоторая надежда добиться освобождения. Если же, наоборот, их оставили бы в какой-нибудь области Центральной Африки, им нечего было и мечтать о возвращении свободы.
Случилось то, чего они хотели. У них даже было утешение, на которое они почти не могли надеяться, – их продали в одни руки. За эту партию из четырех негров спорили многие работорговцы из Уджиджи. Жозе-Антониу Алвиш потирал руки. Цена поднималась. Собирались целые толпы, чтобы посмотреть на рабов, за которых предлагали неслыханные в Казонде деньги. Алвиш, конечно, не рассказывал, где он добыл их, а Том и его товарищи, не знавшие местных наречий, не могли протестовать.
Их хозяином стал богатый арабский купец, который намеревался через несколько дней отправить их к озеру Танганьика, где главным образом проходят караваны невольников, и оттуда – в занзибарские фактории.
Дойдут ли они живыми через самые нездоровые и опасные области Центральной Африки? Ведь им предстояло пройти полторы тысячи миль в неимоверно тяжелых условиях, по местам, где не прекращались войны между царьками различных племен и где климат был убийственным. Хватит ли на это сил у старого Тома? Или он не выдержит мучений и умрет дорогой, как несчастная Нэн?
Но по крайней мере четверо друзей не были разлучены! От этого сознания даже сковывавшая их цепь как будто становилась легче. Новый хозяин-араб велел отвести их в отдельный барак. Он явно заботился о сохранности «товара», который сулил ему немалый барыш на занзибарском рынке.
Тома, Бата, Остина и Актеона тотчас же увели с площади, и они не увидели и не узнали, каким неожиданным происшествием закончилась ярмарка в Казонде.
Глава одиннадцатая
Королевский пунш
Около четырех часов в конце главной улицы послышался грохот барабанов, звон цимбал и других африканских музыкальных инструментов. Возбуждение толпы на площади к этому времени достигло предела. Полдня споров, драк и криков не приглушили звонких голосов и не утомили неистовых торговцев. Еще не все невольники были проданы, и покупатели перебивали друг у друга партии рабов с пылом, перед которым меркнет даже азарт лондонских биржевых маклеров в день крупной игры на повышение.
Но при звуках этого внезапно начавшегося нестройного концерта все сделки были отложены, и крикуны могли перевести дыхание.
Ярмарку почтил своим посещением его величество Муани-Лунга, король Казонде. Его сопровождала довольно многочисленная свита из жен, «чиновников», солдат и рабов. Алвиш и прочие работорговцы поспешили ему навстречу. Они не скупились на почтительные приветствия, зная, что коронованный пьянчуга весьма чувствителен к лести.
Старый паланкин, в котором принесли Муани-Лунга, остановился посреди площади, и царек, поддерживаемый десятком услужливых рук, ступил на землю.
Муани-Лунга было пятьдесят лет, но по виду ему можно было дать все восемьдесят, и походил он на дряхлую обезьяну. На голове у него красовалось некое подобие тиары, отделанной когтями леопарда, выкрашенными в красный цвет, и пучками белой шерсти. Это была корона властителей Казонде. Две расшитые жемчугом юбки из кожи антилопы куду, более заскорузлые, чем фартук кузнеца, опоясывали бедра короля. Его грудь была разукрашена сложной татуировкой, свидетельствовавшей о древности королевского рода; если верить ей, родословная королевского дома Муани-Лунга терялась во тьме веков. На лодыжках, на запястьях, на обоих предплечьях короля звенели медные браслеты с инкрустацией из стеклянных бус, а обут он был в сапоги выездного лакея с желтыми отворотами – их поднес ему в дар Алвиш лет двадцать тому назад. В левой руке король держал палку с круглым серебряным набалдашником, а в правой – хлопушку от мух с рукояткой, унизанной жемчугом. Парадный наряд короля довершали вздымавшийся над его головой старый зонт, испещренный разноцветными заплатами, как штаны арлекина, висевшая на шее лупа и украшавшие нос очки, о которых так сокрушался кузен Бенедикт: их обнаружили в кармане Бата, и Алвиш преподнес их его величеству Муани-Лунга. Таков был этот негритянский монарх, державший в страхе область окружностью в сто миль.
Уже по той причине, что он занимал королевский престол, Муани-Лунга полагал, что происходит «прямо с небес», и любого из своих подданных, который осмелился бы усомниться в этом, он отправил бы на тот свет удостовериться в справедливости его утверждения. Он утверждал также, что плоть его божественна, и поэтому он свободен от всех земных потребностей. Если он ест, то лишь потому, что это ему нравится, а пьет только ради удовольствия. Впрочем, пить больше, чем Муани-Лунга, было невозможно. Его министры, его чиновники, закоренелые пьяницы, казались по сравнению с ним трезвенниками. Его величество был проспиртован насквозь и непрестанно вливал в себя крепкое пиво, настойку «помбе» и в особенности водку, которую в изобилии поставлял ему Алвиш.
В гареме Муани-Лунга было множество жен всех рангов и возрастов. Большинство жен пришли вместе с ним на рыночную площадь. Муана – первая жена, носившая титул королевы, – была ведьмой лет под сорок. В ее жилах, как и у большинства ее товарок, текла королевская кровь. Она носила пестрый клетчатый платок, юбку, сплетенную из травы и расшитую бусами, и столько ожерелий, сколько удалось уместить на шее, на руках и ногах. Многоэтажная сложная прическа обрамляла ее обезьянье крохотное лицо. В общем, она была настоящим страшилищем. Остальные жены его величества, которые набирались из его сестер и других родственниц, не столь нарядные, но более молодые, следовали за первой женой, готовые по первому знаку властелина приступить к выполнению своих обязанностей живой мебели. Только так и можно назвать этих несчастных. Когда королю угодно было сесть, две из них пригибались к земле и служили ему сиденьем, а другие расстилались под его ногами своеобразным черным ковром.
Следом за женами в свите Муани-Лунга шествовали его министры, военачальники и колдуны, как и их монарх, тоже не твердо державшиеся на ногах. При взгляде на этих дикарей прежде всего бросалось в глаза, что у каждого из них не хватало какой-нибудь части тела. Один был безухим, другой – безносым, у третьего недоставало руки, у четвертого – глаза. Среди них не было ни одного, кто мог бы похвастать наличием полного комплекта частей своего тела. Это объяснялось тем, что законодательство Казонде знало только два вида наказаний: смертную казнь или увечье, причем степень наказания зависела от каприза Муани-Лунга. За малейшую провинность приближенных короля калечили и увечили, и больше всего придворные страшились лишиться ушей, ибо тогда они уже не могли носить серьги!
Начальники «килоло», то есть правители районов, занимавшие этот пост по наследству или назначаемые на четыре года, носили красный жилет и колпак из зебровой шкуры. В руках они держали знак своей власти – длинный бамбуковый жезл, один конец которого был натерт магическим зельем.
У солдат орудием нападения и защиты служили луки, обмотанные запасной тетивой и украшенные бахромой, остро отточенные ножи, копья с длинными и широкими наконечниками и пальмовые щиты, украшенные причудливой резьбой. Что касается мундиров, то на них его величеству тратиться не приходилось.
Королевский кортеж замыкали придворные колдуны и музыканты.
Мганнги – колдуны – в то же время являются и лекарями. Африканские дикари слепо верят в чудодейственную силу заклинаний своих мганнгов, верят в гадания и в фетиши – глиняные фигурки, испещренные белыми и красными пятнами и изображающие фантастических животных, или вырезанные из дерева фигуры мужчин и женщин. Впрочем, многие колдуны были так же изувечены, как и остальные придворные. Видимо, разгневанный монарх оплачивал им этим способом попытки лечения, не увенчавшиеся успехом.
Музыканты, мужчины и женщины, потрясали невероятно звонкими трещотками, били в гулкие барабаны, колотили длинными палочками с каучуковым шариком на конце по своим «маримба», то есть тимпанам, сделанным из нескольких тыквенных бутылок различных размеров. В общем, шум получался оглушительный, и выносить его могли только уши африканцев.
Над королевским кортежем развевались знамена и флажки, а еще выше на остриях пик белели черепа нескольких соседних негритянских царьков, которых Муани-Лунга победил.
Как только король появился на площади, со всех сторон раздались бурные приветственные возгласы. Солдаты караванов выстрелили в воздух из своих старых ружей, но звук выстрелов потонул в неистовом реве толпы. Хавильдары поспешно натерли свои черные физиономии порошком киновари, которую они носили в мешках у пояса, и простерлись перед королем ниц. Затем Алвиш, выступив вперед, преподнес королю большую пачку табаку – «успокоительной травы», как ее называют в Казонде. Муани-Лунга как раз весьма нуждался в каком-нибудь успокоительном средстве, ибо неизвестно почему пребывал в очень плохом настроении.
Вслед за Алвишем Коимбра, Ибн-Хамис и другие работорговцы, арабы и метисы, заверили могущественного властителя Казонде в своей преданности. «Мархаба!» – говорили королю арабы, что на языке жителей Центральной Африки значит «добро пожаловать». Метисы из Уджиджи хлопали в ладоши и отвешивали низкие, до самой земли, поклоны. Некоторые мазали лицо грязью и раболепно простирались перед своим гнусным властелином.
Но Муани-Лунга даже не смотрел на раболепствующих льстецов и шел мимо них неверной походкой, широко расставляя ноги, словно земля под ним качалась. Так он прошел, а вернее, проковылял среди толп выведенных для продажи рабов, и если работорговцы боялись, как бы королю не вздумалось объявить своей собственностью кого-нибудь из невольников, то последние не меньше страшились попасть во власть этого свирепого животного.
Негоро ни на шаг не отходил от Алвиша и вместе с ним низко поклонился королю. Они беседовали на туземном наречии, если может быть назван беседой разговор, при котором Муани-Лунга только пьяно цедил сквозь зубы нечленораздельные междометия. И он еще потребовал, чтобы его друг Алвиш пополнил запас водки, исчерпанный последними выпивками.
– Король Лунга – желанный гость на рынке в Казонде! – говорил Алвиш.
– Пить хочу! – отвечал монарх.
– Король получит свою долю в прибылях ярмарки, – добавил Алвиш.
– Пить! – повторил Муани-Лунга.
– Мой друг Негоро счастлив лицезреть короля Казонде после столь долгой разлуки.
– Пить! – зарычал пьяница, от которого так и разило отвратительным запахом водочного перегара.
– Не угодно ли королю помбе или меда? – лукаво спросил работорговец, отлично знавший, чего добивается Муани-Лунга.
– Нет, нет!.. – закричал король. – Водки! За каждую каплю огненной воды я дам моему другу Алвишу…
– По капле крови белого человека! – подсказал Негоро, сделав Алвишу знак, на который тот ответил утвердительным кивком головы.
– Белого? Убить белого! – воскликнул Муани-Лунга, чьи дикие инстинкты сразу ожили при этом предложении португальца.
– Белый убил одного из агентов Алвиша, – продолжал Негоро.
– Да, моего агента Гарриса, – подхватил Алвиш. – Мы должны отомстить.
– Пошлите его к королю Массонго, в верховья Заира, в племя ассуа. Они разрежут его на кусочки и съедят живьем. Они еще не потеряли вкуса к человечьему мясу! – воскликнул Муани-Лунга.
Массонго был царьком племени людоедов. В некоторых провинциях Центральной Африки еще открыто практикуется людоедство. Ливингстон отмечает это в своих путевых записках. Племя маньема, живущее на берегах Луалабы, съедает не только врагов, убитых на войне, но и покупает рабов, чтобы съесть их, заявляя, что «человеческое мясо немножко соленое и почти не требует приправ». Камерон также столкнулся с племенем людоедов – моэнне бугга, которые по нескольку дней вымачивают в проточной воде трупы убитых, перед тем как съесть их, а Стэнли наблюдал случай людоедства у жителей Укусу; словом, обычай этот в Центральной Африке весьма распространен.
Но как ни ужасна была казнь, придуманная королем для Дика Сэнда, Негоро она не понравилась: в его расчеты не входило выпускать жертву из своих рук.
– Этот белый убил нашего друга Гарриса в Казонде, – сказал он.
– И здесь же он должен умереть! – добавил Алвиш.
– Где хочешь, Алвиш, – ответил Муани-Лунга. – Но по капле огненной воды за каплю крови белого!
– Да, огненную воду, и сегодня ты увидишь, что она заслуживает это название. Она будет пылать! Сегодня Жозе-Антониу Алвиш угостит короля Муани-Лунга пуншем!
Пьяница с размаху хлопнул по руке Алвиша. Он не помнил себя от радости. Свита и жены короля также разделяли его восторг. Они еще никогда не видали, как горит «огненная вода», и, несомненно, думали, что ее можно пить пылающей. А потом, утолив жажду алкоголя, они утолят еще и жажду крови, такую могучую у дикарей.
Бедный Дик Сэнд! Какая страшная пытка ждала его! Если и цивилизованные люди в пьяном виде теряют человеческий облик, то можно себе представить, какое действие оказывает алкоголь на дикарей!
Нетрудно понять, что возможность подвергнуть пыткам белого человека пришлась по вкусу и туземцам, и Жозе-Антониу Алвишу, такому же негру, как они, и Коимбре, метису с негритянской кровью, и, наконец, Негоро, который питал жесточайшую ненависть к людям своей расы.
Наступил вечер – вечер без сумерек, когда вслед за днем почти сразу же приходит ночь, самое благоприятное время для пламени алкоголя.
Идея Алвиша предложить его негритянскому величеству пуншу, преподнести ему водку в новом виде, была поистине блестящей. В последнее время Муани-Лунга уже находил, что «огненная вода», собственно говоря, плохо оправдывает свое название. Быть может, полыхающая пламенем, она более заметно пощекочет потерявший чувствительность королевский язык!
Итак, в программе вечера первым номером стоял пунш, а вторым – пытка.
Дик Сэнд, запертый в своей тесной темнице, должен был выйти из нее только навстречу смерти. Невольников – проданных и непроданных – загнали обратно в бараки. На обширной читоке остались лишь работорговцы, хавильдары и солдаты, готовые отведать свою долю пунша, если король и его придворные что-нибудь им оставят.
Жозе-Антониу Алвиш, следуя советам Негоро, приготовил все необходимое для пунша. На середину площади вынесли большой медный котел, вмещающий по меньшей мере двести пинт жидкости. В него вылили несколько бочонков самого плохого, но очень крепкого спирта. Туда же положили перец, корицу и другие пряности, чтобы придать пуншу еще больше остроты.
Все встали вокруг короля. Муани-Лунга, пошатываясь, подошел к котлу. Водка притягивала его, как магнит, – казалось, он готов был броситься в котел.
Алвиш благородно удержал его и сунул ему в руку горящий фитиль.
– Огонь! – крикнул он с притворно восхищенной улыбкой.
– Огонь! – повторил Муани-Лунга и ткнул горящий фитиль в котел.
Как загорелся спирт, как красиво заплясали на его поверхности синие огоньки! Алвиш – несомненно, для того, чтобы сделать напиток еще более пряным, – бросил в пунш пригоршню морской соли. Отблески пламени придавали людям, обступившим котел, ту призрачную синеватость, какую человеческое воображение приписывает привидениям. Опьянев от одного ожидания, туземцы дико завопили, запрыгали и, взявшись за руки, закружились в огромном хороводе вокруг короля Казонде.
Алвиш, вооружившись огромной разливательной ложкой с длинной ручкой, помешивал в котле огненную жидкость, от которой на лица бесновавшихся танцоров падали синие отсветы.
Муани-Лунга шагнул ближе. Он вырвал ложку из рук работорговца, опустил ее в котел, зачерпнул пылающий пунш и поднес его ко рту…
Как страшно вскрикнул король Казонде!
Произошло самовозгорание. Его насквозь проспиртованное величество воспламенился, как вспыхнула бы бутыль керосина. Огонь этот не давал большого жара, но тем не менее пожирал плоть.
При таком неожиданном зрелище хоровод туземцев распался.
Один из министров Муани-Лунга бросился к своему повелителю, чтобы погасить его. Но, будучи проспиртованным не менее, чем король, министр тут же загорелся сам.
Всем придворным Муани-Лунга, если бы они попытались вмешаться, угрожала та же участь.
Алвиш и Негоро не знали, как помочь горящему королю. Королевские жены в страхе бросились бежать. Коим-бра бежал еще быстрее, зная свою легковоспламеняющуюся натуру.
Король и министр, упав на землю, корчились от нестерпимой боли.
Когда ткани тела так глубоко пропитаны алкоголем, при горении возникает только легкое синеватое пламя, которое нельзя погасить водой. Даже если удастся притушить его снаружи, оно будет гореть внутри. Нет никакого способа прекратить горение живого организма, все поры которого насыщены спиртом.
Через несколько минут Муани-Лунга и его министр были мертвы, но трупы их все еще продолжали гореть. Вскоре только горсть пепла да несколько позвонков и фаланги пальцев, не поддавшиеся огню, но покрытые зловонной сажей, лежали возле котла с пуншем.
Больше ничего не осталось от короля Казонде и его министра.
Глава двенадцатая
Похороны короля
На следующий день, 29 мая, город Казонде выглядел необычно. Перепуганные туземцы скрылись в своих хижинах. Никогда не видели они, чтобы какой-нибудь король, плоть которого божественна, или какой-нибудь простой министр погиб такой страшной смертью. Кое-кому из них случалось сжигать себе подобных, а самые старые еще помнили сложные кулинарные приготовления, связанные с людоедством. Поэтому они знали, сколь трудно обратить в пепел человеческое тело, а тут король и его министр вдруг сгорели сами собой! В этом им чудилось, да и в самом деле было что-то непостижимое.
Жозе-Антониу Алвиш также притаился в своем доме. Он боялся, как бы его не сочли ответственным за происшедшее. Негоро объяснил ему причину смерти короля и посоветовал держаться настороже. Плохи будут дела Алвиша, если смерть короля отнесут за его счет: тогда ему не выкрутиться без изрядных убытков.
Но Негоро пришла в голову блестящая мысль. По его совету Алвиш пустил слух, что необыкновенная смерть повелителя Казонде – знак особой милости к нему великого Маниту, что это честь, которой боги удостаивают лишь избранных. Суеверные туземцы легко попались на эту нехитрую удочку. Огонь, исходивший из тел короля и министра, был объявлен священным. Оставалось только почтить Муани-Лунгу похоронами, достойными человека, возведенного в ранг божества.
Эти похороны и связанные с ними у африканских племен своеобразные обряды давали Негоро возможность свести счеты с Диком Сэндом. Если бы не свидетельство многих исследователей Центральной Африки, и в частности Камерона, трудно было бы поверить, сколько проливается крови на похоронах негритянских царьков вроде Муани-Лунга.
Естественной наследницей царька Казонде была его жена Муана. Немедленно устроив похороны, она тем самым провозглашала свои верховные права и могла опередить других претендентов, и в первую очередь короля Укусу, стремившегося стать властителем Казонде. Кроме того, став королевой, Муана избегала жестокой участи, уготованной прочим супругам покойного короля, и одновременно избавлялась от младших жен, которые ей, первой по времени и старшей по возрасту супруге, немало досаждали. Это особенно пришлось по вкусу свирепой мегере. Поэтому она велела объявить народу при звуках рога куду и маримбы, что завтра вечером тело покойного короля будет предано погребению с соблюдением всех установленных обрядов.
Приказ новой королевы не вызывал возражений ни со стороны двора, ни со стороны народа. Алвишу и другим работорговцам нечего было бояться восшествия на престол королевы Муаны. Они не сомневались, что с помощью лести и подарков легко подчинят ее своему влиянию. Итак, вопрос о престолонаследии разрешился быстро и мирно. Смущение царило только в гареме покойного короля, и не без причин.
Подготовка к похоронам началась в тот же день. В конце главной улицы Казонде протекал полноводный и стремительный ручей, приток Кванго. Его следовало отвести в сторону, чтобы осушить его русло и вырыть в его дне могилу; после погребения ручей должны были пустить по прежнему руслу.
Туземцы принялись возводить плотину, преграждавшую путь ручью и временно направлявшую его на равнину Казонде. В конце погребальной церемонии эту плотину должны были разрушить, чтобы вода могла вернуться в прежнее русло.
Негоро решил включить Дика Сэнда в число людей, которые будут принесены в жертву на могиле короля. Португалец был свидетелем того неудержимого порыва, которым разгневанный юноша встретил принесенное Гаррисом известие о смерти миссис Уэлдон и Джека. Будь Дик на свободе, жалкий трус Негоро побоялся бы подойти к нему, чтобы не подвергнуться участи своего сообщника. Но теперь при виде беспомощного, связанного по рукам и ногам пленника он понял, что опасаться нечего, и решил навестить его. Португалец был одним из тех отъявленных негодяев, которым мало причинять мучения, им надо еще поиздеваться над своей жертвой.
Поэтому он отправился днем в сарай, где юношу зорко стерегли хавильдары. Дик Сэнд лежал на полу, связанный по рукам и ногам. В последние сутки ему совсем не давали пищи. Ослабевший от пережитых страданий, измученный веревками, которые впивались в его тело, Дик Сэнд ждал смерти – какой бы жестокой она ни была, смерть по крайней мере положит конец всем его мучениям.
Но при виде Негоро он встрепенулся. Он инстинктивно попытался разорвать путы, которые мешали ему кинуться на изменника и задушить его. Однако даже Геркулес не мог бы справиться с такими крепкими веревками. Дик понял, что хотя борьба не кончена, характер ее меняется, и спокойно посмотрел Негоро прямо в глаза, решив не удостаивать португальца ответом, что бы тот ни говорил.
– Я счел своим долгом, – начал Негоро, – в последний раз приветствовать моего юного капитана и выразить ему соболезнование по поводу того, что он лишен возможности командовать здесь, как командовал на борту «Пилигрима».
Дик ничего не ответил, и Негоро продолжал:
– Как, капитан, неужели вы не узнаете своего бывшего кока? А я так спешил к вам за распоряжениями! Что прикажете приготовить на завтрак?
С этими словами Негоро грубо толкнул ногой распростертого на земле юношу.
– Кстати, у меня к вам еще один вопрос, капитан. Не можете ли вы наконец объяснить, каким образом, собираясь пристать к берегам Южной Америки, вы в конце концов прибыли в Анголу?
Дик Сэнд и без того знал, что догадка его была правильной и что изменник португалец намеренно испортил компас на «Пилигриме». Насмешливый вопрос Негоро был прямым признанием. Но он опять ответил ему только презрительным молчанием.
– Признайтесь, капитан, – продолжал Негоро, – для вас было большим счастьем, что на борту «Пилигрима» оказался моряк, настоящий опытный моряк. Где бы мы оказались без него, страшно подумать! Но вместо того чтобы разбиться о скалы там, куда занесла бы вас буря, вы благодаря ему прибыли на гостеприимную землю, и если вы наконец очутились в надежном убежище, то обязаны этим лишь тому опытному моряку, которого совершенно напрасно презираете, мой юный хозяин!
И, говоря это, Негоро, чье внешнее спокойствие стоило ему огромных усилий, склонился над Диком Сэндом; лицо его, внезапно ставшее жестоким, почти касалось молодого моряка, словно он хотел его съесть. Долго сдерживаемая его ярость наконец прорвалась.
– Каждому своя очередь! – вскричал он в порыве бешеной злобы, которая еще возрастала от непоколебимого спокойствия его жертвы. – Сегодня капитан – я! Я хозяин! Твоя жизнь, юнга-неудачник, в моих руках!
– Возьми ее, – без всякого волнения ответил Дик Сэнд. – Но помни: на небе есть Бог, он карает за всякое преступление, и час возмездия недалек.
– Ну, если Бог думает о людях, пора ему позаботиться о тебе.
– Я готов предстать перед Всевышним, – холодно сказал Дик Сэнд. – Смерти я не боюсь.
– Это мы еще увидим! – зарычал Негоро. – Уж не надеешься ли ты на чью-нибудь помощь? Это в Казонде-то, где Алвиш и я всесильны? Сумасшедший! Быть может, ты думаешь, что твои спутники – Том и другие негры – все еще здесь? Ошибаешься! Они давно проданы и бредут по дороге к Занзибару. Им еще повезет, если они не подохнут по дороге.
– У Бога есть тысячи способов вершить свой суд, – ответил Дик Сэнд. – Ему может хватить и самого малого орудия… Геркулес на свободе.
– Геркулес? – повторил Негоро, топнув ногой. – Его давно растерзали львы и леопарды, и я жалею только о том, что дикие звери отняли у меня возможность отомстить ему.
– Если Геркулес умер, – возразил Дик Сэнд, – то Динго еще жив. А такой собаки, как Динго, более чем достаточно, чтобы справиться с таким человеком, как ты. Я вижу тебя насквозь, Негоро: ты трус! Динго ищет тебя, он сумеет тебя найти, и день встречи с ним будет твоим последним днем.
– Негодяй! – взревел взбешенный португалец. – Негодяй! Я собственноручно застрелил твоего Динго. Динго так же мертв, как миссис Уэлдон и ее сын, мертв, как умрут все, кто был на «Пилигриме»!..
– И как ты сам скоро умрешь, – ответил Дик, чей спокойный голос и смелый взгляд окончательно вывели португальца из себя.
Не помня себя от ярости, Негоро уже готов был от слов перейти к делу и своими руками задушить беззащитного пленника. Он набросился на Дика и бешено встряхнул юношу, но внезапная мысль остановила его. Он сообразил, что убить Дика сейчас – значит избавить его от двадцати четырех часов мучений, которые ему готовились. Поэтому он выпрямился и, приказав хавильдару, бесстрастно стоявшему в стороне, хорошенько стеречь пленника, быстро вышел из барака.
Эта сцена не только не привела Дика в уныние, но, напротив, вернула ему крепость духа и мужество, а кроме того, Дик Сэнд вдруг почувствовал и прилив физических сил. Быть может, Негоро, яростно вцепившись в него, немного ослабил путы, которые до сих пор не позволяли ему пошевелиться? Вполне возможно, так как Дик почувствовал, что может двигать руками и ногами гораздо свободнее, чем до появления своего палача. Он подумал даже, что ему без особых усилий удастся освободить руки. Правда, в запертой и строго охраняемой темнице это принесло бы ему лишь небольшое облегчение; но то была одна из тех минут жизни, когда даже самое крошечное улучшение положения кажется неоценимым счастьем.
Разумеется, у Дика не было никакой надежды. Спасение могло прийти к нему только извне – но откуда оно пришло бы? И он смирился со своей судьбой. По правде говоря, ему вовсе не хотелось жить. Он вспоминал всех тех, кто уже опередил его на пути к смерти, и хотел теперь лишь поскорее присоединиться к ним. Негоро только что повторил слова Гарриса: миссис Уэлдон и Джека уже нет в живых! Вероятно, и Геркулес, которого на каждом шагу подстерегало столько опасностей, также умер, и умер ужасной смертью. Том и его спутники далеко, и приходится согласиться с тем, что они навсегда потеряны для Дика. Надеяться на что-нибудь лучшее, чем смерть, которая все же будет менее мучительной, чем его нынешняя жизнь, было бы чистейшим безумием. И юноша готовился умереть, моля Бога только о мужестве, только о том, чтобы, не слабея, выдержать пытки до конца. Но когда Дик Сэнд уже приготовился расстаться с жизнью, в самой глубине его сердца забрезжил луч надежды, слабый проблеск, который, вопреки жестокой очевидности, мог еще превратиться в ослепительный свет.
Часы текли. Приближалась ночь. Лучи дневного света, пробивавшиеся сквозь щели в соломенной кровле, постепенно угасли. Успокоилась и площадь – в тот день на ней вообще было тихо по сравнению с неистовым гамом, стоявшим тут накануне. Тени в тесной камере Дика сгустились, и наступил полный мрак. В городе Казонде все стихло.
Дик Сэнд заснул и проспал здоровым сном около двух часов. Пробудился он отдохнувшим и бодрым. Ему удалось высвободить из веревок одну руку, отек на ней немного опал, и он с огромным наслаждением вытягивал, сгибал и разгибал ее.