Отель «Нью-Гэмпшир»

– А почему у тебя такое красное лицо? – спросила меня Лилли.

– Де Мео налил на него яду, – сказала Фрэнни, – и он ищет, кому бы еще натереть.

– Если я пойду домой, то он меня увидит, – серьезно сказала Лилли.

– Если пойдешь прямо сейчас, то не увидит, – сказал я.

– Мы посмотрим для тебя, – сказала Фрэнни и высунулась из папоротников. – Все чисто, – прошептала она.

Лилли убежала домой.

– У меня действительно красное лицо? – спросил я у Фрэнни.

Она подтащила мое лицо поближе к своему и лизнула меня раз по щеке, раз по лбу, раз по носу, раз по губам.

– Я больше ничего не чувствую, – сказала она. – Я все стерла.

Мы вместе залегли в папоротниках; это было не скучно, но пришлось подождать, пока закончится урок и первый футболист появится на тропинке. Первый проскочил, и второй проскочил, а вляпался третий – хафбек^[6] из Бостона, который учился в школе Дейри дополнительный год после своего выпуска, главным образом, чтобы чуть повзрослеть, прежде чем он сможет играть в футбол в команде колледжа. Он поскользнулся, но сохранил равновесие, затем увидел этот ужас на своих бутсах.

– Пойндекстер! – завопил он.

Пойндекстер – бегуном он был плохим – трусил в самом конце цепочки игроков, бегущих в душ.

– Пойндекстер! – заорал нападающий из Бостона. – Твое дерьмо, Пойндекстер!

– Что я такого сделал? – спросил Пойндекстер, вечно задыхающийся, толстый («генетически толстый», скажет потом Фрэнни, когда узнает, что такое гены).

– Это ты наделал там, на тропинке, засранец? – спросил Пойндекстера нападающий из Бостона.

– Это не я, – запротестовал Пойндекстер.

– Ну-ка очищай мои бутсы, гаденыш, – велел нападающий.

В такой школе, как Дейри, лайнменами всегда становились слабаки помладше и потолще, зачастую приносимые в жертву ради нескольких хороших спортсменов, – тренер Боб доверял вести мяч хорошим.

Несколько крепких игроков Айовы Боба окружили Пойндекстера на дорожке.

– Девчонок здесь пока что нет, Пойндекстер, – сказал нападающий из Бостона, – так что вытирать дерьмо с моих ботинок, кроме тебя, некому.

Пойндекстер сделал то, что ему сказали, – по крайней мере эта работа была ему знакома.

Мы с Фрэнни пошли домой, мимо символических коров в полуобвалившемся школьном сарае, мимо заднего крыльца дома тренера Боба, где для вытирания ног на ступеньке была прибита решетка от «индиана» 1937 года выпуска. Мотоциклетная решетка – это все, что снаружи напоминало об Эрле.

– Когда наступит время нам идти в школу Дейри, – сказал я Фрэнни, – надеюсь, мы будем жить где-нибудь в другом месте.

– Я-то не буду никому вытирать дерьмо с башмаков, – сказала Фрэнни. – Ни в коем случае.

Тренер Боб, который ужинал с нами, сокрушался о своей ужасной команде.

– Вот клянусь вам, это последний год, – говорил старик, но он это говорил всегда. – Сегодня Пойндекстер во время тренировки взял и навалил прямо на тропинку.

– Я видела Фрэнни и Джона без одежды, – сообщила Лилли.

– Не видела, – сказала Фрэнни.

– На тропинке, – настаивала Лилли.

– И что они делали? – спросила мать.

– То, что сказал дед Боб, – объявила всем Лилли.

Фрэнк с возмущением фыркнул, а отец изгнал нас с Фрэнни в наши комнаты.

– Видел? – прошептала уже наверху мне Фрэнни. – Только нас с тобой. Ни Лилли. Ни Фрэнка.

– Ни Эгга, – добавил я.

– Дурачок, Эгг еще никто, – сказала Фрэнни. – Эгг еще не человек.

Эггу было только три года.

– Теперь эти двое ходят за нами следом, – сказала Фрэнни. – Лилли и Фрэнк.

– Не забывай еще Де Мео, – сказал я.

– Что мне его помнить, – сказала Фрэнни. – У меня будет куча таких Де Мео, когда я вырасту.

Эта мысль встревожила меня, и я замолчал.

– Не беспокойся, – прошептала Фрэнни, но я ничего не ответил.

Она прокралась по холлу в мою комнату и забралась в мою кровать. Мы оставили дверь открытой, чтобы можно было подслушать, о чем говорят за обеденным столом.

– Она для моих детей не подходит, эта школа, – сказал отец. – Точно говорю.

– Ну, – сказала мать, – все твои разговоры только их самих в этом и убедят, и, когда придет время, они побоятся туда идти.

– Когда придет время, – сказал отец, – мы пошлем их куда-нибудь в хорошую школу.

– Мне наплевать на хорошую школу, – сказал Фрэнк.

Я и Фрэнни в этом были с ним заодно: хотя нас воротило от одной только мысли о том, чтобы пойти в Дейри, нам еще меньше улыбалось ехать «куда-нибудь».

– Куда-нибудь – это куда? – спросил Фрэнк.

– А кто куда-то едет? – спросила Лилли.

– Цыц, – сказала мать, – никто никуда не поедет. Мы не можем себе этого позволить. Если и есть польза от твоей работы в школе Дейри, так это то, что можно бесплатно определить детей хоть куда-то.

– Хоть куда-то – это не очень хорошо, – сказал отец.

– Лучше, чем рядовая школа, – сказала мать.

– Слушай, – сказал отец. – Мы заработаем деньги.

Это было для нас новостью; мы с Фрэнни притихли.

Фрэнк, должно быть, тоже занервничал от такой перспективы.

– Не понял, – сказал он.

– Конечно, дорогой, – ответила мать. – А как мы собираемся заработать деньги? – спросила мать отца.

– Ради бога, расскажи мне, – сказал тренер Боб. – Кто-кто, а я в отставку собрался.

– Слушайте, – сказал отец. И мы стали слушать. – Эта школа, может быть, и пустое место, но она будет расширяться; она будет принимать девочек, не забыли? И даже если она не будет расширяться, она не закроется. Она здесь уже слишком давно, чтобы закрыться; у нее единственный инстинкт – выжить, и она выживет. Она никогда не будет хорошей школой; она пройдет через множество этапов, так что со временем мы ее и не узнаем, но работать она будет, уж на это можно рассчитывать.

– Ну и что? – сказал Айова Боб.

– То, что здесь будет школа, – сказал отец. – Частная школа будет по-прежнему здесь работать, в этом убогом городишке, – сказал он, – а вот Томпсоновской семинарии для девиц здесь больше не будет, потому что городские девочки пойдут в Дейри.

– Все об этом знают, – сказала мать.

– Ничего не понимаю, – сказала Лилли.

– Да-да, – сказал отец. – Слушайте, – сказал он матери и Бобу, – вы что, не видите? – (Мы с Фрэнни ничего не видели, кроме Фрэнка, крадущегося по коридору.) – А что станет с этим большим зданием, в котором находится Томпсоновская семинария для девиц? – спросил отец.

Вот тогда мать и предложила ее сжечь. Тренер Боб предложил превратить ее в местную тюрьму.

– Она достаточно большая, – сказал он.

Кто-то еще предложил превратить ее в городское собрание.

– Никому не нужна здесь тюрьма, – сказал отец, – по крайней мере не в центре города.

– Она уже выглядит как тюрьма, – сказала мать.

– Надо только прибавить еще решеток, – сказал Айова Боб.

– Слушайте, – с нетерпением сказал отец. Мы с Фрэнни так оба и замерли; Фрэнк прокрался мимо моей двери, Лилли насвистывала где-то поблизости. – Слушайте, слушайте, – сказал отец. – Что этому городу нужно, так это отель.

За обеденным столом установилась тишина. «Отель», как мы знали с Фрэнни, лежа в моей кровати, было то, что отобрало у нас Эрла. Отель – это была большая, пропахшая рыбой развалина, которую охраняет человек с ружьем.

– Почему отель? – наконец спросила мать. – Ты всегда говорил, что это убогий городишко, кто захочет сюда ехать?

– Может быть, и не захотят, – сказал отец, – но придется. Все эти родители детей из школы Дейри, – сказал он, – они же навещают своих детей, так? К вашему сведению, родители становятся все богаче и богаче, потому что образование все дорожает и дорожает, и скоро вообще не будет учащихся-стипендиатов, здесь будут только богатые детки. А если вы сейчас вздумаете навестить своих детей, вам негде будет остановиться в городе. Придется ехать на побережье, где все мотели, или тащиться еще дальше, к горам, ведь негде, совершенно негде остановиться прямо здесь.

Это был план. Пусть школа Дейри и не могла позволить себе достаточного количества привратников, отец почему-то считал, что ей под силу будет поставлять клиентов для единственного в городе Дейри отеля, а что городок-то захолустный и что почему-то никому другому не приходило в голову устраивать здесь место для ночлега – это моего отца не беспокоило. В Нью-Гэмпшир летние туристы едут на побережье, оно было в получасе езды. Горы были в часе езды: туда ехали лыжники, а летом там были озера. Но Дейри стоял на равнине, в глубине страны, но не высоко; Дейри был достаточно близко к морю, чтобы чувствовалась его влажность, но слишком далек, чтобы хоть в какой-то мере насладиться морской свежестью. Живительному морскому и горному воздуху не пробиться было сквозь серый туман, висящий над долиной реки Сквомскотт, а Дейри был одним из городов в долине Сквомскотта – пронизывающая сырость зимой и влажная духота все лето… Не красивые, как с картинки, долины Новой Англии, а мельничный город на загрязненной реке, к тому же мельница теперь смотрелась такой же запущенной и уродливой, как Томпсоновская семинария для девиц. Это был город, все свои надежды возлагавший на школу Дейри, место, куда никто не хотел ехать.

– Однако если здесь будет отель, – сказал отец, – то люди захотят в нем останавливаться.

– Но из Томпсоновской семинарии для девиц получится ужасный отель, – сказала мать, – этот дом может быть только тем, что он есть: старой школой.

– Ты представляешь, как дешево ее можно купить? – сказал отец.

– Ты представляешь, во сколько обойдется ремонт? – сказала мать.

– Что за малахольная идея, – сказал тренер Боб.

Фрэнни начала придавливать мою руку к кровати, это был у нее обычный метод нападения: она зажимала мне руки, а потом возила своим подбородком мне по ребрам, или пихала его мне под мышку, или, бывало, кусала меня за шею (с такой силой, чтобы только заставить меня лежать спокойно). Мы болтали ногами под покрывалом, пытаясь сбросить его, – кто умудрялся при этом запутать ноги другого, у того было исходное преимущество, но тут в своей чудно́й манере в комнату пришла Лилли, на четвереньках, укрытая простыней.

– Тварь, – сказала ей Фрэнни.

– Извините, что из-за меня вас наказали, – сказала Лилли из-под простыни. Лилли всегда так извинялась за то, что ябедничала на нас: накрывалась с головой и вползала к нам в комнату на четвереньках. – Я вам кое-что принесла, – сказала Лилли.

– Поесть? – спросила Фрэнни.

Я стянул с Лилли простыню, и Фрэнни взяла у нее бумажный пакет, который та притащила в зубах. Там было два банана и два теплых рогалика от ужина.

– А попить ничего нет? – спросила Фрэнни.

Лилли покачала головой.

– Ладно, иди сюда, – сказал я, и Лилли забралась на кровать ко мне и Фрэнни.

– Мы будем жить в отеле, – сказала Лилли.

– Еще точно не решено, – возразила Фрэнни.

Там, внизу, за обеденным столом, похоже, разговаривали еще о чем-то. Тренер Боб сердился на моего отца, опять, похоже, все по той же старой причине: за то, что он никогда не удовлетворен тем, что есть (так говорил Боб), за то, что живет мечтами. За то, что он вечно строит планы на будущий год, а не живет попросту сегодняшним днем, минута за минутой.

– Но он не может по-другому, – говорила моя мать; она всегда защищала моего отца перед тренером Бобом.

– У тебя замечательная жена и замечательная семья, – говорил Айова Боб моему отцу. – У тебя этот большой старый дом – наследственный! Тебе даже платить за него не надо! У тебя есть работа. Ну и что, что ты мало получаешь: зачем тебе деньги? Ты счастливый человек.

– Я не хочу быть учителем, – спокойно сказал отец, а это означало, что он опять сердится. – Я не хочу быть тренером. Я не хочу, чтобы мои дети ходили в такую плохую школу. Это провинциальный городишко и разваливающаяся школа, куда отдают богатеньких детишек с проблемами. Родители послали их сюда, чтобы преодолеть их уже явную извращенность; дикая извращенность детей и дикая провинциальность школы и города. Хуже не бывает – ни города, ни детей.

– Лучше бы ты проводил сейчас больше времени с детьми, – спокойно сказала мать, – и меньше бы беспокоился о том, куда они пойдут через несколько лет.

– Опять будущее! – сказал Айова Боб. – Он живет в будущем! Сначала все эти разъезды – для того, чтобы он мог пойти в Гарвард. Итак, он пошел в Гарвард, потом сделал все, чтобы поскорее его окончить. Для чего? Для того, чтобы получить эту работу, о которой он теперь сокрушается. Почему бы просто не наслаждаться ею?

– Наслаждаться ею? – переспросил отец. – Ты-то ею не наслаждаешься, правда?

Мы хорошо представляли себе, что наш дед, тренер Боб, в ответ на это вспыхнет. Так кончались все его споры с моим отцом, у которого язык был подвешен лучше, чем у Айовы Боба. Когда Боб чувствовал, что ему нечего ответить, но все же он прав, то он вспыхивал. Мы с Фрэнни и Лилли представляли себе, как его лысая шишковатая голова в самом деле начинает медленно тлеть. Это правда, что о школе Дейри мнение у него было не лучше, чем у отца, но Айова Боб, по крайней мере, до конца отдал себя чему-то (так сам он чувствовал) и хотел, чтобы отец больше заботился о том, что он делает сейчас, вместо того чтобы заниматься – как Айова Боб это называл – будущим. В конце концов Айове Бобу надоело копаться в этих вещах; он никогда не видел, чтобы мой отец так чем-то загорался.

Его, возможно, огорчало, что отец никогда не увлекался никаким спортом, хотя был крепок и любил физические упражнения. Айова Боб очень любил мою мать; она была у него на глазах все эти годы, пока отец был на войне, в Гарварде, разъезжал с Эрлом. Тренер Боб, возможно, считал, что мой отец недостаточно внимания уделяет своей семье; в последние годы, я знаю, он был уверен, что отец позабыл и Эрла.

– Извините, – услышали мы голос Фрэнка.

Фрэнни обхватила меня за талию, я хотел заставить ее убрать подбородок с моего плеча, но Лилли сидела у меня на голове.

– Что случилось, дорогой? – спросила мать.

– Что там, Фрэнк? – спросил отец.

Судя по резкому скрипу стула, мы поняли, что отец схватил Фрэнка; он всегда пытался как-то расслабить его, начиная с ним возиться, пытаясь втянуть его в какую-то игру, но Фрэнк на это не поддавался. Мы с Фрэнни любили, когда отец возился с нами, но Фрэнку это совсем не нравилось.

– Извините, – повторил Фрэнк.

– Да уж извинили, извинили, – сказал отец.

– А Фрэнни нет в ее комнате, она на кровати с Джоном, – сказал Фрэнк. – И Лилли с ними. Она им принесла поесть.

Я почувствовал, как Фрэнни соскользнула с меня; она спрыгнула с кровати и выбежала из комнаты, и ее фланелевая ночная рубашка надулась, как парус на сквозняке, гулявшем между верхним холлом и лестницей; Лилли схватила свою простыню и спряталась у меня в чулане. Старый дом семейства Бейтс был большим, там имелось множество мест, где можно было спрятаться, но мать все их знала. Я думал, Фрэнни побежит в свою комнату, но сперва услышал, что она начала спускаться по лестнице, а потом – как она заорала.

– Ты ябеда, Фрэнк! – орала она. – Дерьмо! Засранец!

– Фрэнни, – сказала мать.

Я подбежал к лестничному проему и вцепился в стойку перил; лестница была покрыта толстым и мягким ковром, таким же, как и весь дом. Я смог увидеть, как Фрэнни метнулась через столовую к Фрэнку, чтобы схватить его за шею и замком зажать голову. Она быстро повалила его: Фрэнк был медлителен и не слишком ловок, он был неповоротлив, хотя крупнее Фрэнни и намного крупнее меня. Я редко возился с ним, даже играя; Фрэнк не любил возиться и даже в игре мог сделать очень больно. Он был слишком большим и, несмотря на свою нелюбовь к физическим упражнениям, сильным. Он умел заехать в твое ухо локтем или ударить в нос коленкой, он был из тех драчунов, которые всегда пальцами найдут твой глаз, а головой расплющат тебе губы о твои собственные зубы. Есть люди, настолько неуютно чувствующие себя физически, что их, кажется, начинает трясти от одного соприкосновения с чужим телом. Фрэнк был таким, и я старался с ним не связываться именно поэтому, а не потому, что он был на два года меня старше.

Фрэнни иногда не могла удержаться, чтобы не подразнить его, и это почти всегда кончалось тем, что они делали друг другу больно. Я видел, как она крепко сцепилась с Фрэнком под обеденным столом.

– Вин, останови их, – сказала мать.

Пытаясь достать их и вытащить из-под стола, чтобы разнять, отец ударился головой о столешницу. Тренер Боб полез под стол с другой стороны.

– Мать твою! – сказал отец.

Я почувствовал что-то теплое между моих колен и стойкой перил – это была Лилли, выглядывающая из-под своей простыни.

– Ты крысиная жопа, Фрэнк! – орала Фрэнни.

В этот момент Фрэнк сумел схватить Фрэнни за волосы и ударить головой о ножку стола; затем, хотя у меня грудей нет, я физически почувствовал, как кулак Фрэнка врезался в грудь Фрэнни. Она разжала свой захват, и, пока тренер Боб не сумел облапить своей огромной рукой три их ноги из четырех и вытащить их из-под стола, он успел еще два раза ударить ее головой о ножку, намотав ее волосы себе на кулак. Фрэнни дрыгнула свободной ногой и здорово заехала Бобу в нос, но старый защитник из Айовы выдержал. Фрэнни уже плакала. Несмотря на то что Фрэнк держал ее за волосы, она умудрилась извернуться и укусить его за щеку. Фрэнк схватил в кулак одну из ее грудей и, очевидно, сильно сжал ее, так как Фрэнни, выпустив щеку Фрэнка изо рта, громко всхлипнула. В этом звуке было такое отчаяние и бессилие, что Лилли вместе со своей простыней убежала ко мне в комнату. Отец оторвал руку Фрэнка от груди Фрэнни, а тренер Боб захватил голову девочки в замок, чтобы та больше не смогла укусить брата. Но другая рука Фрэнни была свободна, и этой-то рукой она вцепилась в интимную часть Фрэнка; носи ты защитную чашечку или нет, будешь ты в бандаже или в чем мать родила, но, когда дело дойдет до драки, Фрэнни сумеет найти твой интимный орган. Фрэнк внезапно дрыгнул всеми своими конечностями и издал такой страдальческий стон, что меня передернуло. Отец наотмашь ударил Фрэнни по лицу, но та не сдавалась; тогда он силой разжал ее пальцы. Тренер Боб оттащил от нее Фрэнка, но она все же успела напоследок нанести ему еще один удар ногой, и отец вынужден был сильно хлестнуть ее по губам. На этом все и кончилось.

Отец сидел на ковре в гостиной, прижав к груди голову плачущей Фрэнни, и баюкал ее.

– Фрэнни, Фрэнни, – тихо говорил он. – Ну почему обязательно всегда надо сделать тебе больно, чтобы остановить?

– Легче дыши, сынок, легче, – говорил тренер Боб Фрэнку, который лежал на боку, поджав к груди ноги, с лицом серым, как один из цветов команды школы Дейри.

Старый Айова Боб знал, как успокаивать тех, кого свалили ударом по яйцам.

– Тошнит, да? – ласково поинтересовался тренер Боб. – Дыши легче и лежи спокойно. Это пройдет.

Мать убрала со стола и подняла упавшие стулья; явное неодобрение, которое вызвала у нее эта семейная вспышка насилия, она выражала принужденным молчанием, горьким, болезненным и полным ужаса.

– Теперь попробуй вздохнуть глубже, – советовал тренер Боб Фрэнку. Фрэнк попробовал и закашлялся. – Ладно-ладно, – сказал Айова Боб. – Еще немножко подыши легонько.

Фрэнк застонал.

Отец осматривал нижнюю губу Фрэнни, а по ее лицу тем временем катились слезы; из ее груди вылетали полузадушенные всхлипы.

– Думаю, тебе надо будет наложить швы, милочка, – сказал отец, но Фрэнни яростно затрясла головой.

Отец крепко сжал ее лицо руками и два раза поцеловал в лоб.

– Извини, Фрэнни, – сказал он, – но что я мог с тобой поделать, что поделать?

– Не хочу швов, – простонала Фрэнни. – Никаких швов. Ни в коем случае.

Но на ее нижней губе была рваная рана, и отцу пришлось подставить ладонь к ее подбородку, чтобы собрать капающую кровь. Мать принесла салфетку, полную льда.

Я вернулся в свою комнату и уговорил Лилли вылезти из чулана; она хотела остаться со мной, и я ей разрешил. Она очень быстро уснула, а я лежал на кровати и думал о том, что каждый раз, как только кто-то скажет слово «отель», появляется кровь и вдруг становится грустно. Отец и мать повезли Фрэнни в медпункт школы Дейри, где ей должны были зашить губу; ни у кого не было и мысли обвинить в чем-то отца, меньше всего у Фрэнни. Фрэнни, конечно, во всем будет винить Фрэнка, я в те дни рассуждал так же. Отец вряд ли станет винить себя в случившемся, по крайней мере если и будет, то недолго, а мать – несколько дольше – будет, невесть почему, во всем винить себя.

Когда мы дрались, отец обычно кричал нам:

– Вы что, не знаете, как это расстраивает меня и мать? Представьте себе, что вы будете постоянно драться, как вы с этим будете жить? Разве мы с мамой деремся? Деремся? Вам бы понравилось, если бы мы дрались?

Нам бы, конечно, не понравилось; и они не дрались и вообще не ссорились, как правило. Был только старый камень преткновения – отцовская манера жить-будущим-а-не-наслаждаться-настоящим, по поводу которой тренер Боб высказывался более резко, чем мать, но мы знали, что она думает то же самое (и что отец ничего с этим поделать не может).

Мы, дети, большого значения этому не придавали. Я повернул Лилли на бок, чтобы спокойно вытянуться на спине, а мои уши не закрывала бы подушка, так что я мог слышать, как Айова Боб успокаивает наверху Фрэнка.

– Спокойней, парень, – говорил Боб, – обопрись на меня. Весь секрет – в дыхании. – Фрэнк пробурчал что-то в ответ, и тренер Боб сказал: – Но нельзя же схватить девчонку за титьку и думать, что не получишь в ответ по яйцам, правда?

Но Фрэнк продолжал бормотать о том, как ужасно к нему относится Фрэнни, как она никогда не оставляет его в покое, как настраивает против него других детей, как он старается обойти ее, а она все время оказывается у него на дороге.

– Что бы плохое со мной ни случилось, всегда она замешана! – плакал он. – Ты не знаешь! – хныкал он. – Ты не знаешь, как она меня все время дразнит.

Думаю, я-то знал, и Фрэнк был прав; его недолюбливали, в этом-то и заключалась главная проблема. Фрэнни и впрямь обращалась с ним ужасно, хотя сама по себе ужасной вовсе не была; а Фрэнк ни с кем из нас не обращался по-настоящему ужасно, разве что сам по себе был в чем-то ужасен. Я услышал, как в холле засопел Эгг, и задумался о том, как будет выкручиваться тренер Боб, если Эгг сейчас проснется и начнет плакать и требовать мать. А Боб был по горло занят в ванной Фрэнком.

– Ну, давай, – говорил Боб. – Дай мне посмотреть, как ты это сделаешь.

Фрэнк всхлипывал.

– Ну вот! – воскликнул Айова Боб. – Видишь? Никакой крови, только моча. Все хорошо, парень.

– Ты не знаешь, – продолжал ныть Фрэнк. – Ты не знаешь.

Я пошел посмотреть, чего там хочет Эгг; ему было три года, и я подумал, что он потребует чего-нибудь невозможного, но когда я зашел в его комнату, то, к моему удивлению, обнаружил его в веселом расположении духа. Он явно удивился, увидев меня, и, когда я положил обратно в его кроватку мягкие игрушки, разбросанные по всей комнате, он начал каждой из них представлять меня: потрепанной белке, на которую его не единожды тошнило, потертому одноухому слону, оранжевому гиппопотаму. Когда я собрался уходить, он очень расстроился, поэтому я взял его к себе в комнату и положил на кровать рядом с Лилли. Затем я отнес Лилли обратно к себе, хотя для меня нести ее было далековато, и по дороге она проснулась и стала капризничать, пока я не положил ее в ее собственную постель.

– Никогда не даешь мне остаться у тебя в комнате, – сказала она и тут же снова заснула.

Я вернулся в свою комнату и лег на кровать вместе с Эггом – у того сна не было ни в одном глазу, и он лепетал всякую ерунду. Впрочем, он был доволен, a я расслышал, как внизу разговаривает тренер Боб; сначала я думал, что он разговаривает с Фрэнком, но потом понял, что это он беседует с нашим старым псом Грустецом. Фрэнк, должно быть, пошел спать или, по крайней мере, ушел дуться.

– От тебя воняет хуже, чем от Эрла, – говорил Айова Боб псу.

И действительно, от Грустеца ужасно пахло; он не только постоянно портил воздух, но и запах у него был такой, что можно было по неосторожности задохнуться, и старый черный лабрадор казался мне омерзительней, чем смутные воспоминания о запахе Эрла.

– Ну что нам с тобой делать? – бормотал Боб псу, который обожал лежать под обеденным столом и пердеть весь обед.

Айова Боб открыл внизу окна.

– Иди-ка сюда, мальчик мой, – позвал он Грустеца. – Господи… – пробормотал он.

Я услышал, как открылась входная дверь, – очевидно, тренер Боб выпустил пса на улицу.

Я лежал на кровати и не спал, Эгг ползал по мне, а я ждал, когда вернется Фрэнни; я знал, что, если я к тому времени не засну, она обязательно придет ко мне и покажет свои швы. Когда Эгг в конце концов уснул, я отнес его в спальню к его игрушкам.

Грустец был еще на улице, когда мать и отец привезли обратно Фрэнни; если бы не собачий лай, я бы и не заметил их приезда.

– Ну что, выглядит просто замечательно, – говорил тренер Боб, очевидно одобряя то, как поработали с губой Фрэнни. – Через некоторое время и шрама никакого не останется.

– Пять штук, – невнятно сказала Фрэнни, как будто ей вшили в рот добавочный язык.

– Пять! – воскликнул Айова Боб. – Ужасно!

– Этот пес опять здесь напердел, – сказал отец; судя по голосу, он был раздражен и устал, как будто они разговаривали, разговаривали, разговаривали все это время с самого момента, как уехали в медпункт.

– Он такой миленький, – сказала Фрэнни, и я услышал, как сильный хвост Грустеца застучал о стул или буфет: тук, тук, тук.

Только Фрэнни могла часами лежать рядом с Грустецом и не обращать внимания на его зловоние. Да, конечно, Фрэнни казалась менее чувствительна к запахам, чем кто-либо из нас. Она никогда не отказывалась поменять пеленки Эггу или даже Лилли, когда мы все были намного младше. И когда у Грустеца под старость случались ночные неприятности, Фрэнни никогда не смотрела на собачье дерьмо как на что-то отвратительное; у нее было странное любопытство к подобным вещам. Она могла дольше всех нас обходиться без мытья.

Я слышал, как все взрослые поцеловали Фрэнни, пожелав ей спокойной ночи, и подумал: вот такими и должны быть семьи – поссорились, а через минуту помирились и простили друг друга. Фрэнни, как я и думал, пришла ко мне в комнату и показала свою губу. Швы были жесткими, блестящими и черными, как волосы на лобке; у Фрэнни были волосы на лобке, у меня нет. У Фрэнка были, но ему это не нравилось.

– Знаешь, на что похожи твои швы? – спросил я ее.

– Знаю, – ответила она.

– Он очень больно тебе сделал? – спросил я, и она пригнулась к моей кровати, чтобы я мог потрогать ее грудь.

– Он за другую схватил, дурачок, – сказала она и отодвинулась.

– Ты здорово разделала Фрэнка, – сказал я.

– Знаю, – сказала она. – Спокойной ночи. – Уходя, она снова заглянула ко мне в дверь. – Мы переедем жить в отель, – сказала она.

После этого я услышал, как она пошла в комнату Фрэнка.

– Хочешь посмотреть на мои швы? – прошептала она.

– Конечно, – ответил Фрэнк.

– Знаешь, на что они похожи? – спросила его Фрэнни.

– Грубые какие… – сказал Фрэнк.

– Да, но ты знаешь, на что они похожи, правда? – настаивала Фрэнни.

– Да, знаю, – сказал он, – и такие грубые…

– Извини меня за яйца, Фрэнк, – сказала ему Фрэнни.

– Понятно, – сказал он, – с ними все в порядке. Извини за… – начал Фрэнк, но он никогда в жизни не сказал бы слова «грудь», а тем более «титька». Фрэнни ждала, я тоже ждал. – Извини… ну, за все…

– Да, конечно, – сказала Фрэнни. – Меня тоже.

Затем я слышал, как она пошла к Лилли, но та спала без задних ног.

– Хочешь посмотреть на мои швы? – прошептала Фрэнни. Затем через некоторое время я услышал: – Ну, сладких тебе снов, девчушка.

Эггу показывать швы не было, конечно, никакого смысла. Он решит, что это остатки чего-то, что Фрэнни только что ела.

– Хочешь, отвезу домой? – спросил отец своего отца, но старый Айова Боб сказал, что ему моцион только в радость.

– Думай себе, что это захолустный городок, – сказал Боб, – но, по крайней мере, тут можно безопасно гулять по ночам.

Затем я услышал еще кое-что, и по этим словам я понял, что мои родители остались наедине.

– Я люблю тебя, – сказал мой отец.

А моя мать сказала:

– Я знаю. И я люблю тебя.

И тогда я понял, что она тоже устала.

– Давай прогуляемся, – сказал отец.

– Я не люблю оставлять детей одних, – сказала мать, но это был слабый аргумент.

Я знал, что мы с Фрэнни без труда можем присмотреть за Эггом и Лилли, а Фрэнк вполне может сам позаботиться о себе.

– Это и пятнадцати минут не займет, – сказал отец. – Давай просто дойдем туда и взглянем на нее.

Речь, конечно, шла о Томпсоновской семинарии для девиц, этом суровом здании, которое отец хотел превратить в отель.

– Я там училась, – сказала мать. – Я знаю это здание намного лучше тебя и не хочу на него смотреть.

– Ты всегда любила прогуливаться со мной по ночам, – сказал отец, и по смеху моей матери, лишь самую малость ехидному, я понял, что она опять пожала плечами.

Внизу установилась тишина, я не мог сказать, целуются они там или надевают свои куртки, потому что была поздняя ночь, сырая и холодная. А затем я услышал, как моя мать сказала:

– Ты даже не представляешь, сколько денег надо вбухать в это здание, чтобы оно хотя бы слегка напоминало отель, в котором кто-нибудь захотел бы остановиться.

– Совсем не обязательно, чтобы они захотели, – сказал отец. – Вспомни – это будет единственный отель в городе.

– Но откуда ты возьмешь деньги? – сказала мать.

– Пошли, Грустец, – сказал отец, и я понял, что они уже выходят из дому. – Пошли, Грустец, провоняй им весь город, – сказал отец.

Мать рассмеялась.

– Ответь мне, – сказала она, но теперь это прозвучало кокетливо; отец уже убедил ее где-то, когда-то раньше, может быть, пока Фрэнни зашивали губу (я знаю, она перенесла это стойко, без единой слезинки). – Так откуда ты возьмешь деньги? – спросила его мать.

– Ты знаешь, – сказал он и закрыл входную дверь.

Я услышал, как Грустец облаял ночь – все, что в ней таилось, и ничего в частности.

И я знал, что если бы сейчас к крыльцу или решетке старого дома Бейтсов причалил белый ялик, то ни мать, ни отец нисколько бы не удивились. Если бы человек в белом смокинге, который когда-то владел экзотическим отелем «Арбутнот-что-у-моря», оказался там и поприветствовал их, они бы не моргнули и глазом. Окажись он там, курящий, загорелый и безукоризненный, и скажи он им: «Добро пожаловать на борт!» – они бы тотчас же отправились в море на белом ялике. И когда они прошли по Сосновой улице к Элиотпарку и повернули за последний ряд домов, в которых жили вдовцы и вдовы, жалкая Томпсоновская семинария для девиц, должно быть, засияла перед ними в ночи, как замок или вилла, где устроили какое-то великолепное празднество для богатых и знаменитых, хотя там и не было света, а единственной живой душой в округе был полицейский в патрульном автомобиле, каждый час, или около этого, заезжавший в парк, чтобы погонять забредших потискаться подростков. В Элиот-парке была всего одна аллея; мы с Фрэнни никогда после наступления темноты не рисковали босиком пройти по этой аллее, боясь наступить на стекло от пивной бутылки или использованный презерватив.