Блёстки повсюду

Yvette Clark

GLITTER GETS EVERYWHERE

Copyright © 2021 by Yvette Clark

This edition is published by arrangement with Sterling Lord Literistic, Inc. and The Van Lear Agency LLC

© Смирнова М.В., перевод на русский язык, 2023

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2023

Предисловие

Когда я была в возрасте Китти, моей любимой книгой была «Питер Обыкновенный, или Младших братьев не выбирают» Джуди Блум. Я выросла в сонной английской деревеньке и с восторгом читала о жизни нью-йоркских детей. Я мечтала, чтобы меня окружали величественные небоскрёбы, а не плоские поля. Представляла, как буду жить в многоквартирном доме с консьержем в подъезде и играть по выходным в Центральном парке. Я хотела собаку и специальный совочек, чтобы убирать за ней на прогулках (так делал Питер Хатчер в книге). Когда я спросила отца, не можем ли мы переехать в Нью-Йорк, он ответил «нет» – и на переезд, и на вопрос о покупке собаки. Однако сказал, что может купить мне совочек. Спасибо, папочка! Промчались годы, и мои детские мечты сбылись: я получила работу в Нью-Йорке и переехала в квартиру в высотном доме с консьержем. Двадцать лет спустя я всё ещё живу в ней и по-прежнему люблю книгу «Питер Обыкновенный».

В этой книге, которую я написала, одиннадцатилетняя Китти с родными переезжает из Лондона в Нью-Йорк – после того как умирает её мама. Китти ненавистна сама мысль о переезде. Девочка хочет остаться со своей бабушкой, которую очень любит, со своей лучшей подругой и с маленькой чёрной кошечкой, которая спит у неё в ногах. Почему всё вокруг продолжает меняться, в то время как Китти хочет лишь, чтобы всё стало как прежде? Понадобятся огромное терпение и забота любящих людей, мудрые слова, которые мама Китти оставила в письмах на дни рождения, и дружба с синеволосым мальчиком, чтобы Китти увидела: надежда и радость могут снова вернуться в жизнь, даже если случилось самое худшее, что только можно представить.

Мне повезло: моя мама ещё жива, однако близкая подруга умерла, когда я была ровесницей Китти. Мы с подругой любили коллекционировать разные вещички, и самая лучшая наша коллекция состояла из ароматизированных ластиков: моя подруга больше всего любила ластики в виде крошечных бутылок газировки, а я – в виде маленьких рожков мороженого. Когда она погибла, я выкинула свою коллекцию ластиков в мусор. Десятилетия спустя в трёх с половиной тысячах миль от того места, где мы с подругой когда-то сравнивали наши любимые ластики, я нашла в магазине нечто знакомое. Это был набор из пяти ластиков в виде крошечных печенек-макарун, и все они были разного цвета: малиново-розовый, лавандово-сиреневый, фисташково-зелёный, ванильно-кремовый и шоколадно-коричневый. Я подумала о своей подруге и купила этот набор. Когда я пришла домой и открыла коробку, то рассердилась, потому что все ластики пахли ванилью, хотя, по идее, у них должны были быть разные запахи, в соответствии с их цветом. Я знала, что моя подруга тоже разозлилась бы, и это заставило меня улыбнуться. Я нашла горсть радостных блёсток в неожиданном месте. Они действительно проникают повсюду.

Я искренне надеюсь, что вам понравится история Китти. Спасибо большое тем, кто решит прочитать её. Каждое слово написано с любовью.

Иветта

Посвящается Абелю, Беатрис и Гэбриэл,

которые каждый день дарят мне радость и смех

Глава первая
Ожидание у окна

Я не могу определить: то ли сегодня второй по степени отвратительности день в моей жизни, то ли третий. Возможно, в половину одиннадцатого утра ещё слишком рано, чтобы решать такие вещи. Это самая ужасная пятница в моей жизни и самый грустный из дождливых дней. Самым худшим днём в моей жизни был неуместно солнечный вторник на этой неделе – я знаю это точно. Другой претендент на второе место – тот день несколько месяцев назад, когда я окончательно поняла всю невыносимую правду того, что должно случиться.

Этим мартовским утром лондонская улица под моим окном почти пуста, она мокрая и серая. Я сверяюсь с картой цветов «Farrow & Ball», приклеенной к стене. На ней показаны сотни разных цветов, и пятьдесят из них – оттенки белого и кремового. Я ищу глазами точное соответствие, пока мой взгляд не падает на цвет номер 272 – «плюметт», или «свинцово-серый». Идеально: мне кажется, что я упала на это сиденье у окна тяжело, как свинец, и так быстро, что мой желудок подкатил к горлу, а уши заныли.

Вишнёвые деревья на нашей улице наконец-то цветут, цветы появились как раз вовремя, чтобы сказать моей маме «привет» и «прощай». И сейчас бледно-розовые лепестки, цвет номер 245, «миддлтонский розовый», ловят дождевые капли.

Если бы не было дождя, я бы могла пойти в парк с моей лучшей подругой Джессикой… хотя она сегодня в школе вместе со всеми остальными. Мне бы тоже хотелось быть там, сидеть за партой рядом с нею и пытаться спрягать французские глаголы под бдительным оком мадам Оливье. Мама Джессики сегодня придёт к нам, но она сказала, что Джесс «слишком юна для такого, Китти, дорогая». А ведь Джессика – моя ровесница. Уходя вчера, она сжала мне руку так сильно, что её ногти оставили на моей коже крошечные лунки-полумесяцы, которые ещё были видны, когда я ложилась спать.

В такие дождливые дни, как этот, мама всегда улыбалась, закрывала глаза и поднимала лицо к небу. Она почти никогда не брала с собой зонтик, вместо этого она надевала небесно-голубой плащ с капюшоном, который вечно сдувало у неё с головы. Мама говорила, что дождь – это как косметическая процедура самой природы, так зачем же закрывать от него лицо? Папа ворчал, что это отличная погода для уток и лягушек, и прихватывал свой огромный чёрный зонт, на лице у него было написано решительное желание остаться сухим по пути от станции до дома или офиса.

Папа не ходит на работу вот уже почти две недели.

Обычно я не люблю дождь, но сегодня бесконечная лондонская морось прекрасно подходит к моему настроению. Моя сестра Имоджен говорит, что, когда в книгах или в стихах погода отражает настроение персонажа, это называется олицетворение или что-то типа того. Ей тринадцать лет, и она знает всё – или считает, будто знает. Мне десять, и я понимаю, что знаю далеко не всё. Если верить Имоджен, когда я буду в её возрасте, я по-прежнему не буду знать всего, что знает она, потому что она унаследовала от наших предков и внешность, и мозги. Когда я спросила у мамы, что же унаследовала я, она только улыбнулась мне.

– Китти, у тебя своя собственная внешность и свои собственные мозги, не хуже и не лучше, чем у твоей сестры, и именно они тебе идеально подходят.

Ну, это определённо было враньё, потому что Имоджен уж точно красивее меня, и все это знают. У меня на носу горбинка, и меня часто спрашивают, как я его сломала – а я не ломала! У Имоджен просто идеальный нос. Папа сказал, что «внешнее совершенство не подразумевает наличия идеального характера», но он сказал это а) потому что хотел утешить меня и б) потому что нос у него такой же, как у меня.

У Имоджен длинные шелковистые волосы медового цвета и ярко-синие глаза, совсем как у мамы. Волосы у неё ниже лопаток: закрывают лямки лифчика. Тот факт, что она носит лифчик и что её локоны такие длинные, – ещё две галочки в колонку преимуществ Имоджен. Она выглядит так, словно живёт в Калифорнии, где солнце, пальмы и сёрфингисты, а не в этом тенистом уголке Северного Лондона. Имоджен – первая красавица в нашей семье, а я… Хотя меня нельзя назвать чудовищем, но я определённо невзрачная. У меня коричневато-серые волосы, подстриженные под скучное каре до подбородка; их цвет, согласно карте «Farrow & Ball», точно соответствует номеру 40 – «мышиная спина». Глаза у меня такого же цвета, как и волосы. Но я умею бегать быстрее, чем моя сестра, и наверняка вырасту выше её. Я уже догоняю её по росту.

Я прижимаюсь горящей щекой к прохладному оконному стеклу и изучаю улицу внизу, но там совсем не на что смотреть; только машины, припаркованные перед домами, свидетельствуют о том, что у нас есть соседи. Тогда я опускаю взгляд на свою тёмно-синюю юбку в складку, купленную накануне во время печальной поездки в магазин. Я хотела купить к этой юбке чёрный свитер, но бабушка сказала «нет».

– Чёрный цвет не годится для детей, Китти. И вообще, чёрный с тёмно-синим сделают тебя похожей на синяк.

– Я и чувствую себя как сплошной синяк, – ответила я, и выражение лица бабушки слегка смягчилось – а потом это лицо сморщилось, словно мокрый бумажный пакет. Бабушка отвернулась, и я быстро сунула чёрный свитер обратно на полку и взяла тёмно-синий. Я тащилась следом за бабушкой через весь магазин, пока мы не дошли до кассы, где она молча расплатилась за покупки.

– Китти, солнышко, машина скоро приедет, – зовёт меня папа с первого этажа. – Ты готова?

Конечно, я не готова. Как я вообще могу быть к такому готова? Я трогаю серебряное сердечко-подвеску на браслете «пандора», который мама подарила мне несколько недель назад. Подвеска выглядит так же одиноко, как я себя чувствую. Имоджен получила в подарок такой же браслет с сердечком. Мы не знаем, где и когда мама купила их. Полагаю, ей пришлось заказать их через интернет. Мы не знаем, подарила ли она что-нибудь папе, и не собираемся спрашивать у него. Мы очень многого не знаем. Мама также оставила стопку писем в плотных конвертах кремового цвета, чтобы я и Имоджен прочли их на наши следующие три дня рождения. Конверты украшены изображениями цветов, сердечек и солнышек, а посередине на каждом написано имя и возраст округлым маминым почерком. Три письма – это так мало! Мне исполнится всего тринадцать, когда я получу последнее. Почему мама решила, что после этого мне не нужны будут письма от неё? А как насчёт того времени, когда мне исполнится восемнадцать, двадцать пять, тридцать семь, пятьдесят два или даже семьдесят? Некоторые люди и в этом возрасте по-прежнему получают письма от своих мам. Когда папа показал нам эти шесть конвертов, я спросила: почему только по три письма каждой? Он спрятал лицо в ладонях и ответил так тихо, что я едва разобрала слова:

– Ей пришлось остановиться на этом, милая. Больше ни на что не было времени.

Может быть, он даже не сказал это, а выдохнул одним тихим, горестным вздохом. Он не заметил, как я на цыпочках вышла из кухни и поднялась в свою комнату. В ту ночь, лёжа в кровати без сна, я осознала, что Имоджен провела вместе с мамой на три года больше, чем я. Эта мысль тикала у меня в мозгу, словно метроном, пока голова не разболелась. Мне потребовалась целая вечность, чтобы заснуть.

Через окно я вижу, как на нашу улицу сворачивает большая, блестящая чёрная машина. Она выглядит так, словно может не поместиться на улицу, и в голове у меня мелькает: как неудобно выйдет, если она поцарапает какую-нибудь соседскую машину, заставив сработать сигнализацию, и какой это будет резкий, невыносимый вой. Эта чёрная машина смотрится куда роскошнее, чем наш старый «Вольво», грустно припаркованный у дома. Мама планировала купить более экологичную машину «Приус», но теперь это уже не имеет значения. Никого теперь не будут волновать углеродные выхлопы нашего старого «Вольво». Тот чёрный сверкающий монстр, который сейчас катит к моему дому, определённо не заботится об экологии, и мама возненавидела бы его. Я надеюсь, что её везут не в такой машине, как эта. Она, наверное, уже в церкви и безмолвно ждёт, пока мы приедем.

Церковь Святого Стефана – та самая, где венчались мама и папа и где крестили нас с Имоджен. На их венчании Имоджен была девочкой-цветочницей, одетой в розовое платьице с рюшами. Ей, наверное, потребовалось сто лет, чтобы пройти по центральному приделу, потому что она, разбрасывая тучи розовых лепестков, пыталась ступать на носочки, словно балерина. Мама в день своего венчания была на шестом месяце беременности мною, так что я на самом деле шла по проходу вместе с ней, аккуратно спрятанная под её пышным платьем цвета слоновой кости. Я всегда хотела стать настоящей подружкой невесты, но теперь мне всё равно. Я не согласилась бы, даже если кто-нибудь попросил бы меня, потому что, скорее всего, он сделал бы это из жалости ко мне.

Пора идти.

Глава вторая
В церкви

Хэмпстед-Хай-стрит, несмотря на дождь, кишит местными жителями и туристами, заполнившими узкие тротуары. Люди, должно быть, принимают нашу машину за свадебную, потому что некоторые из них улыбаются и радостно машут нам руками, пока мы медленно едем вверх по засаженному деревьями холму. Видя это, бабушка неодобрительно закатывает глаза и цокает. Некоторые зеваки заглядывают в нашу машину, когда мы останавливаемся на светофоре, и их улыбки гаснут при виде заплаканных пассажиров, одетых в чёрное. Люди отворачиваются, жалея о том, что вообще увидели нас.

От нашего дома до церкви не так уж далеко. Нам следовало бы пойти пешком. Мама предпочла бы именно пешую прогулку. Она любила везде ходить пешком и постоянно тащила нас за собой. От нашего дома до бабушкиного всего полторы мили, и если погода была хорошей, а у нас было свободное время, мы всегда топали пешком туда, а потом обратно. Хорошей погодой для мамы было всё, кроме проливного дождя, грома и молнии.

Когда мы подъезжаем к древней церкви, машина въезжает на непривычно пустую парковку прямо перед воротами. Я гадаю, не поставил ли кто-нибудь на въезде дорожные конусы, чтобы сохранить для нас парковочное место, – а потом, едва мы показались из-за угла, быстро убрал их прочь. Викарий ждёт в воротах, стоя под огромным зонтом, чтобы поприветствовать нас. Он тепло улыбается нам с Имоджен и пожимает руки папе и бабушке, потом что-то негромко говорит им.

Внутри церкви настолько тихо, что меня смущает эхо, раскатывающееся от наших шагов, когда мы проходим к первому ряду скамеек на свои места. К тому же здесь сумрачно – церковь освещают лишь мерцающий отблеск дюжины свечей и серый свет, сочащийся сквозь витражные окна. Я села на своё место и, оглянувшись, увидела, что церковь полна народа. Хотя многие лица мне знакомы, здесь присутствуют также и люди, которых я не знаю. Кто они все и откуда они знают мою маму? Когда я перехватываю чей-нибудь взгляд, этот человек печально улыбается мне, не отводя глаз, как будто отвернуться от скорби ребёнка было бы постыдно. Но если бы они отвернулись, я не стала бы их винить.

Должно быть, кто-то вручил мне на входе в церковь расписание службы, потому что сейчас я сжимаю его в руках. Если верить расписанию, песня, которую сейчас исполняет хор, называется «Сделай меня проводником Твоего мира». Мы вместе работали над программой похорон – или мемориальной службы, как нам полагалось называть это, – самое невесёлое семейное занятие, какое только можно вообразить. Нам с Имоджен разрешили выбрать, какую фотографию мамы поместить на обложку, и в кои-то веки мы были полностью согласны друг с другом: был только один снимок, который мы обе хотели там видеть. Фотография была сделана прошлым летом в саду моей крёстной Кейт, до того, как рак стал частью нашей жизнью. В тот момент он уже присутствовал, зловеще скрываясь за сияющей маминой улыбкой, как незваный и нежеланный гость. На фотографии мама с полуулыбкой смотрит прямо в объектив, морща нос, а её травянисто-зелёное платье развевается на ветру. На этой фотографии она выглядит невероятно здоровой и полной жизни – совсем не так, как выглядела в последние несколько месяцев. Я поворачиваю расписание другой стороной вверх: мне больно сейчас даже видеть мамино лицо, которого мне так не хватает в жизни. Обратная сторона обложки милосердно пуста. «Совсем как моя мама, – осознаю я, – была и не стало, всё – а потом ничего. Как такое может быть?» Я начинаю думать о том, что я готова отдать, лишь бы вернуть её к нам, но потом останавливаюсь, потому что это слишком страшно.

Мы с Имоджен плотно зажаты между папой и бабушкой, хотя рядом с ними есть свободное место. Никто другой не стал садиться с нами на эту скамью. Посещать похороны – это совсем не то, что пойти на концерт или в театр. На похоронах никто не хочет сидеть в первом ряду. Имоджен пристально уставилась на свои колени, её пальцы сминают и разглаживают ткань платья. Почему это ей позволили одеться в чёрное? Папа и бабушка смотрят то на нас, то на гроб, уже стоящий в передней части церкви, как и хотела мама. В последние несколько месяцев мы с сестрой часто подслушивали у дверей. По мере того как маме становилось всё хуже и хуже, мы всё крепче и крепче прижимались ушами к дверям и стенам. Наши родители старались не скрывать от нас планирование будущих похорон. По профессиональному мнению мамы, наше участие в этом всём было более здраво, чем полное отстранение. Однако эту конкретную подробность я подслушала несколько недель назад.

– Роб, я ни за что не пожелаю, чтобы ты с нашими друзьями нёс меня по тому же проходу, по которому я шла во время нашей свадьбы. Это невероятно жутко. Я думаю, будет более уместно, если я уже буду там, когда все придут.

– Уместно? Ну да, если представить, что ты ждёшь гостей на самую трагическую в мире вечеринку, то это, конечно, будет уместно, – отозвался папа.

– Роб, я согласна с Лорой, – сказала бабушка. – Более достойно будет, если она будет лежать там и ждать, пока придут люди, чтобы попрощаться с ней. Я не понимаю, почему многие не делают этого. Я всегда волнуюсь, что кто-нибудь из несущих гроб споткнётся и уронит его, и в данном случае это, скорее всего, будет твой безмозглый приятель Доминик. Он всегда был неуклюжим, как бревно. Ты помнишь, как он облил меня красным вином на вашей свадьбе? Я так и не смогла вывести пятна с того красивого брючного костюма.

Как это часто бывает, бабушка уладила вопрос. Или, возможно, папа решил, что Доминик действительно с большими шансами может уронить гроб. Как бы то ни было, споров больше не было, и потому, когда мы прибыли в церковь, мама уже лежала здесь и вежливо ждала нас. Мне неприятно думать, что она сейчас в этом ящике. Её настоящее тело лежит здесь, на виду у всей церкви, и она совершенно одна в гробу. Меня начинает бить дрожь, папа крепче прижимает меня к себе, и служба начинается.

Следующие сорок пять минут проходят словно в тумане. Всё, что говорит викарий, теряется где-то по пути от его рта до моих ушей. Я полностью пропускаю речь Кейт, но когда папа выходит на возвышение, я сажусь прямо, словно столбик, и задерживаю дыхание. Он пару минут стоит, прислонившись к кафедре, лицо у него усталое и бледное, а волосы слишком давно не стрижены. Его костюм с наглаженной рубашкой и безупречно повязанным галстуком ужасно контрастирует с тем, кто сейчас носит этот костюм. Когда папа начинает речь, голос его звучит на удивление громко, ясно и успокаивающе, как будто он хочет, чтобы нам, всем остальным, стало немного лучше.

– Лора просила меня прочитать вам сегодня это стихотворение. Как вы знаете, она любила поэзию, и когда она увидела это произведение, то сразу же поняла: это именно то, чем она хотела бы поделиться со всеми вами.

Прими, как дар, и помни мысль мою:

Я навсегда с тобою. Я не сплю.

Я тысячей ветров тебе пою.

Я – яркий блеск на снежной белизне,

Я – солнца свет на зреющем зерне,

Я – дождь осенний, шепчущий в окне.

Когда проснёшься тихим утром ты,

То сможешь различить мои черты

В полёте птиц средь синей высоты.

Я – звёзд в ночи неяркий, нежный свет.

Я – красочный, сверкающий рассвет.

Не думай, что меня с тобою нет.

Я беззвучно проговариваю эти слова вместе с папой. Стихотворение напечатано в расписании церемонии, но мне не нужно смотреть на эти слова. Я знаю каждую строчку наизусть. После того как мама выбрала эти стихи, я снова и снова просила её прочитать их мне вслух, чтобы в этот самый момент я могла слышать её голос у себя в голове. Должно быть, сестра взяла меня за руку, а может быть, я сама потянулась к ней, потому что наши пальцы сейчас сплетены. Я знаю, что Имоджен, как и я, слышит мамин голос, произносящий эти слова вместе с папой. Я думаю о женщине, которая написала это стихотворение, и о том, кому она могла его посвятить много лет назад. Эта женщина тоже была чьей-то матерью. Я представляю, как она сидит на берегу ручья, под склонёнными ветвями плакучей ивы, и складывает эти слова, чтобы утешить родных, которых ей придётся покинуть. Мама сказала, что нам нужно помнить лишь четыре слова из этого стихотворения и что они всегда будут правдой: «Я навсегда с тобою». Но я не чувствую её присутствия.