Жить дальше. Автобиография

Глава 10. Последняя встреча с папой

В те дни, когда я оканчивала школу, нам пришло неожиданное письмо. Его написала девочка, с мамой которой мой отец жил в гражданском браке. Рассказывала, что живут они хорошо, и звала нас с сестрой в гости к ней домой в Артемовск – познакомиться и пообщаться. Оля довольно равнодушно отреагировала на это предложение, а я собралась и поехала. Собиралась очень тщательно, выбрала лучшую одежду, все перестирала, нагладила. Сказать, что я волновалась перед встречей с отцом – не сказать ничего. Я не понимала, как он меня встретит, что почувствую я. Да и новая его семья вызывала некоторые опасения. Как ко мне отнесутся его новая жена и ее дочка? Я даже не понимала, оставят ли меня там ночевать или с порога развернут в обратную сторону. Рейсовым автобусом добралась до Артемовска, вышла и сразу увидела эту девочку – она пришла на автовокзал, чтобы меня встретить. Девочка была милой такой, с веснушками, простой в общении барышней лет 15, она повела меня домой, по дороге мило болтая. Это было мне весьма на руку, потому что я разволновалась совсем уже не на шутку, не понимала, как себя вести, закрылась и насупилась. Но она просто сказала мне: «Проходи». Я вошла в их квартиру. В комнате на табурете сидел отец. Одет он был, как большинство мужчин, проживающих в южных широтах, – в белую майку и темные широкие трусы. Он поднял голову, и я остановилась в нерешительности, не зная, делать ли мне шаг навстречу или подождать. Едва взглянув на меня, отец ахнул: «Люся!» Он много лет меня не видел и не ожидал, наверное, что я стала так похожа на свою маму.

Папа встал и подошел ко мне, попытался меня обнять, впрочем, очень неуверенно и нерешительно. Я отстранилась – в тот момент я была совсем не готова на столь близкий контакт с этим человеком. Я отошла на шаг назад, и он опустил руки. Стараясь замять неловкий момент, заговорил со мной. Я рассматривала его и не узнавала – в моей памяти он был и оставался высоким (так мне казалось в детстве), уверенным в себе ярким мужчиной, резким, темпераментным, который всегда искрометно шутил, громко говорил и смеялся. А тут передо мной стоял человек, ниже меня ростом, которого жизнь потрепала просто-таки немилосердно, плечи его были опущены, лицо постаревшее и усталое. Мне даже жалко его стало немного.

Папа пристально следил за моими реакциями, ему хотелось понять, как я его оцениваю. В этот момент пришла домой его жена. Она оказалась весьма милой женщиной, работала кассиршей в магазине неподалеку от дома. Тут же бросилась показывать мне альбом со своими семейными фотографиями, и я, как вежливая девочка, честно пыталась рассмотреть и выучить на общих фотографиях, изображавших несчетное количество родственников, тетю Пашу и дядю Степу, выслушивала бесконечные истории жизни неизвестных мне людей, и у меня уже начала кружиться голова, пока папа не прекратил эту экзекуцию самым решительным образом.

Мы вышли с ним во двор. Он сел на крылечке и закурил. Я смотрела на его пожелтевшие от никотина пальцы и табачного цвета лицо и понимала, что вряд ли у меня возникнет в ближайшее время желание обнять этого человека. Хотя он с совершенно искренним интересом выслушивал мои рассказы, пытался вникнуть в то, что со мной происходило, и радовался за меня. Ему явно импонировало то, что я, пройдя через все горести и тяжести жизни, все-таки сумела не сломаться и вот теперь приехала к нему аккуратненькая, наглаженная и внешне вполне благополучная.

Папа поинтересовался, куда я планирую поступать. Я ему гордо сообщила, что хочу стать актрисой. Он долго и внимательно на меня смотрел, а потом веско произнёс: «Это очень опасная профессия. Не понаслышке это знаю. И ты уже взрослая, понимаешь, что я имею в виду и чем именно опасна для девушки эта профессия». Разумеется, я знала, о чем именно он пытается мне намекнуть. И поначалу даже возмутилась, вскинула бровь и подумала: «Ничего себе, я тут росла-росла и выросла сама, без его помощи, а он мне тут советовать будет!» Отец мгновенно почувствовал эту мою реакцию – все-таки, очевидно, какая-то тонкая связь между нами была. И сменил тон. «Если ты уверена, что сможешь с этим справиться, тогда, конечно, иди, я в тебя верю», – сказал он. И я запомнила его слова на всю жизнь. Сейчас, по прошествии стольких лет, я с уверенностью могу сказать – меня не коснулась та опасность, о которой говорил отец. У меня всегда были строгие нравственные установки. Да, они не добавляли мне ролей. Да, было непросто и иногда приходилось вести себя достаточно решительно и смело. Но я справилась.

Папа повел меня показывать дом, который он строил уже много лет – как я поняла, для новой жены, ее дочки и своей мамы, которая тоже жила в этом городе неподалеку от них. Я предполагала, что встречусь с ней, своей второй бабушкой Настей, и даже захватила с собой из дома небольшой подарочек – красивый платок. Свою вторую бабушку я знала очень плохо, мы встречались пару раз в детстве. С моей мамой она не дружила, была в контрах. Помню, как мама встречала ее у нас в гостях, в комнате общежития. Усаживала за стол, который красиво сервировала, ставила на стол лучшие чашки, всевозможные вкусности, приготовленные своими руками. А свекровь сидела с поджатыми губами, держа двумя руками на коленях лакированную сумочку, и говорила о том, какой умница ее сын. Как я поняла потом, папина мама очень ревновала своего сына к маме, была недовольна его выбором и хотела ему лучшей доли. О чем не стеснялась маме сообщать. И каждый раз, когда мама оказывалась в ее доме, демонстративно нарушала уединение сына и невестки, рассказывала, что та не так готовит, не так ведет хозяйство, в общем, всячески пыталась показать, что она не пара ее сыну. А в тот единственный приезд папиной мамы к нам в гости произошла очень неприятная история. Мы увидели, как наша вторая бабушка глотает какие-то красивые драже из стеклянной баночки. Со временем я поняла, что это были таблетки от давления, довольно сильные. Но тогда мы решили, что это конфетки – круглые, белые. Мы стащили баночку из ее сумки, открыли и убедились в своей правоте – шарики были сладкими на вкус. Мы решили их немного поесть. Но не глотать целиком, а облизывать. А облизанные таблетки плевали под кровать. Я действовала осторожно, выплевывала шарики почти сразу, а сестра держала их во рту дольше. И через несколько минут ей стало плохо. Мама тут же кинулась к нам – стала пытать, что мы ели и что пили. Мы, естественно, в отказ: ничего не знаем и ничего не ели. Тут мамин взгляд упал на пол под кровать. Она увидела белые шарики и пустой пузырек, валяющийся рядом. И мгновенно все поняла. Сестре вызвали «Скорую», отвезли в больницу, откуда она вскоре вернулась бледная и унылая и рассказала, что ее заставили выпить ведро воды и промыть желудок. Так мы познакомились с нашей бабушкой. В результате мы всю жизнь считали, что у нас есть бабушка настоящая, с которой мы проводим все время и любим ее, а еще есть какая-то посторонняя тетенька, которую тоже почему-то называют нашей бабушкой.

И вот мы встретились через много лет. Мне навстречу вышла очень пожилая женщина, одетая очень просто – в ситцевый старый передник, выцветший платочек на голове. Она рассматривала меня растерянно и не знала, как реагировать. «Ба, я тебе подарок привезла», – сказала я и протянула ей платок. Что с ней случилось – не передать словами. У нее задрожали губы и на глаза навернулись слезы. Она взяла этот платок, тут же надела вместо того, что был у нее на голове. И глубоко задумалась. Она не могла не знать обо всех недостатках своего сына, пусть даже и оправдывала их (мы знали, что у папы, кроме гобоя, на котором он играл, был еще один инструмент – серебряный английский рожок. Бабушка Настя прятала его в надежном месте, опасаясь, что ее сын его пропьет). Она не могла не знать, что нам пришлось расти в сиротстве и практически нищете по вине нашего собственного папы. И вот перед ней стоит внучка, которую бросил ее сын, и протягивает ей пусть простенький, но все же подарочек. Было о чем задуматься.

Мне стало ее ужасно жалко. Я смотрела на дом, который отец строил и которым так гордился. Даже мне было очевидно, что он его никогда не достроит, и бабушка так и закончит свои дни в том стареньком маленьком флигеле, в котором сейчас живет, и все ее надежды на лучшую жизнь будут тщетными. В тот момент дом представлял собой коробку с крышей, но в мечтах отца все уже было распланировано, и он мне показывал: «Вот тут будет вход, здесь комнаты». Потом он предложил мне прогуляться до соседних домов. «Их все равно сносить будут, они стоят пустые, жильцов выселили, а я заходил внутрь, там много всего полезного, проводка еще хорошая и керамические изоляторы для этой проводки тоже подходящие, пойду скручу их по-быстрому». В общем, я поняла, что ни финансово, ни морально отец с бабушкой новый дом уже не потянут.

Когда мы с ним прощались, папа всячески намекал, что дом он строит не только для себя. «Вы с сестрой тоже можете приехать и жить тут», – сказал он. Я содрогнулась. Представить себе жизнь в этом недостроенном доме в частном секторе Артемовска было решительно невозможно. Да и зачем? Общаться с папой после стольких лет, что мы не виделись и он вычеркнул нас из своей жизни? Какие-то чувства у меня к нему возникли, но они были далеки от той любви, что была у нас с бабушкой. Бабушка была своя, родная, уютная и всепрощающая. Мы ее не бросили бы ни за какие коврижки.

На следующий день я отбыла в Ростов. Мы даже обнялись на прощание, но так и не пообещали друг другу, что встретимся снова.

Та встреча с отцом и разговор по поводу выбора моей будущей профессии были очень важны для меня. Отец дал мне понять, что поддерживает мое решение и мой выбор. Но больше мы с ним не виделись. Через несколько лет, когда я уже училась на театральном отделении Ростовского училища искусств, а у сестры один за другим родились двое детей, от папы пришло письмо. Он просил помочь ему деньгами. Говорил, что в связи с состоянием здоровья (а точнее, в связи с пристрастием к алкоголю) его положили в лечебницу, и у него денег нет ни на что, даже, как он написал, «на трусы и сигареты». Мы несколько раз прочитали письмо. Долго думали, что нам делать. Папа неоднократно в письме упоминал, что помогал нам материально, а теперь пришла наша очередь отдавать свой дочерний долг. Мы начали колебаться. Но выручила бабушка. Она пошла в свою комнату и откуда-то достала пожелтевшие квиточки, по которым мама когда-то получала на нас алименты. Она, оказывается, хранила все счета, на всякий случай. Мы внимательно изучили эти почтовые переводы, их было немного, и стало очевидно, что папа пересылал нам деньги крайне нерегулярно и продолжалось это совсем недолго. Папа всю жизнь, как мог, бегал от алиментов, мама всеми правдами и неправдами его находила, писала в партком, в профсоюз, выясняла, сколько он получает и сколько нам должен, – все эти маневры не приносили никакого результата. Я решила, что, став взрослыми, мы вполне могли бы по отношению к нему поступить точно так же – отказать в материальной помощи. Тем более то плачевное состояние здоровья, в котором он пребывал, отправляя нам письмо, он заработал себе сам.

Как бы там ни было, у нас самих просто не было никакой возможности поддерживать отца, мы сами едва сводили концы с концами: сестра не работала и сидела с малышами, ее муж тоже еще очень непрочно стоял на ногах в финансовом плане, на столе у нас были помидоры (поскольку их в Ростове всегда было в избытке), баклажаны, картошка, каша и макароны местного производства, которые, сколько их ни вари, всегда оставались «альденте». Раз в месяц удавалось заполучить пачку сливочного масла, и тогда наступал праздник – макароны с маслом казались пищей богов. В общем, мы ничем не могли помочь своему отцу. Прочитали еще раз фразу, что ему не хватает «на курево и трусы», рассудили, что курить вредно, а трусы ему его собственная мать как-нибудь купит с пенсии, и закрыли эту тему навсегда.

Глава 11. Поступление в театральный

В театральный институт я поступила далеко не сразу. Начнем с того, что я вообще не имела представления о том, как туда поступать. Я была совершенно наивна и знала только, что надо ехать в Москву. У нас в студии был один парень, он был старше меня, очень яркий, заметный, играл все главные роли. И вот он просто взял на вокзале билет, просто доехал до Москвы и просто поступил с первого раза в Щепкинское училище. Вернувшись в Ростов, он пришел на репетицию в студию, мы, естественно, бросились его расспрашивать, что и как, и он уверенно сказал: «Надо не спрашивать, а ехать и поступать». Мы с подругой решили, что он абсолютно прав, и поехали. Подруга договорилась со своей московской родственницей, что мы поживем во время поступления у нее. Сели в поезд, по дороге учили программу, которую подобрали кое-как, не зная, как вообще это делается, просто выучили первые попавшиеся стихи, басню, прозу. Вышли в Москве на Казанском вокзале, подруга позвонила тете из автомата, потратив последнюю двушку, и тетя страшно удивилась. Видимо, во время своих прошлых бесед они как-то не расслышали друг друга, и у тети на наш счет не было ни малейших планов: у нее был полон дом каких-то гостей, и нас пускать на ночлег она вообще не планировала. «Ты, так и быть, переночуй одну ночь, а подругу твою я не пущу», – объявила подругина тетя. Так я оказалась на вокзале. Там я ночевала, умывалась и чистила зубы в вокзальном туалете, питалась пирожками в буфете и морально готовилась к поступлению в театральный вуз столицы.

Начали, как водится, с МХАТа. Приехали, начали разбираться, как это вообще работает. Схема поступления в главный театральный вуз страны была отработана годами. На входе в аудиторию студенты-третьекурсники формировали так называемые десятки, заводили по десять человек внутрь, на первое прослушивание. Желающих было огромное количество, можно было весь день прождать, прежде чем внутрь попасть. Я дождалась своей очереди и в составе одной из десяток проникла внутрь. Тогда я впервые увидела, как проходит прослушивание. Читали по-разному – кто-то бойко и завораживающе, кто-то откровенно плохо, а количество странных, явно не очень стабильных психически людей, желающих стать актерами, переходило все мыслимые границы. Вышла, помню, одна такая девочка, похожая больше на мальчика, одетая в брюки и рубашку, и, держа на вытянутой руке вырванные с мясом страницы книги, громко объявила. «“Фауст”. Гёте» (звук «Г» она при этом смягчила так, как и в Ростове не все могут, получился Хёте). «Стоп, сказали ей, вы будете читать монолог Фауста? Почему?» – «Потому что это сокровищница мировой классики», – объяснила она, вновь вскинула руку с обрывками книги и начала заново: «“Фауст”. Хёте». – «Подождите, но зачем же вы книгу-то порвали, надо же было выучить наизусть?» Девушка не обратила на эту ремарку внимания и вновь начала сначала. Еле ее усадили на место, попросив сначала все-таки выучить отрывок наизусть, а потом уже приходить на прослушивание. Я, наслушавшись этого «Фауста», переволновалась и, когда меня вызвали, начала вдруг сбиваться и путать слова, хотя выучила все, как мне казалось, текст отскакивал от зубов. Меня тоже отправили восвояси с пожеланием сначала выучить текст.

Я не отчаялась, потому что знала – надо прослушиваться не в одном вузе, а во всех четырех сразу. Так делали все абитуриенты и, уже пройдя прослушивания и получив допуск до экзаменов, несли документы в тот вуз, который их принял или который больше всех понравился. Я отправилась в ГИТИС на курс Людмилы Касаткиной. Но ее на прослушивании не было. Я начала читать. Меня тут же остановили: «Стоп! У вас же говор! Вы нам не подходите, мы не уверены, что сможем его исправить». Я возмутилась, ведь «Г» я произносила, как москвичи – правильно. Но я даже не предполагала, что южный диалект – это не только фрикативное «Г», и как раз все остальные признаки этого диалекта в моей речи присутствовали весьма ярко. Конкурс в тот год был 250 человек на место, и, конечно, педагогам было из кого выбрать. Меня с моими особенностями произношения даже слушать не стали.

В Щукинском училище тоже не задалось. Оставалось театральное училище им. Щепкина. Придя в Щепкинское училище, я стала читать им отрывок из книги Павла Вежинова, по которой был в свое время снят фильм «Барьер» со Смоктуновским. Речь там шла о девушке, которая обладает паранормальными способностями, чуть ли не летать умеет. Начинаю читать: «Меня зовут Доротея. Мой отец был худой, как скелет. Я такая же худая, как мой отец. Он был чиновник. Он сам так говорил. Мой отец был чиновник. Он сам говорил, что он чиновник. Теперь никто не употребляет этого слова, сейчас все говорят “служащий”. Почему служащий? По-моему, глупо и обидно. Это слово не подходит человеку. У нас была собака Барон. Мы кричали: “Эй, Барон, служи!” …Собаки ужасно не любят служить. И люди не любят, и собаки, о птицах и говорить нечего». И так далее.

Юрий Мефодьевич Соломин и его жена Ольга Николаевна, присутствовавшие на прослушивании, насторожились. Они сначала не поняли, что это монолог, решили, что я о себе рассказываю. Потом, конечно, справедливо рассудили, что получается чересчур литературно, да и на нашу действительность не совсем похоже, слишком много признаков иностранного быта. Но на несколько секунд они прямо были ошеломлены. И Ольга Николаевна, повернувшись к студентам, которые сидели тут же в аудитории, говорит им: «Вы посмотрите, девочка пришла поступать, а какой уровень! Какая достоверность!» Я впечатлила их своим монологом, и меня попросили спеть. Я завела: «В горнице моей светло!» Они поморщились: «А можно что-то другое, не эстраду?» Я растерялась – мне всегда казалось, что это по-настоящему народная песня. «Ну ладно, а заплакать можешь?» – говорят мне. И тут меня охватывает паника. С того дня, как я похоронила маму, заплакать мне практически никогда не удавалось. В тех случаях, когда обычно люди плачут, я чувствовала только ком в горле и глухое отчаяние, слёз не было, несмотря ни на какие усилия. Но в тот момент я была в невероятном отчаянии – я уже провалилась в три вуза из четырех, и Щепка была моим последним шансом. Ну вот, думаю, сейчас не сумею заплакать, мне откажут и здесь, и я опять поеду домой. Слёзы тут же брызнули из моих глаз. Ольга Николаевна опять повернулась к четверокурсникам и говорит: «Вы видели, что делает эта девочка?! Ну-ка отведите ее в библиотеку и подберите ей нормальную программу». Со мной начали заниматься, выбрали мне отрывок из «Барышни-крестьянки» – классическую тему, там, где героиня знакомится с Алексеем. И басню подобрали, и стихи. «Только вот про «горницу» не пой больше, что угодно пой, только не этот ужас. Хоть «во-поле-береза-стояла».

Меня даже поселили в общежитие училища на время подготовки к конкурсу, что было вообще немыслимо. И я, будучи абитуриенткой, общалась со студентами, некоторые из которых уже даже в кино снялись, что в моих глазах делало их звездами мирового масштаба. Однажды в общежитие на танцевальный вечер пришел Антон Табаков, пытался со мной разговаривать и даже заигрывать. Он был яркий, харизматичный, очень модно одет, но комплимент сказал мне какой-то, как мне показалось, сомнительный. Пришлось вспомнить науку, которую я хорошо усвоила, живя в Ростове. Там мужчины горячие, и их надо уметь отшивать, аккуратно, но решительно. Я была очень трепетная девочка, целомудренная и нежная, но отвечать на сомнительные комплименты умела хорошо. И даже несмотря на то, что это был не какой-то проходимец, а Табаков, сближаться с ним не планировала.

День финального прослушивания приближался. Незадолго до этого я, входя в двери Щепкинского училища, столкнулась с четой Соломиных. Они выходили на улицу, она держала его под руку, а у него на шее я увидела гипс. Воротник такой гипсовый. «Ой, что это у вас?» – спросила я не совсем тактично. «Ну вы разве не знаете? Сейчас это модно, все так ходят», – ответил с улыбкой Юрий Мефодьевич. А потом объяснил, что в темноте в кулису хотел уйти, туда, где железная такая конструкция. Обычно путь до гримерок за кулисами подсвечен фонарями, а в тот день по какой-то причине освещение не работало. Соломину нужно было срочно бежать переодеваться для следующей сцены. И он на бегу в полнейшей темноте вошел головой в эту железную конструкцию и повредил себе шею. «Взяли паузу, сделали мне укол обезболивающий, и я вышел доигрывать спектакль», – подытожил Соломин. Я была восхищена этим великим артистом: во-первых, тем, что можно из любви к искусству свернуть себе шею, а во-вторых, что в таком состоянии можно не бросить спектакль и доиграть до финала.

Наступил самый ответственный день. Все три тура я прошла, и меня допустили до основного конкурса. Я неделю ждала этого дня, томилась в ожидании, нервы были на пределе. А в день главного испытания в Москве вдруг наступил какой-то нечеловеческий холод. Июль, но при этом температура на улице не выше плюс 10–13 градусов. А у меня с собой, кроме сарафана и босоножек, ничего нет. Добираться от общежития до Щепкинского училища надо было по Тверской пешком до метро и после поездки в метро еще пешком. Замерзла я просто невероятно и вымокла насквозь. Дойдя до аудитории и взглянув на остальных девочек, которые претендовали на поступление, я решила, что шансов у меня нет никаких, – они все выглядели с иголочки, в наглаженных платьях и с прическами, а я была как мокрая курица, платье, в котором я приехала, было сшито еще на мой выпускной, и босоножки тоже не заслуживали доброго слова. Я упала духом, «сложила лапки» и решила, что бороться бесполезно. Выйдя на сцену, взглянула на Соломиных, которые восседали в президиуме, и поняла, что они, мягко говоря, удивлены. Они не поняли, что со мной не так – я была на высоте все эти дни, со мной занимались, подготовка у меня была на уровне – почему же я читаю так, как будто уже заранее сдалась и смирилась с поражением? Они пытались доказать всем, кто сидел рядом с ними, что девочка хорошая, у нее есть задатки, просто сегодня что-то пошло не так. Но на лицах педагогов читалось сомнение. И тогда меня попросили станцевать. Заиграла музыка, в которой я угадала что-то наподобие канкана. Ну канкан – значит, канкан, решила я и начала аккуратно выбрасывать вперед ноги и делать движение, как будто я полощу вокруг них юбками. Комиссию мои танцы явно не впечатлили. Это уж потом умные люди объяснили мне, что в Щепкинском училище канкан неуместен. Это в Вахтанговском можно было хоть на голове стоять, хоть на шпагат садиться – все бы приняли. А в этом насквозь академическом училище танцы приветствовались только приличные.

Своим танцем я совсем, как говорится, «завалила участок». Ольга Николаевна подошла потом ко мне и говорит: «Ирочка, что ж такое с вами случилось? Мне так жаль, вы по типажу абсолютно наша девочка». Но деваться было некуда, поступление мое зависело не только от мнения Соломиных. И я совсем было уже приготовилась ехать домой несолоно хлебавши, но кто-то из опытных абитуриентов, случившихся рядом, сказал: «А ты же прошла все туры, почему ты не хочешь попытаться попробовать поступить в Питере?» Оказывается, абитуриент, дошедший до конкурса в Москве, имеет право получить соответствующую справку и ехать поступать уже без туров в театральные вузы любых российских городов. Там экзамены начинались позже, и я еще вполне успевала. По совету абитуриентов я взяла справку, что была допущена после третьего тура на творческий конкурс. Одна прекрасная девушка из Питера, с которой мы познакомились на всех этих прослушиваниях, дала мне телефон своей мамы и заверила, что та меня с удовольствием примет и разместит в их квартире на время поступления. Это было невероятно. Совершенно незнакомая мне посторонняя женщина пустила меня в свою квартиру, дала раскладушку, перину, крахмальные простыни, накормила завтраком. И я, воодушевлённая, пошла пробоваться в ЛГИТМИК на курс Малеванной. «Очень мило», – сказала Малеванная, прослушав меня. Но когда объявляли список тех, кто допущен до экзаменов, моя фамилия не прозвучала.

Это было самое время для того, чтобы впасть в отчаяние.

Я вернулась на родину и устроилась на Ростовский машиностроительный завод в контору литейного цеха. Этот цех делал оборудование для макаронных заводов по всей стране. В литейном цеху было все по-настоящему: доменные печи, которые не останавливались, рабочие, которые трудились в несколько смен. Я сидела в маленькой конторке, где кроме меня, как сельди в бочке, теснились еще восемь человек, и обсчитывала какие-то табели. К концу года я спросила у кого-то из начальства: «А интересно, чьи должностные обязанности я сейчас выполняю?» Ты младший экономист, ответили мне. И я подумала: «Надо же, люди пять лет учатся, чтобы потом сидеть вот здесь, в этой конторке, и всю жизнь обсчитывать табели». От этой работы я жутко уставала, потому что надо было вставать в шесть, ехать через весь город на завод, я вся пропахла коксом, которым топили доменные печи, мне все время хотелось спать, работа была нудная и неинтересная, а вечером я допоздна засиживалась в театральной студии и не высыпалась хронически.

Я стала подумывать о смене места работы. Надо было на что-то жить, и я устроилась на работу в областное управление культуры – сначала была помощником по делопроизводству, а потом неожиданно стала, ни много ни мало, секретарем начальника областного управления культуры. В мои задачи входило печатать приказы, получать и отправлять почту, регистрировать её и отвечать на звонки. Звонков было так много, что после работы, оказываясь у кого-то в гостях, я на автомате брала трубку и отвечала: «Областное управление культуры! Слушаю вас!» – и только потом соображала, где нахожусь.

В то время, пока я играла развеселых девиц на сцене, моя сестра Оля все эти страсти воплощала в жизнь. В 13 лет уже выглядела на все 18 (хотя некоторые, например, я, и в 18 так не выглядели). Я была худеньким бледным существом с длинными ручками и ножками и на ее фоне здорово проигрывала. И хотя летом мы обе загорали до черноты, я все равно оставалась бледной тургеневской барышней, а она была местной Моникой Беллуччи. Если мы были рядом, на меня не смотрели. Да что там, меня просто не было. Олей очень живо интересовались ростовские парни. А она интересовалась ими. Морочила им мозги, крутила, как хотела. У нее всегда была масса друзей, подруг, шумные компании, вокруг нее бурлила реальная осязаемая жизнь. Они тусовались, загорали, ездили куда-то. Естественно, пробовали всевозможные горячительные напитки. Меня, кстати, эта тема абсолютно минула. Я помнила о папиной зависимости и категорически не хотела играть в эти игры сама. Меня это все никак не воодушевляло. А соблазны, конечно, были. Ростов всегда славился обилием хорошей рыбы и раками, которых тут ловили и ели в любой ситуации, в любых компаниях и по любым поводам. У каждой семьи был свой секрет приготовления раков, но одно оставалось неизменным – они обязательно сопровождались пивом. По такому случаю мужчины брали трехлитровую банку, которая носила гордое название баллон, погружали ее в авоську, с которой сейчас за продуктами ходят светские львицы, а тогда она была неизменным атрибутом любого забулдыги, и шли к бочке. Меньше трех литров не имело смысла покупать – что там пить-то, считали ростовчане. На любой улице можно было встретить такую бочку, рядом с которой на табуретке сидела дама, она брала банку, открывала краник и наливала под завязку страждущим. Антисанитария полнейшая, но никто не болел никакими страшными болезнями и пандемий не наблюдалось. В общем, раков ели все, и пиво пили даже младенцы, но я каким-то чудом избежала этого пристрастия. Оля не чуралась веселых компаний и к алкоголю относилась легче.

Я помню день, когда она объявила нам о скором прибавлении в нашем небольшом семействе. Мы втроем – я, бабушка и сестра – сидели на диване. И вели дискуссию о том, что подарить нашим родственникам на рождение ребенка. «Давайте подарим коляску», – предложила бабушка. «Кстати, мне тоже скоро будет нужна коляска». Мы с бабушкой переглянулись. Сестра в тот момент встречалась с молодым человеком, недавно вернувшимся из армии. Поженились Ольга с Юрием, отцом ребёнка, не сразу. Жених размышлял, стоит ли ему связывать себя столь серьезными узами на всю жизнь, но его мама, вероятно, настояла на свадьбе. О прерывании беременности речь, естественно, не шла. «Ничего, не бойся, воспитаем», – сказала наша бабушка. Быстро организовали встречу с новоиспеченными родственниками, сыграли свадьбу, чтобы не особо затягивать событие и не ждать, когда у сестры появится уже заметный живот. Разрешение на свадьбу несовершеннолетней Оли подписывала бабушка.

Поженились они в феврале 1984 года, а мой племянник Саша родился уже в апреле. Оля собиралась устроиться на завод Ростсельмаш, но, не успев выйти из первого декрета, пошла в следующий отпуск, и в мае следующего года на свет появилась моя племянница Анечка.

Я опять собралась с силами и поехала в Москву штурмовать театральные вузы. Тщательно подготовила программу. Но опять ничего не вышло. И я уже было решила закрыть для себя тему с поступлением в театральное училище раз и навсегда, но тут снова помогли добрые люди. «Ты откуда? Из Ростова? Так почему же ты не хочешь попробовать поступить в училище в своем родном городе? Это будет проще, и говор твой там никого не смутит», – сказали мне в комиссии. Я, махнув на все рукой, вернулась домой, разыскала справку о том, что год назад была допущена в училище имени Щепкина на конкурс. И отправилась с этой справкой в Ростовское училище искусств. Справка произвела действие и на комиссию – на меня посмотрели с уважением, и на меня саму – я чувствовала себя гораздо увереннее. И в результате я поступила на театральное отделение легко и непринужденно, с высшим проходным баллом. Больше всего на финальном собеседовании наших педагогов впечатлило мое знание современного кинематографа. Еще когда я училась в школе, наш преподаватель в студии пантомимы, страстный киноман, водил нас на полузакрытые показы Ростовского киноклуба, где крутили фильмы Антониони, Феллини, Бергмана. Уж не знаю, где они тогда добывали эти ленты, но я пересмотрела тогда очень много серьезных фильмов. Когда на собеседовании я начала рассуждать о фильмах «Сталкер», «Зеркало» Тарковского, «Земляничная поляна» Ингмара Бергмана, «И корабль плывет» Феллини, о фильмах Антониони, меня слушали, раскрыв рот, даже преподаватели с кафедры. Мне показалось, что некоторые из них не знали всех тех имен, которые я перечисляла. Очень это их впечатлило. И я поступила достаточно легко.