Дара

Глава 8. Свет и Тьма

Отец вернулся с ветром. Прошелестел внутрь тихим сквозняком, отодвинувшим полог шатра, и вышел уже человеком.

Пустыня унесла куст верблюжьей колючки. Он стоял в парадном ритуальном одеянии, уставший, разом похудевший. Лишь глаза сияли Светом Неназываемого.

Обычно после таких ритуалов отец не выходил подолгу, иногда оставаясь внутри на несколько дней.

– Возвращаю себя в человека,– говорил он, улыбаясь в усы, когда я маленькая, еще рисковала задавать вопросы.

Отвечал он всегда, но понимать многие вещи я стала лишь спустя годы.

– Мы рабы перед Светом, потому что невозможно противостоять Милосердию. Ведь если капля воды питает росток, то водопад убивает всё живое. Свет нужно контролировать также жёстко, как и Тьму.

После Ритуала к нему запрещалось обращаться и с просьбами и вопросами.

Я сидела под навесом, молчала, пережидая. Подняла на него глаза. Как, наверное, это здорово, когда мир открыт и однозначен. Когда нет сомнений и страха перед будущим, когда можешь прочитать каждую мысль любого существа, увидеть его воспоминания, забрать его боль, вылечить его душу…

Я дёрнулась. Вот дура! И опустила глаза, заливаясь краской стыда.

– Ты не виновата, – отец смотрел на меня и внутрь меня, будто заледенев, не двигаясь, лишь голубое сияние, плескавшееся в глазах, отличало его обычного человека. И меняло всё, также как луч солнца, упавший на водную гладь, меняет всю поверхность на что-то непостижимое, сияющее. Вроде бы и вода, а смотреть невозможно.

Я вновь заглянула ему в глаза, обмирая от страха и боясь найти там осуждение? Гнев? Презрение? И понимая, что совершила, возможно, самую большую ошибку в своей жизни.

Если бы я все рассказала ему вчера, когда мы приехали, наедине, можно было бы сохранить это в тайне. Отец всегда говорил, – Что происходит в шатре,– из шатра не выходит.

Не сегодня. Сегодня он был единым сосудом Света. И то, что принимал, – узнавали все. Ну, если конечно, был вопрос. Ответ на пустое место не приходит.

Так и я, заглянув в это сияние, узнала о том, что Князь в ожидании Ритуала провёл бессонную ночь на городской стене, что он ждёт обряда со мной, что его аура стала тройной. А ведь редко, когда душа выдерживала силу сплетения двух путей.

– Ты не виновата, – отец легко коснулся ладонью моих волос, и развернувшись, ушел в шатёр. Легкость его касания никак не совпадала с тем, что я увидела в его глазах.

Полог опустился.

В такие моменты мне казалось, что внутри не шатер, каждый уголок которого заполнен знакомыми с детства вещами, а другой мир.

Пустота черного каменного мешка, в котором я сидела позапрошлой ночью не была так страшна, как та тишина, что скрывал сейчас этот полог. Тишина, невозможная для живых.

Мы все шевелимся, дышим, двигаемся. Сейчас я не слышала изнутри не звука. И входить в шатер было строжайше запрещено.

Но у меня не было другого выхода. На плохо слушающихся ногах я подошла к входу.

Мне нужно было, чтобы отец отменил принятое решение. Решение, последствия которого изменят жизнь всего племени.  Решение, которое положило на одну чашу весов мою честь, а на другую, –  жизнь всех людей, прошедших сегодняшний Ритуал.

– Отец, они приняли Свет! Это нерушимо! – я отодвигала край полога, не пытаясь зайти, обманывая себя, как когда-то в детстве. Заходить внутрь нельзя, но про открывать завесу ничего сказано не было.

На меня обрушился грохот и свет. Казалось, что в шатре бушует солнце. Ослепленная и оглохшая я шарахнулась назад, опуская ткань. И бросилась в свой шатер, сбивая всё на своём пути, падая и вновь поднимаясь, задыхаясь от ужаса и боли.

Если бы у нас была обычная семья, то шатер наш выглядел бы, как и другие, стоящие вдоль дороги, повернутые входом наружу, с навесом над циновкой, на которой хозяин дома обычно принимал гостей, и где сидели мужчины после длинной рутины ежедневых дел, ведя неспешные разговоры и попивая обжигающий отвар.

Если вечер был холодным, то гостей принимали на мужской половине, куда жена хозяина приносила через внутренний проход угощения и напитки. В женскую часть заходил лишь хозяин. Точнее, в сам шатер, в котором проходила жизнь всей семьи, с очагом в центре, на котором готовили еду, грелись вечерами, сидя на тюфяках, разложенных по кругу, Единственным, что отделялось завесой, было родительское ложе. Туда детям вход был запрещен. Кроме ребенка, которого мать кормила грудью, и которого переводили в общее помещение после праздника трехлеток, забирая его от власти матери во власть отца.

Когда мальчику исполнялось двенадцать, и его сущность выходила из-под отцовской опеки, он мог поставить себе шатер, примкнувший к родительскому, но с отдельным входом. Обретая пару, он переносил свой дом на свободное место неподалеку, расширяя его, отделяясь таким образом от родителей, увеличивая место рода.

Наша женская половина была мертва. Насколько я знаю, отец после смерти матери, ни разу не лёг больше на её ложе. После отделения братьев во вторую половину вообще не заходили. У меня был свой шатер. Примыкающий к отцовскому, но отдельный. Отец построил мне его своими руками в тот день, когда у меня началось женское. Отделив от своей сути, наложив запрет на вход в шатер любому, в том числе и себе.

– Дом, – место твоей женской силы, – говорил он. Место, куда ты приносишь страхи и где принимаешь решения. Место, которое лечит твою душу и укрепляет твоё тело.

Здесь я просидела весь вчерашний день после возвращения из Города. Вспоминая, каждое мгновение из произошедшего и только сейчас начиная осознавать случившееся. Мучимая страхом и волнением. Не в состоянии принять решение.

Здесь я и просидела весь вчерашний день после возвращения из Города. Вспоминая, каждое мгновение из произошедшего и только сейчас начиная осознавать случившееся.

Отец вызвал меня, лишь когда на закате собрались все братья, примчался Лохем, которого похоже никто не ждал, и загнавший лошадь, чтобы успеть на Совет. Старейшины, перед принятием решения, выслушивали всех.

Мать Лейлы, за последние два дня опухшая от слез, стояла на коленях в пыли.

Женщина выглядела полубезумной. Волосы ее, по обычаю посыпанные пеплом, казалось потеряли цвет. Душа билась от бессильной ярости, но кто бы смог ее успокоить сейчас? Только муж, наверное, если бы был. Но он погиб на охоте, когда Лейла была совсем маленькой. И мать так и не смогла больше образовать пару. Лейла была единственным ребенком. Ее похоронили предыдущей ночью.

– Справедливости! – рыдала женщина, – я требую Справедливости! – дайте мне Жетон!

Подошел Лохем, качаясь от усталости, зачерпнул пепел из кострища, посыпая голову пеплом, бухнулся на колени рядом, проскрежетал пересохшим горлом: – Я любил Лейлу. Хотел взять её в пару. Я почти кровник. Отдайте жетон мне.

Я смотрела во все глаза, прикусив зубами пальцы сжатого кулака: сказать или не сказать? Позор ведь какой будет. И боль для брата.

Лейла не собиралась становится ему парой. Пока он искал нас на празднике, она выманила меня, чтобы познакомить с Колдуном. Как же все это было странно.

 Когда они успели познакомиться? Ведь за стан мы не выходили ни разу до праздника, а по лагерю городским была одна дорожка и та заговорена. От входа в стан и до шатра собрания. Рам сам прокладывал, сам нашептывал. Он в этом силен. Кто из наших по тропке шел, укрыт был от чужих. Не мог Колдун Лейлу соблазнить, не мог.

Или мог? До того, как ночью, князь меня в Тьму закутал и сквозь стену прошел, я тоже думала, что это лишь сказки, которые сказитель у костра детям рассказывает. Но сказитель ведь старый, как мир. Может и перепутал чего?

Оказывается, не перепутал.

Князь тогда меня у Колдуна с рук забрал, и к купальням понес. Я этого не знала, очнулась уже в воде. Кругом камень, все черное, звук от стен отражается, множится, и где-то высоко под сводами теряется. Капли сверху падают: кап-кап-кап, как в склепе. Лишь факелы потрескивают, темноту разгоняют, в воде бликами отражаются, словно в черном зеркале. Вроде бы страшно должно быть, ан нет, не страшно совсем. Внутри кровь бурлит, просыпаясь, веселье по венам бежит и томление внизу живота разливается.

Он меня мыльным камнем моет, волосы расплетает, нашептывает. От слов тогда и проснулась. Поняла, что заговор Князь сделать хочет. А самой весело. Почему весело?

Я засмеялась, – Князь, на детей пустыни ворожба не действует!

Князь улыбнулся, – Ну не действует, так не действует, – а сам руками меня оглаживает, во все впадинки забирается. Вроде как моет, а вроде уже и нет. Рукой по груди прошел, самую вершинку сжал, а я не против, – внутри огнём всё горит.

– Я, говорит, – так мечтал до тебя здесь дотронуться, поцеловать, – и сосок губами сжимает, – Столько раз это во сне представлял, как волосы твои распускаю, – теперь не могу не распустить. Плывут волосы по воде, струятся. Руки жадные, скользят по моему телу. И губы.

А у меня лишь один вопрос, – Когда это он успел намечтать себе все это, если я его второй раз в жизни вижу?

А вода в той купальне странная была, черная. Это я даже своей задурманенной головой тогда понимала. Вода, которая не охлаждает, а наоборот.

Или это Князь меня своей страстью заразил, или вода, но я из этого сладкого морока выплыла, в себя пришла, лишь когда почувствовала, что он мне ноги раздвигает и своим естеством проникнуть в меня пытается.

Смешно мне тогда стало, да так, что даже морок отхлынул. Князь не понял. Отстранился, в глаза заглядывает:

– Что не так, Дара?

А я смеюсь, – Как ты Князь смерти не боишься? Ведь если наши две крови в воде, упавшей с неба, смешаются, я твою тьму возьму, а ты мой свет. Обряд это. Единения. Вы ведь сюда воду небесную собираете? Я желоба видела.

Вот тогда Князь меня на руки поднял, в Тьму закутал, и в стену шагнул. В купальне под Городом шагнул, в своих покоях в самой высокой башне вышел.

И пообещал мне, – Я с тобой, мой Свет, могу любым обрядом объединяться, и если бы отец твой согласился, то был бы обряд ваш сначала, а спальня потом.

И если бы ты вчера согласилась, то был бы обряд наш сначала, а спальня потом.

А теперь будет сначала единение, а потом уже обряд, – все это я слышала, как сквозь туман, лежа на огромном ложе, и уплывая в горячем мороке в совершенно незнакомые ощущения.

Князь покрывал меня поцелуями, не отпуская, доводя до сумасшествия; лаская там, где и ласкать, кажется, нельзя; нашептывая слова, – горячие, стыдные.

И когда я уже стонала в голос, сгорая кажется от нетерпимого этого наслаждения, скручивающего низ живота, желая разрядки и не понимая, чего желаю, он, нависнув надо мной спросил,

– Ты будешь моей Дара? Ты примешь мою Тьму?

И я сказала, – Да!

– Рэдгар, – выдохнул Князь мне в губы, – меня зовут Рэдгар, и я соединяю нашу Тьму.

А потом на меня обрушилась боль и я, теряя сознание, поняла, что, оказывается, во мне тоже есть место для Тьмы.

 Злой, голодной, жадной. Тьмы, о которой я и не подозревала до этого момента.

Глава 9. Лохем

Лохем шел к Городу. Загнав коня, чтобы вернуться в стан, нового он не получил.

Отец сказал: если чужих ног не жалко, так и своих не жалей.

Старейшины на рассвете жетон не дали, ждали возвращения Вождя. А внутри боль жгла огнём. И боль эту было не удержать.

Лохем ждал сколько мог, потом решился, встал, и вышел из стана. К Даре заходить не стал. Боялся не удержать рвущуюся черноту.

Когда он ложась спать, закрывал глаза, души убитых им людей начинали свой танец, мелькая бледными тенями на обратной стороне век.

– Убийство всегда убийство, – говорил отец, – Но если ты должен его совершить, то обязан сделать это быстро.

Даже в самом грязной душе есть искра Света. Самый жестокий варвар возможно любит свою мать, а последний скупец, – боготворит жену. Неважно воплощение этой искры, важно, что, убивая, ты лишаешь душу возможности расти.

В жизни его всегда все было просто и ясно. Характер не пускавший в душу сомнения, делил мир монохромно: черный-белый, враг-друг.

Одно событие вышло из этого ряда и до сих пор не нашло оценки в его полярном мире, – смерть матери.

Лохем помнил ее веселой, певучей, смешливой, всегда вертящейся вокруг очага, заговаривающей мальчишеские синяки и шишки. Мальчиков было пятеро, и приключений у них хватало. Внутренний двор, образованный шатрами, выстроившимися по кругу, казался слишком маленьким для забав.

– Место для малолеток, – важно говорил Гарон. Приближался праздник отделения, и его суть рвалась наружу, подчиняя. Мать поручала ему младших, а он водил их за собой, как гусыня водит гусят, лишь Голосом управляя всей ватагой. Узнав об этом отец, обычно не вмешивающийся в детские забавы, увел сына в шатёр.

 Что там произошло, никто не знал, но после этого, Гарон больше Голос не применял:

– С Даром управлять легко! – объяснил он тогда брату, – Важнее управлять, чтобы слушались без Голоса. – и добавил, – Всегда можно найти ту петельку, за которую зацепиться, сделать послушным, ведомым.

Лохем смотрел на брата с обожанием. Для него Гарон был идеалом, предводителем, организатором всех проказ и образцом для подражания. С остальными было скучно. Мелкота.

Скоро Гарону двенадцать.

Отец разрешил ему построить свой первый шатер, или пойти жить в ташув, – место для учебы, где мальчики жили и росли вместе, возвращаясь в родительский шатер лишь раз в неделю , на ночь единения, когда вся семья собиралась у огромного низкого стола, и после общей благодарности Милосердному, после обильной и вкусной еды, приготовленной матерью, можно было, лежа на разбросанных вокруг подушках, до самого темного часа долго рассказывать и расспрашивать обо всём на свете; слушать дедовы истории, которые нашептала ему пустыня; смотреть в пламя.

Дед был сказителем и истории его всегда сочные, длинные, были настолько подробными, что казалось, он просто пересказывает чью-то жизнь. Хотя Гарон считал, что дед просто выдумывает. Лохем брату верил. Он всегда ему верил.

 Всегда, кроме того раза, когда Гарон вошел в шатер и чернея лицом, проталкивая невозможные слова через вдруг осипшее горло, выдохнул, – Мама… умерла.

А кто бы в это поверил? Роды не были чем-то страшным. Женщины в племени рожали часто. Сколько мальчик себя помнил, мама всегда или кормила грудью, или была беременна. Иногда и то и другое. Женский путь.

Лохем засмеялся, – Вранье! Мама рожает нам еще одного брата! Бабушка сказала, что у нас в семье скоро будет семеро мужчин! – и каменея лицом, не осознавая еще, что мир его рухнул, начал кричать по-звериному, воя, без слов, размазывая последние в своей жизни слёзы по грязным детским щекам.

И пошел проверить сам, твердя: – Нет! Нет! Этого не может быть! –  повторяя снова и снова, не впуская ужас внутрь, надеясь на то, что произошла какая-то нелепая страшная ошибка, и что мать потреплет его по волосам, прижмёт к себе, и шепнёт в ухо, – Защитник мой! Ты хорошо защищал семью, пока меня не было? – она всегда так спрашивала, когда возвращалась.

Уходя к повитухам рожать, – поручала ему защиту.

Наклонялась, легко целуя в щеку, и спрашивала, – Помнишь, что на тебе младшие? Ты мой защитник, – и Лохем, которому было восемь, знал, – на нём защита семьи, братьев, и, наверное, даже отца. Хотя отец казался небожителем, которому не нужна никакая защита.

Взяв с собой четырехлетнего Рама, Лохем пробрался в шатер повитухи. В-принципе, пробраться мог и сам, но не незамеченным.

В шатре было необычно светло. Валялись кучи тряпок, покрытых багровыми засыхающими пятнами – откуда столько крови, – подумал мальчик. Матери нигде не было.

Хорошо, что Рам остался снаружи, – пронеслось в мозгу, и обходя шатер по кругу он двинулся к небольшой детской люльке для двойни, откуда доносилось то ли мяуканье, то ли писк.

Девочка оказалась совсем крошечной и была вся перетянута бинтами. Страшная, багрово-синяя кожа, сморщенная там, где ее хоть как-то было видно из-под повязок, кое-где пропитанных кровью, и казалась ненастоящей. Это был самый некрасивый младенец, которого Лохем видел в своей жизни.

Брат, которого они так ждали всей семьей, был почти вдвое больше девочки и мирно спал рядом.

Лохем взял малышку на руки, замечая насколько она легкая, и испытывая, впервые, – жалость? любовь? – прижал её к своему сердцу. Застыв от пронзившего его невозможно болезненного ощущения и утраты, и обретения, понимая, осознавая всем своим маленьким существом, что вот оно, это его предназначение, – он Защитник. Пропуская через сердце наказ матери, который исполнял обычно лишь чтобы угодить ей. И стал Защитником. С этого мига и до последнего вздоха. Его или её.

Все последующие дни, во время обряда похорон, и после, – Лохем крутился рядом с кормилицей, с готовностью предлагая свою помощь с девочкой. Забота о маленьком брате его не очень волновала, скользя лишь командой по периферии сознания: защита.

Кормилица, которая не могла справиться с только что прооперированной малышкой и её братом, орущим не по детски сильным басом, стоило ему на миг отдалиться от сестры, – была несказанно рада этой неожиданной помощи. Но вскоре поняла, что мальчик готов и есть и спать у детской люльки, выпуская малышку из рук, лишь когда в них уже не оставалось сил. И потребовала в помощь служанку.

– Смотрите, какая красавица, – говорил Лохем, искренне любуясь, и показывая всем маленькое сморщенное личико, едва выглядывающее из кулька и наконец-то начинающее приобретать нормальный цвет.

– Ты самая-самая красивая! – шептал он ей. – Просто они этого еще не видят, – и готов был драться с любым, видя косой взгляд или неподобающее, по его мнению, выражение лица. Хорошо, что девочек выносили на собрание племени лишь через месяц. Таких выражений лиц было немного.

Братья, включая хитрого мелкого Лойда, быстро смекнули, какой ответ самый правильный, и на бесконечные вопросы Лохема, – Правда она самая красивая? Правда она самая умная? – дружно кивали головами.

Лойд и Рам, скорее всего даже не осознали трагедию, обрушившуюся на семью. Их лишь радовали бесконечные игры, которые организовывал им Гарон.

Край замкнулся в себе и чуть не устроил пожар в шатре, без конца вытаскивая из очага разогревающее там железо, и руками сминая его в миски, чашки, плошки, – любой предмет, попадавшийся ему на глаза, вскоре оказывался скопированным. Откуда он брал железо? Иногда вдруг исчезал вместе с Рамом на несколько часов, принося в руках странные куски темной породы. Выкапывал он их что ли? На все вопросы, – где взял, – лишь мотал головой: там. Была бы мать, – она бы вызнала. Она вообще всегда и всё про всех знала, легкой птицей порхая по дому, ненавязчивая и неотступная одновременно. Но матери не было.

Край совсем перестал разговаривать, все своё время теперь проводя у огня, и руки его, казалось, жили своей жизнью. Мальчик их почему-то не обжигал, а вот циновки не выдерживали. Стоило ему забыть и опустить заготовку мимо стоящей рядом подставки, как в воздухе отчетливо разносился запах гари.

Гарон, не дождавшись решения отца, отвёл брата в кузницу и договорился, что мальчик теперь все свои поделки мастерит там. Лохема он оставил охранять младшего брата. И как тот не рвался, не буйствовал, Гарон был непреклонен. Ты защищаешь всех. Всю семью.  А Дара уже у отца в шатре. Ее охраняет Милосердный. Пока отец не передаст Края под присмотр наставника, с ним должен обязательно быть кто-то из семьи.

Так Лохем научился чувствовать Дару, даже если она была далеко. Он всегда знал, весело ей или грустно. Плачет её душа или поёт.

Когда отец отправил его вчера организовать для девушки убежище, Лохем счёл это разумным. Князь же не отвяжется.  Дара была спокойна, чувствовала себя ровно, находясь где-то в Городе. Оставалось только из Города вызволить её и хорошенько спрятать. А прятать пустынники умели. По всей равнине находились города-убежища. День пути до каждого и между всеми. Тот, кто не знает, и не найдет никогда.

Рядом будет стоять и не увидит. Можно еще было в бывший стан её отправить, где осталась часть племени, – это гораздо ближе, но опаснее. Наверняка будут искать по всей округе.

Солнечный камень, данный отцом точно вёл Лохема к отшельнику. К тому убежищу, что сейчас было пустым. Найти его можно было лишь так. Ну или по нити Милосердного, спасаясь от кровника. Милосердие выше справедливости. Для тех, кто его принимает.

Потому что прийти туда убийца мог. Прийти, – но не уйти. До последнего дня. Сначала учась, а потом, после смерти наставника, -обучая. Самой ужасной была участь тех, кто терял наставника раньше, чем получал искупление. Город схлопывался, уходя в песок. Место, держащееся лишь на Свете Милосердного и Благодати Наставника, – исчезало бесследно.

Также в убежища приходили учиться те, кто ставил путь постижений выше пути мирского. Принимая обет послушания на год. Больше было нельзя.

Отец говорил, – Что в мир пришло, – миру и принадлежит. Их путь был вернуть то, что они обретали в этих стенах из белого камня.

Отец дары от Князя не взял, но и не отправил обратно, получив разрешение на вход в Город и переговоры с Князем. Значит её найдут и привезут.

Вождь тянул время, давая Лохему обустроить всё в убежище, которым давно никто не пользовался. Там жил лишь отшельник. И жил скудно.  День пути, – это недолго. Особенно если конь быстрый. А конь у Лохема был быстрый. Черный, огромный, купленный еще жеребенком за огромные деньги, Маэр знал, когда нужно нестись во весь опор.

Всё шло по плану, пока среди ночи Лохема не пронзила страшная, невозможная боль. Не его.

Вернуться с полпути было нельзя. Не вернуться тоже. Домчавшись до отшельника, взяв клятву неразглашения и приказав обустроить место для сестры, Лохем развернул Маэра обратно. Другая бы лошадь пала еще в дороге, но черный скакун, покрытый хлопьями грязной пены, довёз мужчину до самого стана и теперь лежал на конюшне. Целитель проклинал Лохема и пытался спасти жеребца, купленного за солнечный камень и планируемого ранее быть отданным на развод. Лохему это уже было не важно.