Малюта. Часть 2

Глава 11

Князь Иван Фёдорович Мстиславский был человеком жёстким и на всем белом свете любил только одного человека – себя. Когда отцу его супруги князю Александру Горбатому-Шуйскому отсекли голову, Мстиславский сразу перестал общаться с женой Ириной и всячески убеждал её отречься от земного и удалиться в монастырь. Когда та отказалась, то он попросту отравил её и почти сразу женился на дочери князя Владимира Воротынского – красавице Анастасии.

Впрочем, в женщине его интересовала вовсе не красота, а то, насколько он может усилиться, воспользовавшись влиянием её родственников. Для плотских потех Иван Фёдорович всегда находил себе дев из простого народа.

С учреждением опричнины князь Иван Мстиславский попробовал занять там достойное место, но государь не принял его, а поставил земским боярином. Вскоре князь Мстиславский понял, что это даже лучше, и серебро рекой потекло ему в руки. Он без зазрения совести крал из государственной казны, так как считал её своей. Если государь выделял деньги на войско, то едва ли пятая часть доходила до ратников, зато под Тулой князь возводил себе настоящий дворец.

Иван Фёдорович любил вкусно поесть и щедро кормил по пять десятков верных ему людей, постоянно приглашая к себе множество гостей.

Вместе с князем Иваном Дмитриевичем Бельским, ещё более бесстыжим и состоятельным, чем он, князь Мстиславский делил обильную трапезу у себя в палатах, которые по великолепию уступали разве что государевым. Оба боярина настолько были богаты и сильны, что открыто могли хулить царя за столом, совсем не боясь, что кто-нибудь донесёт об этом.

– Скажи мне, Иван Дмитриевич, – вытирая жирные губы белоснежным полотенцем, проговорил князь Мстиславский, – а ведь как-то само получается, что не может Россия быть единой. Да и никогда не была. Напрасно из Москвы её столько лет собирали. Вот сейчас – два царства, одно наше с тобой, а другое Ваньки-царя. Вот скажи мне, любезный, ну зачем нам ему кланяться? Поделили всё и будет. Русью четыре Ивана правят: я, ты, Фёдоров да Иван-дурак.

– Тебе что, Иван Фёдорович, живётся плохо? Ванька-царь, пока в слободе живёт, сильно нам не мешает, а делить – здесь нужно сперва умом пораскинуть. Коли Россия и впрямь на несколько частей распадётся, то народ начнёт стонать. Хотя по правде говоря, народ наш всегда чего-то хочет. Тут от короля Жигимонта ко мне на днях посланник приехал. Потолковал я с ним. Король зовёт нас к себе и обещает власть удельных князей.

Князь Милославский рассмеялся и принялся отрезать большой кусок гуся.

– Удельными князьями нам предлагает быть! Глупый этот Жигимонт. Да мы великими князьями скоро станем! Пусть Ванька-царь в Александровской слободе царствует, а мы всей остальной Россией владеть будем. Вот если бы Жигимонт нам военную помощь против царя Ивана оказал, то другое дело, а он ведь с ним замириться хочет, а Ливонию поделить так, как она сейчас занята войсками.

– А чего – нужно ему грамоту написать и прямо сказать: коли поможет нам против Ваньки-царя, то мы ему Ливонию отдадим. Русь поделим между всеми князьями и боярами, а царь нам даром не надобен. Да и, по большому счёту, никто его царём-то в мире и не считает. Сам себя царём нарёк, а по правде говоря, как был великим князем Московским, так им и остался, – сказал князь Бельский.

– А царь Иван, чтобы доказать своё право на титул, выдумал, что род Рюрика идёт от самого Августа – императора Римского. Говорит, что Прусс был братом Августа и каким-то прадедом самого Рюрика. Все смеются над этим.

– Смеются-то смеются, да народ наш русский его царём именует.

– Да пусть как хотят именуют, – усмехнулся Мстиславский, – это всё пустое. Грамоту к королю напишем. Если согласится признать нас великими князьями и ни от кого не зависящими, то мы ему против царя Ивана верные друзья. А уж если нет, то мы и так неплохо сидим. Настанет день – Ванька-царь издохнет, как пёс бешеный. Вот с его сыновьями и договоримся. Мне тут его сын Иван писал, что после смерти своего отца Русь к старым временам вернётся: Москва станет общим городом, а каждый князь будет в своей вотчине править.

– Да, Иван Иванович будет хорошим великим князем. Он понимает, что родовитость не исчезнет. Это отец его, бешеный паскудник, хочет нас, князей, со служивым людом сравнять. Это бабка Ивана-дурака, София Палеолог, чужие обычаи к нам на Русь принесла. В Греческом царстве так было – все в холопах у тамошнего царя ползали. А у нас на Руси всегда иначе дела велись. Кто у него в ближниках? Грязной-псарь! Скуратов! Да он ката к себе приблизил, а тебе и мне рядом с ним места не нашлось. Ничего – и без него прожили.

– Молод ещё царь, чтобы помирать. Тридцать семь лет всего.

– А что – молодые не помирают? Ещё как помирают! Мы с тобой, – подмигнул Ивану Фёдоровичу князь Бельский, – в любом случае в накладе не останемся. Или пусть вон остаётся, дадим ему в удел Александровскую слободу. Пусть там монашествует со своим сбродом, только жену и блудниц своих пусть прогонит. Не подобает быть и князем, и игуменом. Вон, пусть боярин Фёдоров Иван Петрович его землями правит, покуда княжич Иван Иванович в возраст не войдёт.

– Да Фёдоров хоть и стар, да алчен. Как бы он сам себя царём не нарёк, став править Ивановыми землями.

– В своих землях каждый именовать себя может, как ему вздумается. Хоть царём, хоть псарём!

Оба князя задумались. Конечно же, говорить крамолу – одно, а совсем иное – помыслы свои в жизнь воплотить. Впрочем, в этот раз они зашли слишком далеко и останавливаться не хотели.

После трапезы князья составили грамоту к королю Жигимонту, в которой предлагали разделить Русь, а ему отдать всю Ливонию, если, конечно, он не будет пытаться заставить их подчиниться, а дозволит жить по старине. На всякий случай хитрые бояре сами грамоту не писали, заставив сделать это одного из гостей – дворянина Якова Жилецкого. Всё же побаивались князья, что если этот свиток угодит в руки царю Ивану, то тот их и головы лишить может. А так всегда отпереться можно, мол, кто писал её, с того и спрашивай. Отвезти её в Литву доверили этому же Якову.

***

В Александровской слободе пиры сменялись строгим постом и днями молитвы.

Как-то раз государь Иван Васильевич, как обычно, закончил чтения Псалтыря и все опричники прекратили трапезу.

– Не вели казнить, царь-батюшка, позволь мне тебе слово молвить, молю тя, – сказал Григорий Лукьянович, поднимаясь со своего места.

Царь обычно сам выбирал, с кем разделит трапезу после того, как братия разойдётся, и оттого все с большим интересом смотрели на то, как поступит государь.

– Что ж, Малюта, ты по-пустому рот не открываешь. Останься, разделишь со мной трапезу. Ты, Алексей Басманов, и ты, Васютка Грязной, тоже оставайтесь. Вместе послушаем, что брат Малюта скажет.

Государь сел за стол, и его келарь князь Вяземский стал подавать ему пищу. Иван Васильевич принялся есть, делая знак Скуратову, чтобы тот начинал говорить.

– Государь, казаки на границе с Литвой поймали дворянина Якова Жилецкого. Пытался к Жигимонту перебраться, – не спеша начал рассказывать Григорий Лукьянович.

– Так отсеките ему голову и дело с концом. Нет у меня пощады к изменникам. Завтра он в руки оружие возьмёт, как окаянный Курбский, и будет землю, его взрастившую, грабить и жечь. Много изменников развелось, целыми стаями к Жигимонтке бегут. Туда им и дорога. Кого поймаем – казним, а те, кто убежал, – бес с ними. Я с ними намучился – пусть теперь Жигимонт мучается. Всё им Родина не мила, иноземщина манит – что ж, пусть хлебнут чужбинушки.

– Не в том дело, государь, – продолжил Малюта, – этот человек вёз к королю Жигимонту письма от князей Бельского и Мстиславского. В них описано, как они хотят Русь поделить. Одна беда – письма эти не их рукой писаны и печати так приложены, что и не поймёшь – истинные или подделка. Я его сильно пытал – говорит, что его заставили писать.

– Поделить Русь? – побагровел царь Иван. – Вот до чего додумались. Я им разделю Россию! Я их самих на части поделю!

Алексей Басманов тяжело вздохнул и, поклонившись царю, заговорил:

– Государь, коли сейчас против земских бояр выступишь, то все князья на их сторону встанут. Начнётся на Руси смута, а она только Жигимонту и нужна. Мы будем глотки друг другу рвать, так как князья Мстиславский и Бельский под свою руку всех Гедиминовичей, да и большую часть Рюриковичей соберут, а Жигимонт все наши завоевания себе присвоит, и к тому же ещё и наши исконные земли себе приберёт.

Царь Иван рукой смахнул со стола всю посуду и вскочил на ноги. Все отпрянули от него, кроме Малюты, продолжавшего спокойно сидеть на своём месте.

– И что – простить предлагаешь? Или, может, сделать вид, что я не вижу, как они Россию губят? Да как только царство на мелкие княжества распадётся, то всё погибнет. Жигимонт себе все западные земли заберёт, свейский король – северные, а султан с крымским ханом юг и царства Батыевы – Казань и Астрахань. Всю державу погубить хотят, бесы!

– Если ты начнёшь войну со Мстиславским и Бельским, то так и будет, – поддержал Басманова князь Афанасий Вяземский, – мы будем друг друга сечь, а враги со всех сторон на Россию набросятся.

– Государь, дозволь мне слово молвить, молю тя! – хриплым голосом произнёс Григорий Лукьянович.

– Ты заплечных дел мастер, – презрительно бросил Алексей Басманов, – и в дела государственные нос свой не суй. Не разберёшься. Ты своё дело хорошо знаешь – вот и знай.

– Кто тебе дал право на своего брата так говорить, – одёрнул Басманова царь, – брат Малюта не глупей тебя будет. Говори!

– Государь, если просто объявить Мстиславского и Бельского твоими врагами, то их и вправду вся Русь поддержит. Богаты князья да бояре, быстро соберут рать. Нужно сделать иначе – они должны перед всеми стать предателями, чтобы к ним в рать никто ни за деньги, ни удали ради не пошёл. К земским боярам – Бельскому, Мстиславскому, Воротынскому и Фёдорову, наших людей направь. Выряди их в костюмы иноземные и напиши им грамоты, якобы от короля Жигимонта. В них предложи измену да всякие награды наобещай. Если согласятся, то грамоты эти в Москве и во всех городах зачитаем простому люду. Русский народ сам их на куски порвёт. Не против тебя им придётся воевать, а против всей Руси. Сами к тебе на карачках приползут, прося прощения и защиты. В Твери, в Калуге, в Рязани так же, как и в Москве, люди себя уже русскими именуют, и им к удельным временам возвращаться не хочется. Помнят ещё, как горели церкви да как полон толпами в Литву и в Орду гнали.

– А что, – улыбнулся царь, – неглупо говоришь, Малюта. Пожалуй, так и сделаем. Они ведь ждут ответ Жигимонта – будет им ответ.

– А если они все откажутся, но соблазн возымеют? Может, этого человека, который якобы от них грамоты Жигимонту вёз, сам Жигимонт и послал? Может, нет никаких заговоров? Неужто за просто так покараешь их? Подумай сам, государь, ты ведь им соблазн неслыханный предлагаешь. Одно дело быть слугой – иное дело государем. Не искушай их, – проговорил князь Афанасий Вяземский.

– А это тебя искусить можно, потому что ты рода княжеского, – брякнул Васютка Грязной, от которого, как всегда, разило вином, – мне вот предложи быть государем, так я ему в рожу плюну. Один на Руси царь – Иван Васильевич!

***

Спустя несколько недель в Александровскую слободу прибыли ответы на письма, которые были разосланы боярам от имени короля Жигимонта. Все как один отказывались перейти на службу к королю. Царь Иван Васильевич, сидя на золотом троне, молча слушал их ответы и исподлобья посматривал на Малюту Скуратова и Васютку Грязного. Когда гонец, принёсший ответы бояр, ушёл, царь сжал кулаки и встал со своего места.

– Ну, брат Малюта, что скажешь? – спросил царь Иван Васильевич. – Верны земские бояре русской земле. Видно, дворянин, которого поймали казаки, со страху оговорил достойных людей.

– Может, и так, – согласился Григорий Лукьянович, спокойно смотря в глаза царю Ивану, – да только что-то мне слабо в это верится. Молю тя, государь, не будь слишком доверчивым. Хитры князья Бельский, Мстиславский, Воротынский, и уши у них повсюду. Серебро иногда получше всякой пытки языки раскрывает. Видно, прознали, окаянные, что ты их испытываешь, или кто из братьев-опричников сочувствует им, казнокрадам и губителям отечества. Вот этот Иуда среди нас стоит и своими ушами всё слушает, чтобы потом донести.

Малюта подозрительно посмотрел на князя Вяземского и на Алексея Басманова. Афанасий Вяземский развёл руками и рассмеялся.

– Государь, да к чему нам тебя и дело твоё предавать? Я келарь твой и верно тебе служу. Боярин Фёдоров пишет королю Жигимонту и воеводе его Хоткевичу, что он уже при смерти и нечего ему делать в землях короля. Полки водить он уже не в силах, веселить никого не умеет, плясать по-латинянски не умеет. Говорит, что богат и знатен и от тебя, царь, только милость видел.

Царь с подозрением обвёл взглядом своих ближников. В последнее время ему всё меньше хотелось доверять князю Вяземскому и Алексею Басманову.

– Смотрите – за тридцать серебряников Иуда Христа продал, а вы меня за сколько? Какие все письма складные пришли! Думаете, кто-то вас обласкает лучше меня? Хулите меня за спиной, что заставляю монашескую жизнь вести, а вам по душе только вино пить да имение своё увеличивать? А ты, брат Малюта, говорил, что пёс мой верный. Так что же ты измену не можешь выявить? Кто из моих ближников на самом деле враг мне? Афоня? Может, Васютка, пьяный дурень, язык свой унять не смог? Басманов?

– Могу, государь, да только милостив ты со своими врагами. Вон, князь Иван Мстиславский, никого не боясь, опять из казны деньги похитил, а ты его тронуть не хочешь. Ты Соловецкому монастырю отписал тысячу рублей, чтобы те солеварением занялись, а он её украл. А митрополит Филипп к тебе жаловаться на него не идёт, так как боится, что ты вора обезглавишь и его кровь на нем будет.

– Да как я его обезглавить могу, коли повсюду враги! Они ведь стаей набросятся на меня и раздерут на части. У Мстиславского и Бельского столько холопов, что если они всем им оружие дадут в руки, то и наше опричное войско одолеют. А за кого остальные полки пойдут, и вовсе только гадать остаётся.

– А измену нужно понемногу искоренять. Вон, поговаривают, что старик Иван Фёдоров-Челяднин совсем стыд потерял: в церковь пришёл в царских одеждах и чуть ли не царём себя величает. С него и надо начать, а под пытками он и других назовёт. Если бы враги твои были едины, то разом бросились бы на тебя, но не того они поля ягоды, будут друг от друга открещиваться, словно от беса. Мстиславский, вон, от тестя своего сразу отрёкся и жену сгубил, чтобы шкуру свою сохранить. Проверяют на прочность тебя бояре, государь. Коли испугаешься их силушки, то совсем распояшутся и уже не воровать серебро начнут, а делить Россию-матушку. Народ с тобой, государь, и он тебе главный заступник. Им, простым труженикам, больше других окаянные враги твои досаждают. Молю тя – услышь меня, пса своего. Не бойся ты проклятых бояр. Когда ты врагов своих казнишь, люди так ликуют, будто ты им хлеб раздаёшь, а всё потому, что всем мерзко оттого, что те, кто родом своим кичится, давно уже всё русское отринули. Выряжены в наряды, которые латиняне носят, да говорить пытаются на их языках. Не великая Россия им нужна, а много маленьких княжеств, где они будут спокойно царями себя именовать.

От слов Малюты царь пришёл в ярость. Ему хотелось прямо сейчас поднять всё опричное войско и выступить на Москву, чтобы одним ударом изжить всех врагов. Но Иван понимал, что если бояре про тайные письма прознали, то про то, что он на них с войском движется, уже через пять часов знать будут и либо сбегут в свои уделы, либо вовсе в Кремле засядут.

– Значит, Фёдоров себя царём уже величает? И что, никто ему, старому безумцу, на место его не указал? – спросил царь, побледнев. – Призовите его сюда. Раз ему хочется править Россией, то пусть на моё место садится. Пусть приходит в царских нарядах. Вот он – трон мой, с которого я Россией правлю. Пусть садится на него.

Глава 12

В начале зимы боярин Иван Петрович Фёдоров-Челяднин вместе с князем Иваном Андреевичем Куракиным-Булгаковым приехали в Александровскую слободу по требованию царя. Старик Фёдоров всячески пытался показать свою храбрость. Временами он, правда, говорил такое, что казалось, будто он давно простился с рассудком. Когда сани Фёдорова-Челяднина остановились перед палатами государя, то он, вылезая из них, отпихнул поспешившего к нему на помощь Васютку Грязного.

– Не лезь, пьяный бес! Без тебя вылезу из саней, – выругался Фёдоров и дерзко посмотрел на государя, который, одетый в черные монашеские одежды, встречал его на крыльце, – привёз меня сюда, чтобы смерти предать? Сначала людишек своих подсылаешь с письмами подложными, а после меня, старика, заставляешь в зиму ехать в твой вертеп?

– Где же ты вертеп тут увидел? – спросил царь у боярина Фёдорова. – Это в Москве у вас вертеп. Говорят, что украли всё, что только можно украсть.

– Как где вертеп? – словно не слыша царя и обводя всё взглядом, сказал Фёдоров. – Вот он вертеп! Ты сам как смеешь в монашеской одежде стоять, когда женат? А люди твои, скоморохи окаянные, все в чёрное выряжены, а к сёдлам собачьи головы приторочили и метлы. Уж не на шабаш ли они сюда летают?

– А ты, боярин, чем браниться, лучше скажи, почему сам одел царские одежды да требуешь к тебе обращаться не иначе, как «государь»? – спросил у Фёдорова Васютка Грязной.

– Изыди, сатана! Не мне, боярину, тебе, псарю, отвечать.

– Я тебя, старый и верный боярин, – с вкрадчивой улыбкой сказал царь, – позвал, чтобы ты мне со мной бремя власти разделил. Я облачился в монашеские одежды и посему буду просто игуменом, а ты, нарядившись в царские, правь теперь.

Князь Иван Андреевич Куракин, близкий друг Фёдорова, приосанился. Будучи человеком глупым и трусливым, он всю дорогу плакался боярину Фёдорову-Челяднину, рассказывая, как боится государя. Но увидев, как дерзко с ним говорит его попутчик и друг, Иван Андреевич решил, что опасность миновала, правда, самому что-то сказать ему было по-прежнему боязно.

Малюта, стоящий чуть поодаль, с усмешкой посмотрел на боярина Фёдорова. Он ожидал, что тот вновь начнёт браниться, желая перед смертью побольше досадить государю, но старик, видно, совсем из ума выжил. Уже давно поговаривали, что Фёдоров не в своём уме, но поначалу в такое верилось с трудом. Видно, не врали люди. Правда, хоть боярин от старости умом и ослаб, но мошну свою наполнял исправно, смело пользуясь тем, что назначен был царём начальником казённого приказа, то есть ведал царскими ценностями и торговыми делами самого царя. Куда он всё это копит, злобно подумал Малюта, будто на тот свет унести хочет.

– Давно пора тебе наречь нового царя, раз сам не можешь править. Во что ты превратил государство Российское – не уважают теперь ни род знатный, ни серебро. Верные люди твои должны тайком себе награду из казны брать, так как ты, тиран и глупец, не можешь дать им её сам. Хорошо, что добровольно царство отдаёшь, а не то силой забрали бы. Меня умертвил бы – все князья и бояре за меня встали бы, и тогда тебе бы, Иван, места на Руси уже не нашлось бы.

– Ну, царь Иван, – обратился к Фёдорову Иван Васильевич, – иди и садись на моё место. Вы, бояре, идите клянитесь ему в верности, а я останусь простым игуменом.

Фёдоров подошёл к царю и трясущимися от нетерпения руками вырвал из рук государя золотой посох, а затем сорвал с головы чёрную шапку, повертел её в руках и брезгливо бросил на землю.

– Царь Иван, – вновь обратился к Фёдорову Иван Васильевич, – оставь мне только слободу Александровскую, чтобы я с братией мог бы здесь молиться.

– Да забирай! – буркнул Фёдоров и направился прямиком в царские палаты, а Куракин, удивлённый таким течением дел, чуть ли не вприпрыжку поскакал за ним следом.

Некоторые из опричников не выдержали и рассмеялись. Молча стояли только Басмановы – Алексей и два его сына, Малюта да князь Афанасий Вяземский.

Государь с опричниками не спеша проследовал за боярином Фёдоровым, который тем временем уже уселся на золотом троне, надев на голову царскую шапку и взяв в руки державу.

Князь Куракин, желая проявить рьяность к новому царю, опустился перед ним на колени и громко и торжественно проговорил:

– Клянусь быть верным тебе, царь-батюшка, и верно служить тебе.

– Ты первый, кто поклялся мне служить, а посему жалую тебе сорок тысяч рублей из государевой казны, – торжественным голосом произнёс Фёдоров. Видно было, что он всю жизнь хотел произнести эти слова.

– Щедро новый царь деньги государственные раздаёт, – выругался Малюта, толком не понимая, что происходит.

Неужто и впрямь царь Иван Васильевич решил передать царство этому дураку? Тогда пропала Россия – хоть на меч бросайся. Впрочем, улыбка, которая блуждала на лице у истинного царя, оставляла надежду на то, что всё это потеха.

– Ну! – закричал Иван Васильевич. – Кто ещё на колени перед новым царём станет? Ты, Вяземский, или ты, Басманов? Грязной Васютка?

Опричники боязливо косились на государя, но клясться в верности новому царю не решались.

– Раз ты теперь не царь, то сам сначала поклянись в верности Ивану Петровичу Фёдорову, – сказал Фёдор Басманов, сын Алексея, за что тут же получил от отца удар под дых.

– Замолкни, дурень! Глумится государь, не видишь? – прошипел на ухо скорчившемуся от боли сыну Алексей Басманов.

– Ну чего, царь Иван, – вновь обратился к Фёдорову государь, – давно, наверное, хотел меня на коленях видеть? Хочешь, чтобы я тебе в верности поклялся? Видишь – они все боятся. А скажи, сколько ты мне тысяч из казны дашь? Тыщ тридцать?

– Тебе, игумен, дам пять тысяч на восстановление монастыря и из царской милости дозволю тебе иметь жену вопреки церковным канонам.

Малюта не выдержал и отвернулся, чтобы не расхохотаться. Совсем боярин Фёдоров глуп. Не дай Господь дожить до того, когда уже разум твой в могилу просится, а ты всё жив.

– Спасибо тебе, царь, – с лживой улыбкой сказал Иван Васильевич, – а моей братии можно тоже жён иметь? Дозволишь?

Князь Куракин поёжился, увидев эту улыбку на лице царя. А что, если тот не по-настоящему от царства отрёкся? Да нет, тут же успокоил себя князь. Если бы не по-настоящему, то разве посох золотой отдал бы и трон свой уступил бы? Всё, новый теперь царь!

– Чего пустое спрашиваешь, – набравшись духу, произнёс Иван Куракин, – не смей, игумен Иван, у царя милость выпрашивать. Он тебе и так Александровскую слободу пожаловал, а тебе всё мало!

Иван Васильевич покивал головой, подошёл к своему трону и низко поклонился новому царю.

– Здрав буде, великий царь земли Русской! Ты принял из рук моих честь, столь тобой желаемую, – проговорил Иван Васильевич, обнажая кинжал, который висел у него на поясе, – но имея власть сделать тебя царём, имею власть и низвергнуть!

Государь с размаху вонзил кинжал в грудь сидящего на золотом троне боярина. Фёдоров повалился на пол, прижимая руку к окровавленным одеждам. В этот же момент в руках опричников появились сабли и они, подбежав к боярину, принялись сечь его на мелкие кусочки.

Царь Иван Васильевич подошёл к Куракину. Тот в страхе прижался к стене и с ужасом смотрел на государя.

– Опоил меня Фёдоров! Волю подчинил! – стал неумело оправдываться князь Куракин. – Никогда я не предал бы тебя в своём уме, государь! Говорю тебе, государь, колдовство всё это! Как убил колдуна, так морок спал!

– А сорок тысяч рублей? Часом, не они тебя обморочили? Малюта, возьми этого человека и допроси его как следует. Выведай, кто против меня крамолу чинит!

***

Тяжёлая дубовая дверь со скрипом отворилась, и перед князем Иваном Андреевичем Куракиным в свете факела появилась фигура.

– Так потехи ради поклялся в верности государю! Потехи ради! Видел, что всё это шутка, и решил государя позабавить! – закричал что было мочи князь Куракин, бросаясь в ноги вошедшему в камеру Малюте. – Сжалься!

Григорий Лукьянович отпихнул ногой князя Куракина и нарочно медленно сел на деревянный стул – единственный находящийся в подвале. На стуле лежала верёвка.

– Чего вешаться не стал, князь, – вежливо поинтересовался Малюта, – боишься в ад угодить?

– Послушай, я очень богат. У меня много денег, да ещё и братья подсобят. Давай я тебе десять тысяч рублей дам за то, что ты меня отпустишь!

– Десять тысяч? – выпучил глаза Малюта и голосом бессребреника произнёс:

– Это и впрямь большие деньги. Знаешь, сколько мне государь пожаловал за всю службу? Триста рублей и терем велел срубить. А ты предлагаешь десять тысяч. Да я в руках столько никогда не держал!

– Вот-вот, – поднимаясь с колен, радостно сказал Куракин, – да на десять тысяч рублей ты в любом царстве себе место найдёшь. Хочешь – королю будешь служить, хочешь – султану. Я сразу понял, что ты человек хороший. За десять тысяч ты две жизни спасёшь – свою и мою. Будешь жить во дворце, а я просто жить.

– Ммм, – словно раздумывая, проговорил Малюта и неторопливо погладил себя по бороде, – а сколько сейчас деревня стоит?

– Бог его знает. Такая, чтобы двора три-четыре – рублей десять-двенадцать. Да на те деньги, что я тебе дам, город купить можно.

Малюта встал со стула и принялся сматывать верёвку, иногда поглядывая на князя Куракина.

– Ну чего? Уговорились? Десять тысяч! Тебе никто столько не предлагал – ведь так? Чего взор отводишь – не предлагали ведь? Заживёшь по-новому, больше не придётся людей мучить.

– А знаешь, князь, я ведь пока ещё не согласился. Всё хорошо в твоих словах, да одно плохо – мне нравится слушать, как такие, как ты, предлагают мне деньги, которые я даже никогда не видел, а я отказываюсь. Ты спросил, предлагали ли мне больше? Предлагали. Окольничий Головин предлагал шестьдесят тысяч. Пётр Ховрин – восемьдесят тысяч. Спросишь, откуда у них такие богатства, и голову сломаешь, а ответа не найдёшь. Молю тя, скажи мне, а откуда у тебя столько денег? У царя их украл? Молю тя, скажи, не утаи от меня.

Князь Иван Куракин изменился в лице. Ему стало настолько жалко самого себя, что он вновь повалился на колени и закричал не своим голосом:

– Но не виновен я! Говорю, потехи ради клялся Фёдорову. Царя потешить хотел, не больше! Смилостивись!

– Кто ещё государю служить не хочет и желает, чтобы Русь вновь на уделы распалась? – спросил Малюта металлическим голосом. – Молю тя, скажи мне!

– Не ведаю! Точней, знаю! Всех назову. Ты меня пощадишь?

– Нет, – отрицательно покачал головой Скуратов и хлопнул в ладоши.

В камеру вошли двое его помощников и, быстро скрутив князя Куракина, поволокли его в комнату, где у любого, кто там оказывался, начинали бежать по телу мурашки. Князя Куракина привязали к столу и всунули ему в рот железную воронку.

– Давай, Колыш, влей в него для начала полведра водицы. Пусть напьётся, – задумчиво сказал Малюта и, подойдя к привязанному князю, похлопал его по животу, – ты умрёшь в жутких мучениях. Пытка водой невыносима. Я буду вливать в тебя воду ведро за ведром, пока твоё брюхо не лопнет. Ты не сможешь не пить её. Подумай о другом – они, те, кого ты покроешь, уже завтра о тебе забудут и будут вкусно жрать, возможно, наследуют твоё богатство, то, что царь не сможет прибрать. Ведь, поди, у тебя, как и у всех, серебро не только в тереме в ларце хранится? Небось, в рост жидам дал, тем, что королю Жигимонту служат и рать его содержат? Только представь, как твои родичи соберутся за столом и начнут проклинать царя Ивана. Брат, или кто там главный охотник до твоих богатств, начнёт молотить кулаком по столу и клясться отомстить. Двое других, те, что получат поменьше, станут хватать его за руки и говорить, что Господь сам отомстит за тебя. А в душе все будут рады получить твои деньги и будут рады тому, что ты помер.

Князь Куракин замычал. Скуратов вынул из его рта воронку и, подняв брови, деловито спросил:

– Ну чего – кого первого назовёшь?

– Князь Ряполовский Дмитрий в сговоре!

– В каком сговоре?

– Да не знаю я, в каком. Царя извести хотят да государство поделить.

Скуратов опять всунул воронку в рот Куракину. Тот попробовал не разжимать рот, но кат несильно ударил его воронкой по зубам.

– Зубы повыбью! Открывай глотку. Ещё полведра водицы лейте, да понемногу, чтобы не захлебнулся.

Куракин принялся мычать, но Скуратов словно не слышал его. Помощник Малюты не спеша принялся вливать воду в воронку, заставляя Куракина её пить. Если тот пытался не глотать её, то он деловито зажимал ему нос, и тогда Иван Андреевич вынужден был проглатывать находящуюся во рту воду, чтобы вздохнуть. Когда он выпил ещё полведра, Малюта вновь вынул из его рта воронку и вопросительно посмотрел на него.

– Ещё кого вспомнил?

– Брат мой Куракин Пётр! А ещё Пётр Щенятьев, Хозяин Тютин, князь Вяземский – все они в сговоре!

– А ты не врёшь? Давай, Колыш, влей-ка в этого свина ещё треть ведра. Пусть под пытками подтвердит. Молю тя, Иван Андреевич, – жалобным голосом проскулил Григорий, – не оговаривай невинных людей! Прошу тебя! Пусть изрыгнёт водицу.

Колыш вынул изо рта Куракина воронку и освободил ему одну руку, а Малюта с силой ударил по округлившемуся животу. Князь стал захлёбываться изрыгаемой водой.

– Молю тя, Иван Андреевич, не возводи напраслину на людей! Молю тя!

– Богом клянусь, они заговор учинили. Прошу, пощади меня! Прошу!

Колыш вновь привязал руку князя Куракина к столу и всунул ему в рот воронку. Малюта кивнул, и помощник опять принялся лить воду.

– А скажи мне, князь, а ты сам в заговоре участвовал? Только не ври мне. Знаю, что участвовал. Ты, кстати, не знаешь, кто на меня засаду учинил, когда я из Москвы возвращался?

– Помилуй! Скажи мне, кто твой враг, я кого угодно обличу! Только перестань меня истязать. Моё брюхо сейчас лопнет!

– Знаю. Вот я освобождаю тебе руку – пиши обличительную грамоту. Сначала на себя, потом на брата, на князя Ряполовского, на Тютина, Щенятьева и конечно же на Вяземского. Чем больше и лучше напишешь, тем дольше тебе не придётся вновь пить водицу.

– А потом?

– Потом вновь страдания. Я же тебе приносил верёвку и оставлял стул. Зачем ты не стал счёты с жизнью сводить? Теперь уже, наверное, понимаешь, что ошибся.

– Помилуй!

Князь Куракин написал двадцать шесть длинных грамот, в которых рассказывал о том, как князья, дворяне и он сам хотели умертвить государя. Князь хотел и дальше писать новые, но Скуратов забрал у него бумагу.

– Ты так скоро и на коня своего напишешь, – усмехнулся Малюта, – хватит, довольно. Перекрестись и готовься к смерти. Влей в него столько воды, сколько он сможет выпить, – сказал Малюта своему помощнику. – Когда напоите его, то немного наклоните стол, чтобы его ненасытное брюхо не дало ему дышать. Эта смерть – одна из самых страшных, князь.