Другая Троица. Работы по поэтике

У черного ручья
(Хозяйка жизни и смерти на двух картинах Ладо Гудиашвили)

Древнюю неолитическую богиню с двумя зверями-двойниками у ее рук мы находим и в искусстве модернистов – например, на картинах Ладо Гудиашвили.

На картине «В волнах Цхенис Цкали» (1925) мы видим обнаженную богиню. (Обнаженность – один из признаков ее божественности. Так, древние греки изображали смертных женщин одетыми, а богинь – нагими.)

Богиня пребывает в водной стихии. Линии волн, повторяющие или обыгрывающие линии ее тела, говорят о том, что она сама является Волной – и Хозяйкой волн.

Ладо Гудиашвили. В волнах Цхенис Цкали. 1925 год

Вместе с тем она – Хозяйка зверей, ведь фигуры двух коней порождаются изгибами ее рук и ног. (В древних изображениях богини животные могли отсутствовать – и тогда их заменяли ее поднятые руки.) При этом ее правая (на картине – верхняя) рука в первой своей половине (от плеча) следует линии шеи верхнего коня, во второй же половине повторяет линию шеи нижнего коня. Сначала линия правой руки идет вверх, затем – вниз. Левая рука (на картине – нижняя) и повторяет линию правой руки (своим изгибом), и, слегка отклонив, изменяет ее – движение теперь направлено только вниз. (Как вы понимаете, речь идет о смерти.) Левая (нижняя) рука, идущая к нижнему коню, вместе с тем дает линию, по которой верхний конь мог бы опустить голову. Задача же правой руки, наоборот, подпереть шею верхнего коня, не дать ему опустить голову (и в этом подпирании даже чувствуется какое-то неудобство, некоторое насилие над животным).

Зато прядь темных волос богини движется в направлении, противоположном восходящей линии правой (верхней) руки, – и опускается своим кончиком в воду. Темные волосы богини перекликаются с темной гривой нижнего коня и означают смерть.

Нижний конь является двойником-антиподом верхнего: он и похожий на верхнего, и иной. Например, у него есть темная грива, в нем сильнее красный (или светло-коричневый) цвет, он внимательнее смотрит и настороженнее слушает. Уши нижнего коня чутко направлены вперед, в то время как у верхнего они отогнуты назад – он весь в движении и не думает о конце этого движения.

Нижний конь является двойником-антиподом верхнего по той простой причине, что плывет в противоположную сторону. Такими противоположно направленными нередко изображались звери (или птицы) по бокам богини. Однако здесь замечательная вариация: двойник-антипод (задача которого – приобщить героя к опыту смерти) находится не просто у бока богини, а внизу. Низ – это смерть, падение.

Темногривый конь оказался внизу картины – значит, ближе к зрителю, ближе к нам. Он изображен четче, красочнее верхнего коня (довольно бледного). Получается, что конь смерти – более живой, чем конь жизни. А в его обратном ходе есть спасение.

На картине «У черного ручья» (того же 1925 года) мы видим богиню, к наготе которой добавлен еще один божественный признак – светлый (полупрозрачный?) платок (сравните с покрывалом Изиды).

Ладо Гудиашвили. У черного ручья. 1925 год

Двойниками-антиподами на этой картине выступают не животные, а деревья – зеленое, гладкое дерево жизни слева (по правую руку от богини) и коричневое, негладкое (старое, засыхающее или просто вступающее в осень) дерево смерти справа (по левую руку от богини). Правую руку я даже не сразу рассмотрел – она так откинута назад, что ее как будто нет. Эта рука сначала повторяет движение дерева жизни вверх, а затем, подобно правой ветке этого дерева, перекидывается к дереву смерти и словно касается его. Таким образом, эта правая рука ведет себя подобно правой руке на предыдущей картине. Как, впрочем, и левая рука (на картине она справа), продолжающая движение правой руки и обращающая это движение вниз. Дерево смерти, в отличие от коня смерти, не может быть направлено в противоположную сторону (расти вниз головой). Движение руки вниз как раз делает это возможным: опущенная вниз левая рука направлена противоположно стволу дерева жизни.

Закинутая за голову правая рука темнее левой руки, лица, груди и живота богини (ее можно сразу не заметить и поэтому тоже). Своим цветом она перекликается со светло-коричневыми скалами на заднем плане, то есть соединяет богиню с природой, со стихией (скалы на этой картине – тоже своего рода волны). Светлые скалы, в свою очередь, перекликаются (формой и материей) с более темными, что ступенчато соединяет цвет закинутой руки с коричневым стволом дерева смерти. Есть на картине и голубые скалы, подхватывающие голубой оттенок платка.

Закинутая рука лишь намечает направление движения вниз. Опущенная рука продолжает движение вниз и назад (движение назад уже намечено линией большого пальца закинутой руки) – и передает эстафету выпрямленной ноге. Ведущие вниз и назад рука и нога повторяют (в обратном направлении) линию дерева жизни. Они являются продолжением линии коричневого дерева смерти и ведут к коричневой земле, которая находится за «Черным ручьем». Выпрямленная нога опущена в «Черный ручей», то есть в смерть. Черная вода перекликается с черными волосами богини (Хозяйки жизни и смерти).

Любопытна изогнутая веточка на дереве смерти: повторяя движение руки и ноги вниз и назад, она в то же время своим изгибом противоположна черному потоку. Черный поток (как и согнутая нога, ступня которой скрыта) направлен не назад (налево), а вперед (направо) – к зрителю, к нам. Он приглашает нас к кувшину (ручка которого повторяет движение рук богини, горлышко – туловище богини, а круглое основание – форму ног богини) и пустой чаше. Чаша – коричневая (то есть цвета земли), кувшин – белый (цвета расстеленного коврика богини). В этой пустой чаше есть что-то томительное: видимо, единство печали и надежды.

Как и в молоденьком, зеленом деревце, расположенном между деревом жизни и деревом смерти. Это деревце перечеркивает (но ненавязчиво – сзади) дерево жизни – и в то же время отклоняется в другую (обратную) сторону от дерева смерти. Это дерево (третье по счету) повторяет линию туловища богини и перекликается с линией ее согнутой ноги. Оно словно рождается из лона богини (Хозяйки смерти и жизни) – и из «Черного ручья».

Поэма Н. В. Гоголя «Мертвые души» в свете шаманизма^[3]

«Открой мне?» «А ты кто? Куда ты идешь? Как твое имя?» «Я – один из вас, имя моей лодки – собиратель душ… Пусть мне будут даны сосуды молока с лепешками, хлебами… и кусками мяса… Пусть эти вещи мне даны будут полностью… Пусть мне будет сделано так, чтобы я мог продвигаться дальше подобно птице Бенну…»

Египетская «Книга мертвых»

Перед тем как попасть к Коробочке, «Чичиков и руками и ногами шлепнулся в грязь». Падению Чичикова в грязь предшествует то, что его кучер Селифан пропустил нужный поворот («припоминая несколько дорогу, он догадался, что много было поворотов, которые все пропустил он мимо»), то, что бричка сначала все больше увязает в дорожной грязи («Лежавшая на дороге пыль быстро замесилась в грязь, и лошадям ежеминутно становилось тяжелее тащить бричку»), то, что далее бричка вообще сбивается с дороги и едет «по взбороненному полю». При этом мы наблюдаем разгул стихии (грозу) и тьму («время темное, нехорошее время»). Чичиков, подобно герою мифа или сказки, попадает в подземное царство смерти, попадает (точнее, падает) в лабиринт. О лабиринте свидетельствуют и многие пропущенные повороты перед посещением Коробочки, и многие повороты после посещения Коробочки («Рассказать-то мудрено, поворотов много; разве я тебе дам девчонку, чтобы проводила»), и с трудом отпускающая героя грязь, то есть земля («земля до такой степени загрязнилась, что колеса брички, захватывая ее, сделались скоро покрытыми ею, как войлоком, что значительно отяжелило экипаж; к тому же почва была глиниста и цепка необыкновенно»).

Мотив героя, сбившегося с дороги и попавшего к Хозяйке или Хозяину жизни и смерти (к Бабе-яге или людоеду), присутствует и в других произведениях русской литературы того времени – например, в повести Гоголя «Вий» (где он еще откровенно фантастический) и в повести Пушкина «Капитанская дочка» (у Пушкина тоже буйствует стихия, тоже оказывается утрачена дорога, и кибитка тоже едет по полю). В другом современном «Мертвым душам» произведении – в романе Германа Мелвилла «Моби Дик, или Белый кит» – герой (Измаил) в начале романа также попадает в лабиринт («Что за унылые улицы! По обе стороны тянулись кварталы тьмы, в которых лишь кое-где мерцал свет свечи, словно несомой по черным лабиринтам гробницы»). Затем мы наблюдаем, как Измаил падает и пачкается («Перешагнув порог, я прежде всего упал, споткнувшись о ящик с золой, оставленный в сенях»). Затем герой Мелвилла оказывается в гостинице с вывеской «Питер Гроб» (Peter Coffin). Имя «Коробочка», в частности, означает то же самое. В книге «Исторические корни волшебной сказки» В. Я. Пропп отмечает, что дом Бабы-яги символизирует гроб (и потому у нее «нос в потолок врос»). Имя помещицы не только указывает на прохождение героя сказки через смерть, но и соотносится с другой «коробочкой» – со шкатулкой Чичикова, в которую заключаются мертвые души и которая как раз в «коробочкиной» главе и описывается. Вернемся к Мелвиллу и к образу людоеда. В гостинице (в «гробу»!) Измаилу приходится спать в одной постели с Квикегом – гарпунщиком-дикарем, каннибалом, внешне очень страшным, но который в дальнейшем проявит себя как его «добрый гений» (Измаил соотносится с Квикегом приблизительно так, как Петр Гринёв с Пугачевым в «Капитанской дочке»).

Есть сходный сюжет и в финском эпосе «Калевала». Вяйнямёйнен отправляется за женой «в Похьёлу, в страну тумана» – в царство смерти. Вяйнямёйнена подкарауливает соперник в колдовстве – Ёукахайнен. Он устраивает засаду и поражает Вяйнямёйнена стрелой («Вековечный Вяйнямёйнен / пальцами уткнулся в море, / в волны бухнулся руками, / рухнул в пенистую бездну / с шеи лося голубого, / с лошаденки из гороха»). Вяйнямёйнена долго носит по морю и бьет волнами, затем появляется орел и относит героя на своей спине к пределам «страны тумана», затем плач Вяйнямёйнена, заблудившегося («Но не мог найти дороги, / Хоть какой-нибудь тропинки») и избитого (избиение, растерзывание героя – важный элемент обряда посвящения, в данном случае – посвящения в шаманы), слышит служанка хозяйки Похьёлы. Лоухи, хозяйка «темного царства», «страны людоедов», поступает с Вяйнямёйненом так же, как Коробочка – с Чичиковым («Там голодного кормила, / Платье мокрое сушила / И неделю растирала, / Растирала, согревала; / Старец выздоровел скоро, / Стал герой опять здоровый»).

Помещица Коробочка обладает целым рядом признаков Хозяйки жизни и смерти. Она «хозяйка зверей», точнее, хозяйка птиц («индейкам и курам не было числа») и змей, образ которых возникает при бое часов («шум походил на то, как бы вся комната наполнилась змеями»). (Сохранились, например, античные изображения Медузы Горгоны в виде «хозяйки зверей».)

Перина, в которую погружается Чичиков, напоминает перину из сказки братьев Гримм «Госпожа Метелица». Эта перина охватывает все пространство (весь мир) – от потолка до пола («Оставшись один, он не без удовольствия взглянул на свою постель, которая была почти до потолка. <…> Когда, подставивши стул, взобрался он на постель, она опустилась под ним почти до самого пола, и перья, вытесненные им из пределов, разлетелись во все углы комнаты»). Госпожа Метелица – «фрау Холле» – происходит от древнескандинавской мифической Хель, повелительницы мира мертвых.

Чичиков прекрасно подкрепился у Коробочки. Пропп пишет в книге «Исторические корни волшебной сказки» (в главе «Напоила-накормила»):

«Отметим, что это постоянная, типичная черта Яги. Она кормит, угощает героя. <…> приобщившись к еде, назначенной для мертвецов, пришелец окончательно приобщается к миру умерших».

Поедание Чичиковым разных блюд (в том числе и блинов, которые традиционно входят в меню как Масленицы, так и поминок) накладывается на желание присвоить (так сказать, пожрать) мертвые души. Коробочка – хозяйка мертвых душ, не желающая с этими душами расставаться («А может, в хозяйстве-то как-нибудь под случай понадобятся…»).

Примечательны и «несколько чучел на длинных шестах, с растопыренными руками; на одном из них надет был чепец самой хозяйки». Чучела здесь отсылают к черепам на шестах, окружавших (в первобытном обществе) дом, предназначенный для проведения обряда посвящения (суть которого – прохождение посвящаемого через смерть и его второе рождение). Одно из них представляет и саму хозяйку – как Хозяйку смерти.

Узнав имя и отчество Коробочки, Чичиков замечает: «Настасья Петровна? хорошее имя Настасья Петровна. У меня тетка родная, сестра моей матери, Настасья Петровна». Этим подчеркивается особая связь между героем и Бабой-ягой, типичная для первобытных представлений. Пропп в книге «Исторические корни волшебной сказки» пишет:

«Мы можем наблюдать следующее: если Яга или другая дарительница или обитательница избушки состоит в родстве с кем-нибудь из героев, то она всегда приходится сродни жене или матери героя, но никогда не самому герою или его отцу. В вятской сказке она говорит: “Ах ты дитетко! Ты мне будешь родной племянничек, твоя мамонька сестрица мне будет”. “Сестрицу” здесь нельзя понимать буквально. Эти слова в системе иных форм родства означают, что его мать принадлежит к тому родовому объединению, к которому принадлежит сама Яга».

Так Чичиков оказывается «племянничком» Коробочки.

Примечательно и сравнение Чичикова с боровом, отсылающее нас к мифу о Цирцее, которая обычно превращает своих гостей в свиней («– <…> Эх, отец мой, да у тебя-то, как у борова, вся спина и бок в грязи! где так изволил засалиться? – Еще славу Богу, что только засалился, нужно благодарить, что не отломал совсем боков»). (Кстати, сравните, в «Калевале» было: «На боку сто ран имел он, / Ветра тысячу ударов».) Свиньи Цирцеи свидетельствуют о том, что она замещает другую греческую богиню – Деметру. Пропп (в статье «Ритуальный смех в фольклоре») соотносит образ Деметры (богини земли и плодородия) с образом Несмеяны в русской сказке. Чтобы возобновился природный цикл рождения и смерти, чтобы природа возродилась, богиню нужно рассмешить. Герой, попав в лабиринт (в город), падает в грязь – и царевна смеется («Сам пришел в город; там людей, там дверей! Загляделся, завертелся работник на все стороны, куда идти – не знает. А перед ним стоят царские палаты, сребром-золотом убраты, у окна Несмеяна-царевна сидит и прямо на него глядит. Куда деваться? Затуманилось у него в глазах, нашел на него сон, и упал он прямо в грязь. <…> Несмеяна-царевна и засмеялась»).

Деметра же любит свиней. Пропп пишет в главе «Обрядовый смех» книги «Проблемы комизма и смеха»:

«Мы уже не раз видели тесную связь между образом царевны и Деметрой, как богиней плодородия. Свинья играла большую роль в культе Деметры, как животное, приносящее плодородие. В греческой античности свинья имела связь с брачной жизнью. В расщелину, где, как полагали, обитала Деметра, бросали поросят».

В этой связи Пропп упоминает еще один сказочный сюжет, в котором речь идет (эвфемистически) о половом акте между героем и богиней:

«Зато другой мотив, а именно мотив пляшущих свинок, оказался по нашим материалам очень важным для понимания истории Несмеяны. Он чаще входит в состав другой сказки, обычно называемой “Приметы царевны”. Между этими сказками существует настолько близкое родство и по форме, и, как будет видно ниже, по общности происхождения, что одна не может быть изучена без другой. Сюжет этой сказки весьма прост. Здесь рука царевны обещана тому, кто узнает ее приметы. При помощи пляшущих свинок герой эту задачу разрешает. За свинку она показывает герою свои приметы».

Богиня обнажается перед героем. Вариант – герой обнажается перед богиней, делая при этом (по выражению Проппа) «жест фаллического характера». Узрев этот жест, богиня рассмеется – и жизнь возродится. Так и Чичиков демонстрирует (правда, невольно) помещице Коробочке свою наготу («…в дверь выглянуло женское лицо и в ту же минуту спряталось, ибо Чичиков, желая получше заснуть, скинул с себя совершенно все. Выглянувшее лицо показалось ему как будто несколько знакомо. Он стал припоминать себе: кто бы это был, и наконец вспомнил, что это была хозяйка»).

Коробочка, однако, не смеется. Куда девался ее смех? (Спросим мы у Гоголя, на что он, наверное, ответит так, как ответил он по поводу «Ревизора»: «Странно, мне жаль, что никто не заметил честного лица, бывшего в моей пьесе. Да, было одно честное, благородное лицо, действовавшее в ней во все продолжение ее. Это честное, благородное лицо был – смех». И добавит, что только ритуальным смехом можно возродить «мертвые души».)

Выехав от Коробочки, Чичиков попадает к Ноздреву – столь же нечаянно, как попал он к Коробочке. Ноздрев – мужское соответствие Коробочки. Ноздрев – «хозяин зверей» («Ноздрев был среди их совершенно как отец среди семейства; все они, тут же пустивши вверх хвосты, зовомые у собачеев прави́лами, полетели прямо навстречу гостям и стали с ними здороваться. Штук десять из них положили свои лапы Ноздреву на плеча»). Ноздрев – Полифем, от которого Чичиков едва уносит ноги. (В книге «Исторические корни волшебной сказки» Пропп сопоставляет Бабу-ягу и Полифема – Хозяйку и Хозяина животных).

Ноздрев – универсальный великий комбинатор, он хочет во все влезть и все перемешать, это трикстер, но только бесплодный, совершенно пустой – такой своего рода негатив Петра Великого («Ноздрев был в некотором отношении исторический человек. Ни на одном собрании, где он был, не обходилось без истории. <…> Ноздрев во многих отношениях был многосторонний человек, то есть человек на все руки. В ту же минуту он предлагал вам ехать куда угодно, хоть на край света, войти в какое хотите предприятие, менять все что ни есть на все, что хотите. Ружье, собака, лошадь – все было предметом мены, но вовсе не с тем, чтобы выиграть: это происходило просто от какой-то неугомонной юркости и бойкости характера»).

Ноздрев похож на Гермеса – бога границ и пути, покровителя купцов и воров, быстроногого посланника богов и проводника душ умерших («Теперь я поведу тебя посмотреть, – продолжал он, обращаясь к Чичикову, – границу, где оканчивается моя земля. Ноздрев повел своих гостей полем, которое во многих местах состояло из кочек. Гости должны были пробираться между перелогами и взбороненными нивами. Чичиков начинал чувствовать усталость. Во многих местах ноги их выдавливали под собою воду, до такой степени место было низко. Сначала они было береглись и переступали осторожно, но потом, увидя, что это ни к чему не служит, брели прямо, не разбирая, где бо́льшая, а где меньшая грязь. Прошедши порядочное расстояние, увидели, точно, границу, состоявшую из деревянного столбика и узенького рва. – Вот граница! – сказал Ноздрев. – Все, что ни видишь по эту сторону, все это мое, и даже по ту сторону, весь этот лес, которым вон синеет, и все, что за лесом, все мое»). Здесь любопытно и то, что Ноздрев заводит Чичикова в поле – и в грязь, чем опять же выдает свое коренное родство с Коробочкой.

Примечательна сама внешность Ноздрева, свидетельствующая о том, что он – Хозяин смерти («…вошел чернявый его товарищ, сбросив с головы на стол картуз свой, молодцевато взъерошив рукой свои черные густые волосы. Это был среднего роста, очень недурно сложенный молодец с полными румяными щеками, с белыми, как снег, зубами и черными, как смоль, бакенбардами. Свеж он был, как кровь с молоком; здоровье, казалось, так и прыскало с лица его»). Совершенно очевидно, что перед нами упырь – то есть напившийся крови мертвец (причем подчеркнуты отличные зубы), который всеми силами пытается выглядеть живым человеком, – и оттого «переигрывающий». Черты внешности Ноздрева позаимствует Достоевский для своих «любимых» героев – Свидригайлова, Ставрогина, Ламберта.

Ноздрев, судя по фамилии, представляет собой Нос, то есть отделившуюся, ставшую самостоятельной часть героя. Не случайно уже в самом начале книги, когда читатель не успел еще даже услышать фамилии героя, нос Чичикова громко дает о себе знать («В приемах своих господин имел что-то солидное и высмаркивался чрезвычайно громко. Неизвестно, как он это делал, но только нос его звучал, как труба»). Из «Носа» Гоголя Достоевский извлечет своего «Двойника» – подражание гоголевскому сюжету и его развитие. Нос здесь, понятное дело, эвфемизм (в фольклоре и народных картинках нос отождествляется с фаллосом). Ноздрев – фаллос Чичикова и его двойник-антипод, который должен был бы принять участие в возрождении жизни. Но в поэме этого не получается. Ноздрев – ложный «волшебный помощник». Он только поддерживает слух, что собирался помочь Чичикову похитить губернаторскую дочку (и в этом слухе проявляется его фаллический характер: он тот, кто должен связать героя с дамой), на самом же деле он (вместе с Коробочкой) оказывается главной причиной неудачи Чичикова.

Ноздрев, кстати сказать, обладает обычной фамильярностью двойника или черта («Чичиков узнал Ноздрева, того самого, с которым он вместе обедал у прокурора и который с ним в несколько минут сошелся на такую короткую ногу, что начал уже говорить “ты”, хотя, впрочем, он с своей стороны не подал к тому никакого повода»). Почему бы двойнику не быть фамильярным, если он и герой – одно лицо? Так, например, фамильярен черт, явившийся герою в романе Томаса Манна «Доктор Фаустус» («Привыкаю к вашей наглости, к тому, что вы говорите мне “ты” и “голубчик”, хотя это особенно мне противно. В сущности, я сам к себе тоже обращаюсь на “ты” – потому-то, наверно, и вы меня тыкаете»).

Коробочка не смеялась, зато Ноздрев любит это дело – вот куда перешел смех! («Здесь Ноздрев захохотал тем звонким смехом, каким заливается только свежий, здоровый человек, у которого все до последнего выказываются белые, как сахар, зубы, дрожат и прыгают щеки, а сосед за двумя дверями, в третьей комнате, вскидывается со сна, вытаращив очи и произнося: “Эк его разобрало!” – Что ж тут смешного? – сказал Чичиков, отчасти недовольный таким смехом. Но Ноздрев продолжал хохотать во все горло, приговаривая: – Ой, пощади, право, тресну со смеху!»)

Если ведьме-старухе (Коробочке) Чичиков показывает нагого себя, то молодой ведьме (губернаторской дочке) он показывает Ноздрева. Чичиков пытается развеселить свою даму – и появляется Ноздрев («А между тем герою нашему готовилась пренеприятнейшая неожиданность: в то время, когда блондинка зевала, а он рассказывал ей кое-какие в разные времена случившиеся историйки, и даже коснулся было греческого философа Диогена, показался из последней комнаты Ноздрев»).

Кстати, о Диогене. Пропп в книге «Исторические корни волшебной сказки» (в главе «Герой в бочке») пишет:

«Это – мотив героя в бочке, коробке или шлюпке, спущенной на воду. Мотив героя в бочке родственен мотиву героя в рыбе и происходит от него. <…> Бочка – <…> чрево животного, дающего магическую силу».

Результатом появления Ноздрева стало падение Чичикова, перекликающееся с его падением в грязь перед посещением Коробочки («Он стал чувствовать себя неловко, неладно: точь-точь как будто прекрасно вычищенным сапогом вступил вдруг в грязную, вонючую лужу…»).

Ведьма (она же богиня) нередко является в двух ипостасях: старухи и молодой девушки (особенно если речь идет о возрождении жизни). Видимо, это происходит оттого, что мифический герой должен войти в богиню как муж (отсюда юная девушка) – и вместе с тем родиться от нее ребенком (отсюда зрелая женщина). Деметра образует пару с Персефоной, в «Вие» мы видим превращение старой ведьмы в молодую, так, в «Ревизоре» Хлестаков приударил и за дочерью городничего, и за его женой («Для любви нет различия»), в «Мертвых душах» перед нами Коробочка – и губернаторская дочка (при этом губернаторша, действительная мать, лишь подкрепляет мифическую пару мать – дочь, в которой место мифической матери принадлежит Коробочке). Да и в самой Коробочке, при всей ее непритягательности, можно различить не только богиню смерти, но и богиню жизни, с которой герой сочетается браком. Так, Коробочка соотносит Чичикова со своим покойным (sic!) мужем («Ну, вот тебе постель готова, – сказала хозяйка. – Прощай, батюшка, желаю покойной ночи. Да не нужно ли еще чего? Может, ты привык, отец мой, чтобы кто-нибудь почесал на ночь пятки? Покойник мой без этого никак не засыпал»). «Эротическое» отношение между Чичиковым и Коробочкой находит отзвук в разговоре двух дам (просто приятной и приятной во всех отношениях) из девятой главы поэмы («– Да что Коробочка, разве молода и хороша собою? – Ничуть, старуха. – Ах, прелести! Так он за старуху принялся»). Здесь проступают обе ипостаси богини (молодая и старуха). После Коробочки Чичиков встречает Ноздрева, после Ноздрева – губернаторскую дочку («Бричка Чичикова налетела на коляску, в которой ехала губернаторша с красавицей дочкой, упряжи перепутались»). Губернаторская дочка для Чичикова – «что-то похожее на виденье». В «Калевале» Лоухи обещает Вяйнямёйнену свою дочь, если он сможет сделать Сампо – волшебную мельницу, дарующую изобилие («Сможешь ли сковать ты Сампо, / Крышку пеструю устроить, / <…> / Так ты девушку получишь, / Дочь мою, себе в награду»). Вяйнямёйнен выезжает от Лоухи – и встречает дочь Лоухи – небесную деву («Недалеко он отъехал, / Он промчался лишь немного, / Слышит: вот челнок по берду / Зажужжал над головою. / Старец голову приподнял / И взглянул тогда на небо: / Вот стоит дуга на небе, / На дуге сидит девица, / Ткет одежду золотую, / Серебром всю украшает»).

Герой мифа знакомится с Бабой-ягой и попадает в «чрево животного, дающего магическую силу» (при этом бабушка и волк – ипостаси одного и того же персонажа), а затем возносится к «небесной деве» – либо на орле, либо поднимаясь по «мировому дереву» (при этом птица и дерево также оказываются почти синонимами). Так происходит с Вяйнямёйненом (правда, орел переставлен: он появляется до знакомства с Лоухи, а не после), так происходит с Чичиковым. (Орел там, кстати сказать, связан с деревом, он помогает Вяйнямёйнену потому, что тот «Пощадил тогда березу, / Стройный ствол ее оставил, / Чтобы птицы отдыхали, / Чтоб я сам на ней садился».) «Мировое дерево» предстает в виде дороги, по которой несется бричка, на ходу превращаясь в мифическую «птицу тройку» («что значит это наводящее ужас движение? и что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях?»). И полет «птицы тройки» уже предвосхищен в «лирическом отступлении» по поводу губернаторской дочки («Везде поперек каким бы ни было печалям, из которых плетется жизнь наша, весело промчится блистающая радость, как иногда блестящий экипаж с золотой упряжью, картинными конями и сверкающим блеском стекол вдруг неожиданно пронесется мимо какой-нибудь заглохнувшей бедной деревушки…»). Можно сказать, что Чичиков взлетает на небо после визита к Коробочке. На «птице тройке». (Пропп в книге «Исторические корни волшебной сказки» показывает, что крылатый конь – это более поздний вариант волшебной птицы, на котором герой попадает в иной мир.) Сравните, у Проппа (там же):

«Очевидно, избушка стоит на какой-то такой видимой или невидимой грани, через которую Иван никак не может перешагнуть. Попасть на эту грань можно только через, сквозь избушку, и избушку нужно повернуть, “чтобы мне зайти и выйти”. Здесь интересно будет привести одну деталь из американского мифа. Герой хочет пройти мимо дерева. Но оно качается и не пускает его. “Тогда он попытался обойти его. Это было невозможно. Ему нужно было пройти сквозь дерево”. Герой пробует пройти под деревом, но оно опускается. Тогда герой с разбега пускается прямо на дерево, и оно разбивается, а сам герой в ту же минуту превращается в легкое перо, летающее по воздуху. Мы увидим, что и наш герой из избушки не выходит, а вылетает или на коне, или на орле, или превратившись в орла».

И еще (там же):

«Самое интересное для нас то, что представление о дереве-посреднике связано с представлением о птице. У якутов каждый шаман имеет “шаманское дерево”, т. е. высокий шест с перекладинами наподобие лестницы и с изображением орла на вершине. Это дерево связано с посвящением в шаманы. “Поразительно, – пишет Штернберг (в книге “Первобытная религия в свете этнографии”. – И. Ф.), – что у бурят центральный момент посвящения в шаманы – это восхождение на особо воздвигнутое дерево, причем происходит его высшее приобщение к божествам путем бракосочетания с небесной девой… Такое же дерево поменьше воздвигается в его юрте. На нагруднике орочского шамана изображены три мира – верхний, средний и нижний. На нем фигурирует мировое дерево – лиственница, по которой шаман взбирается в верхний мир. Падение шамана с этого дерева вниз повлечет за собой гибель всего мира”. Штернберг исследует название этого дерева у разных сибирских народов и приходит к заключению, что оно означает “дорога”».

В книге Анны Васильевны Смоляк «Шаман: личность, функции, мировоззрение» рассказывается, в частности, о шаманских столбах, являющихся одновременно и «мировым деревом», и «птицей тройкой»:

«Непременными атрибутами нанайских и ульчских шаманов были стоявшие у дома своеобразные столбы тороан <…>, нечто вроде жертвенника. Их было три: средний <…> был выше дома, по бокам – столбы поменьше. Иногда столб был только один. Это были обыкновенные деревья, несколько обтесанные снизу. <…> На вершине центрального столба (а иногда на всех трех) помещались скульптурные фигуры птиц (чаще – кукушек). <…> Эти птицы “поднимали шамана на небо, и он там разговаривал с богом”. Кукушки <…> выполняли и другую роль. Вместе с другими птицами буни гаса (птицы загробного мира) они душу умершего человека перед отправлением в буни превращали в птицу».

Средний столб у Чичикова – это коренной конь его тройки, чубарый (то есть конь, имеющий темные пятна на светлой шерсти). Чубарый соотносится с самим Чичиковым (Селифан обращается к чубарому, в частности, со словами: «Ты думаешь, что скроешь свое поведение. Нет, ты живи по правде, когда хочешь, чтобы тебе оказывали почтение»). Масть коня напоминает и цвет «Белого кита» – мифического зверя и Хозяина смерти – из романа Мелвилла (который на самом деле темный, но с белыми пятнами, благодаря которым он и получил свою кличку: «небывалый белоснежный, изборожденный складками лоб и высокий пирамидальный белый горб»). Да и чудесное Сампо из «Калевалы» – пестрое. Или, например, в «Парцифале» (около 1200–1210), рыцарском романе Вольфрама фон Эшенбаха, у Парцифаля есть восточный сводный брат – его двойник-антипод, которого зовут Фейрефиц (от старофранцузского «vaire fiz» – «пестрый сын»). Дело в том, что он родился пятнистым («ja ist beidiu swarz unde blanc» – «да, он и черный, и белый»). Речь здесь идет о том, что можно было бы назвать волшебными шахматами. В них соединяются свет и мрак, наземный и подземный мир. Это синоним лабиринта. Шахматы обычно появляются в художественном произведении, когда происходит гадание о судьбе. В шахматы иногда герой играет с чертом (например, в фильме Ингмара Бергмана «Седьмая печать»). (А в романе Томаса Манна «Доктор Фаустус» «шахматность» проявляется в одежде черта, явившегося герою: «поверх триковой, в поперечную полоску рубахи – клетчатая куртка». Подобное мы видим и в «Мастере и Маргарите» Булгакова: «И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида. На маленькой головке жокейский картузик, клетчатый кургузый воздушный же пиджачок…») Так и Чичиков играет с Ноздревым в шашки.