Не книга имён. Классики и современники

Александр Блок:
«Мячик, пойманный на лету…»

 
Имя твоё – птица в руке,
Имя твоё – льдинка на языке.
Одно единственное движенье губ.
Имя твоё – пять букв.
Мячик, пойманный на лету,
Серебряный бубенец во рту.
 

Марина Ивановна пробовала разгадать загадку на фонетическом уровне.

Что за имя такое: Александр? Да нет, не Александр.

Блокъ.

В череде омонимов, даже, если можно так выразиться, смежных, встречаются «листы книги, подобранные по порядку, сшитые или склеенные», либо «колесо с жёлобом, вращающееся по своей оси». Я бы выбрал колесо.

Блок – имя округлое, замкнутое на себе. Вещь в себе:

 
Открыт паноптикум печальный
Один, другой и третий год.
Толпою пьяной и нахальной
Спешим… В гробу царица ждёт.
 

В образе Клеопатры Блоку грезилась всё та же «Прекрасная дама». Загадочный эротический образ: однажды она повстречалась ему в паноптикуме на Невском, другой раз – во Флоренции: «В Египетском отделе Археологического музея Флоренции хранится изображение молодой девушки, написанное на папирусе. Изображение принадлежит александрийской эпохе – тип его почти греческий. Некоторые видят в нём портрет царицы Клеопатры. Если бы последнее соображение было верно, ценность потрескавшегося и лопнувшего в двух местах куска папируса должна бы, казалось, удесятериться. Я смотрю на фотографию египтянки и думаю, что это не так».

В Италии всё для Блока было не так. В Венеции ему мерещились гробы на Канале Гранде (видимо, в одном из них покоилось тельце его ребёнка Дмитрия). В Равенне – опять младенец:

 
Всё, что минутно, всё, что бренно,
Похоронила ты в веках.
Ты, как младенец, спишь, Равенна,
У сонной вечности в руках…
 

И – «спящий в гробе Теодорик», которого там не было…

Но не важно: важно то, что Блок видит недоступное другим.

Он словно грезит. Вся жизнь Блока – это грёза. Питер, сумрачные каналы, туманы…. Набережная реки Пряжки, где психиатрическая больница Святого Николая Чудотворца соседствует со Школой имени Шостаковича, улицей Декабристов и причалом с изломанными суставами гигантских железных пауков из фильма ужасов, кранами, которые словно бы тщатся поднять на дыбы сей город из болотного мрака и промозглости, – как нельзя лучше подходит для этого образа жизни. Фонари, аптека, прекрасные дамы, проститутки – лишь аранжировка его снов о той прекрасной жизни, которая случится, если… Что?..

Весьма расплывчатый ответ можно найти в статьях Владимира Соловьёва о Вечной Женственности: «Для Бога Его другое (то есть вселенная) имеет от века образ совершенной Женственности, но Он хочет, чтобы этот образ был не только для Него, но чтобы он реализовался и воплотился для каждого индивидуального существа, способного с ним соединиться».

Для того чтобы воплотить мечту в жизнь, надо стать серафимом. Блок и был этаким серафимом во плоти:

 
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
 
 
Так пел её голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.
 
 
И всем казалось, что радость будет,
Что в тихой заводи все корабли,
Что на чужбине усталые люди
Светлую жизнь себе обрели.
 
 
И голос был сладок, и луч был тонок,
И только высоко, у Царских Врат,
Причастный Тайнам, – плакал ребёнок
О том, что никто не придёт назад.
 

Человеку написать такое не под силу…

Василий Пушкин: «Сказать ли вам, кто он таков?»

 
Что прибыли, друзья, пред вами запираться?
Я всё перескажу: Буянов, мой сосед,
Имение своё проживший в восемь лет
С цыганками, с б… ми, в трактирах с плясунами,
Пришёл ко мне вчера с небритыми усами,
Растрёпанный, в пуху, в картузе с козырьком,
Пришёл – и понесло повсюду кабаком…
 

Незабвенный Василий Львович Пушкин, как выброшенный кукушкой из гнезда птенец, сирота казанская, нелюбимый отпрыск пушкиноведов.

Но без него Пушкин не полон. А без его «Опасного соседа» не было бы «Графа Нулина», «Домика в Коломне», а возможно, и «Евгения Онегина».

Собственно, Василий Львович – вот он:

 
Сказать ли вам, кто он таков?
Граф Нулин, из чужих краёв…
…… … … … … … …..
Себя казать, как чудный зверь,
В Петрополь едет он теперь
С запасом фраков и жилетов,
Шляп, вееров, плащей, корсетов,
Булавок, запонок, лорнетов,
Цветных платков, чулков à jour.
 

Василий Львович был известный щёголь: щегольство перешло по наследству и его племяннику.

Близкий друг Пушкина, Алексей Вульф, описывает, как однажды застал его в Михайловском за работой над «Арапом Петра Великого». Поэт был в красной шапочке и в халате, «за рабочим столом, на коем были разбросаны все принадлежности уборного столика поклонника моды».

По сути, Василий Львович и породил Александра Сергеевича. Его любвеобильность была внушена дядюшкой, и не только при помощи скандальной поэмы.

А ещё он вывел формулу поэта:

 
Блажен, стократ блажен, кто в тишине живёт
И в сонмище людей неистовых нейдёт;
Кто, веселясь подчас с подругой молодою,
За нежный поцелуй не награждён бедою;
С кем не встречается опасный мой Сосед;
Кто любит и шутить, но только не во вред;
Кто иногда стихи от скуки сочиняет
И над рецензией славянской засыпает…
 

Литература – дело весёлое. Василий Львович и Александр Сергеевич знали об этом не понаслышке.

Александр Вертинский: «Где Вы теперь?»

 
Ваши пальцы пахнут ладаном,
А в ресницах спит печаль.
Ничего теперь не надо нам,
Никого теперь не жаль…
 

Мало кому из артистов удалось соорудить свой незабываемый образ целиком из недостатков. В своё время Вертинского не приняли во МХАТ, потому что он грассировал и вёл себя очень манерно. Говорят, забраковал его лично Станиславский. Но зато через несколько лет в образе напудренного Пьеро он обрёл смысл жизни и популярность, которая не снилась ни одной из тогдашних мхатовских звёзд.

В эпоху всеобщей вражды, смут и революций, смешивания масок и гендеров Вертинский умудрился состояться как бы в промежутке… не мужчина, не женщина, а нечто надмирное, неземное: гермафродит, нестареющий мальчик, эстет?

В нём каким-то необыкновенным образом уживалось вот это:

 
Я не знаю, зачем и кому это нужно,
Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,
Только так беспощадно, так зло и ненужно
Опустили их в Вечный Покой!
 

И вот это:

 
Где Вы теперь? Кто Вам целует пальцы?
Куда ушёл Ваш китайчонок Ли?..
Вы, кажется, потом любили португальца,
А может быть, с малайцем Вы ушли.
 

Потом была революция, которая всех его поклонников вымела железной метлой в эмиграцию; эмиграция – или игра в эмиграцию, – и возвращение. Или снова игра?

« – Знаешь, Лидочка, все двадцать пять лет мне снился один и тот же сон. Мне снилось, что я, наконец, возвращаюсь домой и укладываюсь спать на… старый мамин сундук, покрытый грубым деревенским ковром. Неизъяснимое блаженство охватывало меня! Наконец я дома! Вот что всегда значила для меня родина. Лучше сундук дома, чем пуховая постель на чужбине».

Годы странствий с облика Пьеро сдули белёсый припудренный образ кокаиниста. Он вернулся домой в 1943-м: как нельзя более некстати.

Пьеро пришлось начинать всё сначала, ибо его образ в совкинематографе был обречён. Вертинскому с его благородными чертами доверили играть одних лишь злодеев… но зато каких: кардинал Бирнч, дож Венеции и князь из «Анны на шее»!

Ну, а его блистательная супруга – Лидия Владимировна Циргвава – стала птицей феникс в фильме 1952 года «Садко».

И всё-таки его песни, образ плаксивого мальчика Пьеро уцелели. Наверное, годы спустя будут вспоминать уже другие поклонники из других эпох и о Погудине, и о Воденникове. Манерность и кокетство как творческий метод, видимо, вечны.

И Вертинский в этом отношении – некоронованный король. Но, всё же, ещё немножечко и поэт.

Геннадий Шпаликов:
«Мне двадцать лет…»

 
Я шагаю по Москве,
Как шагают по доске.
Что такое – сквер направо
И налево тоже сквер…
 

Шпаликов – целая эпоха, которая сегодня, как Атлантида, ушла на дно.

Он писал бесконечно трогательные, наивные, в чём-то, может быть, и детские строки: такие же, как и он сам.

Родился в Сегеже; через несколько лет его отец погибнет на фронте. Воспитанием будет заниматься мать. Весьма возможно, эта хрупкость восприятия и почти женская ранимость – именно от неё…

Хотя он ещё пройдёт через Суворовское училище, а это голодное послевоенное детство, мальчишки-подранки, к которым жизнь отнеслась безжалостно, отняв отцов. Поэтому и они никого не жалели.

 
Здесь когда-то Пушкин жил,
Пушкин с Вяземским дружил,
Горевал, лежал в постели,
Говорил, что он простыл…
 

Откуда у этого поколения, перенёсшего войну, столько света?

Первый фильм по его сценарию – «Застава Ильича» – советская критика растерзала, а Хрущёв назвал идеологической диверсией:

« – Два парня и девушка шляются по городу и ничего не делают…».

Посмотрите на манифест ушедшей в небытие эпохи: физики и лирики, Политехнический, война, картошка, Ремарк, пресловутый Ленин, рабочий энтузиазм. А лица? Таких уж не будет: впрочем, может, это и хорошо.

Взять навскидку любой нынешний фильм. Хотя бы это убожество – «Содержанок» Богомолова. Кто герой настоящего времени? Олигарх, продюсер, депутат, бандит.

От одной только Дарьи Мороз мороз по коже. От её деревянной улыбки, от укладки а-ля дятел, от голоса, прошитого стальным люрексом, от какой-то медвежьей невыразительности. И это – лицо современного кино? Сравним с Марианной Вертинской или даже с девушкой-кондуктором в трамвае…

Но Шпаликов был молод, учился во ВГИКе, влюблялся, писал стихи. Поэтому фильм «Я шагаю по Москве» такой светлый и лучащийся, словно добрая улыбка. Простая до умопомрачения история! Почти ничего не происходит, два парня и девушка просто слоняются по городу… Но как хорошо им, и всё ещё у них впереди. И жизнь не сложная штука, как песня, которую написал Шпаликов за десять минут на коленке, слегка переделав свои же строки:

 
А я иду, шагаю по Москве…
 

Они стали гимном послевоенного поколения, которому – из военного кошмара – вдруг так захотелось тепла и света, что оно озарило своим творчеством не одну эпоху. Как уж смолгло.

Нет этого поколения, нет Шпаликова, а свет погасшей звезды продолжает светить и согревать сердца тех, кто верит во всё хорошее.

В «Долгую счастливую жизнь». Ещё один трогательный и нежный фильм, словно нарисованный пастелью. И улыбка Кирилла Лаврова – как манифест. И ещё – непоправимо красивая Инна Гулая…

Теперь напротив ВГИКа установлен памятник: Шукшин, Тарковский, Шпаликов – в бронзе, чтобы помнили:

 
Всё прощание – в одиночку,
Напоследок – не верещать.
Завещаю вам только дочку —
Больше нечего завещать…
 

У каждого поколения двадцатилетних должен быть, вероятно, свой идеал. И если идеала нет в настоящем, мы ищем его в прошлом.

Поэтому Шпаликов – вечен.

Максим Горький
как принцип удовольствия

Это сегодня слово «писатель» звучит горько. А были времена, когда писатель был действительно властителем дум. Причём, властителя дум, как сейчас, не назначали сверху.

Итак, Максим Горький!

О нём сложены легенды, напоминающие по своему ложно-классическому пафосу «Песню о соколе»:

«Пускай ты умер!.. Но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, к свету! „Безумству храбрых поём мы песню!..“».

Даже смерть «великого кормчего советской литературы» долгое время служила предметом спекуляций для многочисленной армии графоманов, которых он по неосторожности и гуманному легкомыслию наплодил в своё время (об этом далее).

А что уж говорить о его жизни… Она сразу стала легендой №1: пролетарский писатель.

Однако Алексей Максимович Пешков мещанского сословия. Деду Горького принадлежала красильная мастерская, а отец его был управляющим пароходной конторы.

Мещанство – средний класс, становой хребет государства. И если на трёх идеологических постулатах – православие, самодержавие, народность, – как на трёх китах, и покоилось государство, то мещанство замыкало собой эту могучую триаду.

Всю сознательную жизнь Горький боролся с мещанством:

«По вечерам у нас в доме как-то особенно… тесно и угрюмо. Все эти допотопные вещи как бы вырастают, становятся ещё крупнее, тяжелее… и, вытесняя воздух, – мешают дышать. (Стучит рукой в шкаф.) Вот этот чулан восемнадцать лет стоит на одном месте… восемнадцать лет… Говорят – жизнь быстро двигается вперёд… а вот шкафа этого она никуда не подвинула ни на вершок… Маленький я не раз разбивал себе лоб о его твердыню… и теперь он почему-то мешает мне. Дурацкая штука… Не шкаф, а какой-то символ… чёрт бы его взял!»

И в то же самое время Горький до конца дней своих жил в одном из самых изысканных барских особняков Москвы – шехтелевском особняке Рябушинского на Спиридоновке. С болезненным педантизмом неуклонно соблюдая дворянский этикет, «пролетарский писатель» любил хорошо поесть на дорогой посуде с тремя приборами и сменой блюд, мягко поспать.

Был неравнодушен, как неистовый сибарит, к прекрасному полу. Между прямыми и непрямыми наследниками Горького, на звание которых претендуют, в частности, и потомки Алмы (Полины) Кусургашевой, нынче идёт подковёрная борьба за наследство.

Яркий представитель своего сословия, зажиточного, законопослушного, пугливого, всякий раз как в России назревала смута, зачинщиком которой Горький и являлся, он отсиживался в Италии.

В 1906 году он с Марией Андреевой едет на Капри, на один из самых дорогих курортов, где отдыхали в основном тогдашние «олигархи». Но предварительно заезжает в Америку («заграница нам поможет!»), где собирает деньги на революцию.

Второй его отъезд, из уже советской России, случился в 1921 году. Горький меняет одну за другой несколько стран: Финляндия, Германия, Чехия, – и в 1924 году перебирается в Сорренто.

В своих по-журналистски добротных «Сказках об Италии» Горький живописал природу его любимой страны проживания:

«С моря тянет лёгкий бриз, огромные пальмы городского сада тихо качают веерами тёмно-зелёных ветвей, стволы их странно подобны неуклюжим ногам чудовищных слонов. Мальчишки – полуголые дети неаполитанских улиц – скачут, точно воробьи, наполняя воздух звонкими криками и смехом.

Город, похожий на старую гравюру, щедро облит жарким солнцем и весь поёт, как орга́н; синие волны залива бьют в камень набережной, вторя ропоту и крикам гулкими ударами, – точно бубен гудит…»

Но, конечно, чтобы никто не заподозрил его в мещанской пошлости погружения в пучину удовольствий, походя он упоминает и забастовку служащих трамвая.

Впрочем, представители низшего сословия – того самого пролетариата, нищие, бродяги, босяки, воришки и голодранцы – всегда составляли предмет его чаяний. И здесь ему нет равных:

«Гришка Челкаш, старый травленый волк, хорошо знакомый гаванскому люду, заядлый пьяница и ловкий, смелый вор. Он был бос, в старых, вытертых плисовых штанах, без шапки, в грязной ситцевой рубахе с разорванным воротом, открывавшим его сухие и угловатые кости, обтянутые коричневой кожей…»

Литературный портрет нынче вышел из употребления. Автор мало того что не чувствует того, о чём пишет, – он этого не видит. А Горький видел. Глаз у него был зорким. Вот фрагмент одного из его самых удивительных по красоте рассказов «Едут»:

«На коленях его ног, широко раскинутых по палубе, легла такая же, как он – большая и грузная, – молодая баба-резальщица, с красным от ветра и солнца, шершавым, в малежах, лицом; брови у нее чёрные, густые и велики, точно крылья ласточки, глаза сонно прикрыты, голова утомлённо запрокинута через ногу парня, а из складок красной, расстёгнутой кофты поднялись твёрдые, как из кости резанные груди, с девственными сосками и голубым узором жилок вокруг них…».

Кому же, как не ему, суждено было стать основоположником и «отцом» советской литературы»? Именно на Первом Всесоюзном съезде совписов 17 августа 1934 года в муках и словесной трескотне рождалась «великая и могучая» литература.

Начиналась феерически.

Обрушившись всею недюжинною мощью пролетарского разума на так называемую буржуазную литературу, «героями которой являются плуты, воры, убийцы и агенты уголовной полиции», а также попеняв на «творческое слабосилье церковной литературы», которое создало единственный «положительный» тип, Христа, и обозвав Достоевского «средневековым инквизитором», Горький указал на то, что «государство пролетариев должно воспитать тысячи отличных «мастеров культуры», «инженеров душ».

Уже тогда Союз советских литераторов насчитывал 1500 писателей. То есть один писатель на 100 000 читателей.

«Это – не много, ибо жители Скандинавского полуострова в начале этого столетия имели одного литератора на 230 читателей», – сетовал Горький. Но унывать не стоит, поскольку «население Союза Советских Социалистических Республик непрерывно и почти ежедневно демонстрирует свою талантливость, однако не следует думать, что мы скоро будем иметь 1500 гениальных писателей. Будем мечтать о 50. А чтобы не обмануться – наметим 5 гениальных и 45 очень талантливых. Я думаю, для начала хватит и этого количества». А потом и прочий несознательный элемент, который покуда выпадает в остаток из-за того, что «всё ещё недостаточно внимательно относится к действительности, плохо организует свой материал и небрежно обрабатывает его», «освещённый» «учением Маркса – Ленина – Сталина» свыше и подталкиваемый волей и разумом «пролетариата Союза Советских Социалистических Республик» снизу, сможет пополнить дружные ряды писательских гениев…

Совлитра, «освещённая» диким учением Маркса – Ленина – Сталина, очень быстро усвоила привычки и повадки той самой прослойки, мещанства и буржуазии, с которыми боролась на бумаге, а иногда и на поле брани не на жизнь, а на смерть.

Новые мещане во дворянстве создали могучую многотомную эпопею жизни страны, поднятой на дыбы. А начало этому было положено Горьким…

Так кем же он был? Писателем, шарлатаном, босяком, барином, воинствующим безбожником, лицемером? Да всего понемножку.

Но прежде всего – настоящим русским писателем. Несмотря ни на что.

Александр Грибоедов. «Дома новы, а предрассудки стары…»

 
Скажи-ка, что глаза ей портить не годится,
И в чтенье прок-та не велик:
Ей сна нет от французских книг,
А мне от русских больно спится…
 

Александр Сергеевич гениален не только потому, что написал бессмертную комедию «Горе от ума» (в первоначальном варианте «Горе уму»). И не только потому, что первое исполнение его пьесы было на коньячном заводе в Ереване. И не только потому, что дрался на дуэли из-за балерины Истоминой (которая «и быстрой ножкой ножку бьёт»). И не потому что Чацкий – это, по сути, Чаадаев. И не потому, что погиб, выполняя свой служебный долг, оплакиваемый безутешной вдовой, грузинской княжной… Нет, не только поэтому. А потому что Москва живёт до сих пор по заветам Грибоедова.

Скажите-ка, а вам хорошо спится от русских книг?

Вот и я о том же.

 
Ах! от господ подалей;
У них беды себе на всякий час готовь,
Минуй нас пуще всех печалей
И барский гнев, и барская любовь…
 

Грибоедов разгадал московский ковер-код, обнаружил её родовой ген.

Времена меняются, приходят и закатываются эпохи, случаются эпидемии, войны, но ничего, НИЧЕГО не меняется в этом любимом до нервной икоты городе. Ни в его жизненной философии, ни в его мироустройстве. И как ты не разбавляй русскую водку грузинским вином, хохляцкой горилкой, еврейским кошерным, цыганским пожаром, таджикским или марсианским самогоном, чачей, а всё одно в крови, и на выходе будет вот это:

 
Дома новы, а предрассудки стары!
 

Московская Азиопа слопает и переварит все глобальные катаклизмы, коронавирус, коммунизм и капитализм в придачу, «рассудку вопреки, наперекор стихиям».

Как жили наши предки, так и мы живём, и будем жить далее. Ничего не меняется в сем мире подлунном. И в этом виноват Александр Сергеевич Грибоедов!

От русских книг особливо спать хочется уже утром. Политики с перекошенными лицами, не влезающими в экран телевизора, как будто все грибоедовские герои: свежо предание, а верится с трудом!

Вся комедия настолько гениальна и проста, что даже солнце русской поэзии приревновало Онегина к Чацкому: «А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий и благородный и добрый малый, проведший несколько времени с очень умным человеком (именно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями. Всё, что говорит он, – очень умно. Но кому говорит он всё это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного человека – с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловыми и тому подобными».

А не этим ли занимается сам Онегин:

 
Как он умел казаться новым,
Шутя невинность изумлять,
Пугать отчаяньем готовым,
Приятной лестью забавлять,
Ловить минуту умиленья,
Невинных лет предубежденья
Умом и страстью побеждать,
Невольной ласки ожидать,
Молить и требовать признанья,
Подслушать сердца первый звук,
Преследовать любовь, и вдруг
Добиться тайного свиданья…
И после ей наедине
Давать уроки в тишине!
 

Да Александр Андреевич по сравнению с Евгением хотя бы честнее, хотя это – тот же Чаадаев. И умнейший человек своего времени метал бисер, выступал за вольности, но, путешествуя по Европе, велел батюшке с крепостных взимать подати поболее, потому что денег ему категорически не хватало:

Подумаешь, как счастье своенравно!

 
Бывает хуже, с рук сойдёт;
Когда ж печальное ничто на ум нейдёт;
Забылись музыкой, и время шло так плавно;
Судьба нас будто берегла;
Ни беспокойства, ни сомненья…
А горе ждёт из-за угла…
 

Но народ любит и поныне комедию больше, чем драму. Грибоедов обскакал Онегина в народной любви. Поэтому Пушкин, словно Молчалин, и выдумал в «Путешествии в Арзрум» историю с телегой, на которой везли Грибоеда.

В этом «Грибоеде» – слёзы ребёнка: обиженный плачет и не может простить.

В любом театре всея Московии, если даже актёр забудет слова, зал хором ему подскажет:

 
Вот то-то, все вы гордецы!
Спросили бы, как делали отцы?
Учились бы, на старших глядя:
Мы, например, или покойник дядя,
Максим Петрович: он не то на серебре,
На золоте едал; сто человек к услугам;
Весь в орденах; езжал-то вечно цугом;
Век при дворе, да при каком дворе!
Тогда не то, что ныне,
При государыне служил Екатерине…
 

Потому что все так живут. А литераторы, от чьих книг спать хочется, особенно.

А всё потому, что «Евгений Онегин» – это литература. А «Горе от ума» – жизнь в её первооснове. Ничего не изменилось и 200 лет спустя.

Москву выдумал Грибоедов, вложил в её уста реплики, распределил роли. Чёрт бы его побрал, этого гения!

– Карету мне, карету!