Преступление в Гранд-опера. Том второй. Шуба из Сибири

– Достаточно лжи! Я уверен в том, о чём говорю, и вот условия, на которых я соглашусь не разоблачать вас ни Крозону… ни кому-либо иному. Если вы их принимаете, я умолчу о всём том, что мне известно и, по-видимому, буду поддерживать с вами те же отношения, что и раньше. Я хочу, для начала, возобновить мои аудиенции у маркизы. Отпуск, который я получил сегодня, случился, уверен, случился из-за вас. Я намерен получить приглашение от маркизы в течение двух дней… на ужин, на бал, на охоту, одним словом, куда она пожелает, мне, лично, всё равно. Успокойтесь. На её деньги я не нацелен, и я не пытаюсь с вашей помощью обосноваться в её замке.

– Мадам де Брезе не часто вами интересуется, месье, и я не обладаю тем влиянием на неё, которое вы мне приписываете, чтобы…

– Это во первых, – всё также спокойно произнёс капитан, не соизволив ответить на этот протест. – Во вторых… я ожидаю, что начиная с сегодняшнего дня вы прекратите отправлять ваши писульки с пассажами о жене Жака Крозона. При первом же анонимном письме, которое её муж получит, я прикончу вас, и вы знаете, что у меня есть несколько способов сделать это. Таким образом, вы не должны больше соприкасаться с семьёй Крозона… ни словом, ни жестом. Я хочу, чтобы мой друг Крозон считал, что стал жертвой гнусного розыгрыша.

– Это будет сделано… без сомнения, – робко прошептал Ласко.

– Нет, это не всё, и вам это вам прекрасно известно, так что я объявляю моё последнее условие. Ребёнок… Где он?

– Слово чести, мне об этом ничего не известно.

– Оставьте вашу честь отдыхать, и ответьте мне немедля и категорично. Где у мадам Крозон принимали роды?

– У акушерки, которая живёт наверху, на холме Монмартр, на улице Роз, насколько мне известно.

– И кому поручили заботу об этом ребёнке?

– Кормилице, которую мы долго искали, но след её был утерян, когда мы её почти обнаружили.

– В прошлую субботу, не правда ли?

– Нет, в воскресенье… мы наконец узнали, что она жила на улице Мобеж, почти в самом её конце… номер 219… и когда мы там объявились, оказалось, что она успела накануне переехать оттуда вместе со своим младенцем… но при этом никому не сказала, куда переезжает… и мы её не нашли.

– Её имя?

– Монье… хотя, очень даже вероятно, что это её не настоящая фамилия.

– Этого мне вполне достаточно! – воскликнул Нуантэль, удовлетворённый чёткостью ответов Ласко, ведь было очевидно, что латиноамериканский негодяй не лгал. – Итак, я полагаю, что теперь сделка между нами заключена. Как задаток, я ожидаю приглашение от мадам де Брезе. Когда я с ней встречусь, я ей ничего не скажу о том письме, что закрыло мне сегодня двери её дома и не буду больше заниматься вами, как будто вас не существует в этом мире, если только… вы не нарушите наши соглашения. В этом случае я буду безжалостен. Маркиза мне бесконечно нравится, но она не настолько вскружила мою голову, чтобы я потерял память. Я вроде бы всё сказал? Как вы отсюда выходите, доктор?

Сен-Труа поспешил открыть дверь салона, и капитан ушёл, бросив компаньонам-негодяям на прощание:

– Кстати, я вам рекомендую позаботиться о вашем пациенте-алкоголике. Этот грубиян и болтун может сыграть плохую шутку с вами.

Доктор промолчал и провел Нуантэля до прихожей, где негр в ливрее ожидал клиентов, после чего поспешил вернуться к Ласко, чтобы обсудить произошедшее.

Нуантэль с удовольствием вышел на улицу, и с радостью зажёг сигару, удовольствие, о котором известно только тем, кто вырывается из душного кабинета отдохнуть после дня, проведённого в праведных трудах. Он направился к улице Анжу бодрым шагом, с лёгким сердцем и живым разумом, восхищённый успешным началом своей военной кампании, и совершенно уверенный в таком же её удачном продолжении.

– Вот это хорошая работа, – сказал он сам себе, – и если Дарки не будет ею доволен, то это будет большой неблагодарностью с его стороны. Я сумел взять ситуацию под свой контроль, поскольку оба негодяя, которые шантажируют маркизу, теперь у меня в руках. Я сумел оставить их в неведении относительно того, что мне известно об этой их тайне, не сказав ни слова о преступлении в Опере. Они искренне полагают, что я влюблён в де Брезе… и возможно даже, что они решили, что я хочу на ней жениться, а я воспользовался своим влиянием на них, чтобы заставить этих заморских пройдох открыть передо мной двери замка маркизы. Они, несомненно, развяжут против меня тайную войну, я это знаю, но они не осмелятся атаковать меня явно. Если бы я пошёл напролом, если бы я их вынудил разоблачить маркизу… или, если бы я вынудил маркизу их атаковать, то я навредил бы положению Берты, а это значило бы, что я нанёс удар чересчур рано. У меня ещё нет достаточных доказательств их вины, но они у меня будут через неделю… или через месяц… они у меня точно появятся, а, тем временем, как мне кажется, мне удалось внести спокойствие в семью Крозона, и теперь я знаю, что мадемуазель Меркантур делала в свою первую бальную ночь, так что не остаётся ничего другого, кроме как отправится по следу кормилицы, и в ближайшие дни я смогу сказать матери, что её ребёнок устроен хорошо и безопасно. Да, всё это прекрасно, но нужно удобрять наш сад, как говорил Кандид⁶, а наш сад, это маркиза.

ГЛАВА II

Прошла неделя, целый век для тех, кто надеется и для тех, кто терпит. Гастон Дарки всё это время надеялся, а Берта Меркантур терпела и страдала, и гораздо больше духовно и нравственно, чем фыизически.

Берта, в своей тюрьме пребывает в полном неведении о происходящем на воле. Она молится, она плачет, она смотрит на скудный лоскут неба, который едва заметен через решётку её окна, и она думает о своей прежней приятной жизни, внезапно поставленной с ног на голову. Она думает о своей сестре, которая умрёт от боли, если только её муж не убьёт её раньше… она думает о мадам Камбри, её защитнице, которую она так полюбила за последнее время и которая теперь, возможно, отреклась от неё, потому что считает виновной в смерти другой женщины… она думает о Гастоне, который ей поклялся в вечной любви и, без сомнения, уже забыл о ней. Часы в тюремной камере проходят медленно и однообразно, не принося в жизнь бедной отшельницы ни дружеских воспоминаний, ни доброжелательных пожеланий, абсолютно ничего, никаких новостей из внешнего мира, куда она не возвратится больше никогда. Эта камера с грязно-серыми стенами стала её могилой. Снаружи сюда не проникает абсолютно никакой шум, ни один солнечный луч. Когда дверь камеры открывается, Берта видит в глубине тёмного коридора только сестёр Марию-Жозефу, в длинной шерстяной одежде, окутанных черно-голубым покрывалом, и шествующих величавой молчаливой походкой призраков. Три раза Берту выводили из камеры, чтобы отвезти во Дворец правосудия на ужасном скрипучем фиакре, три раза она сидела в кабинете судьи, всегда серьёзного, всегда бесстрастного. Её допрашивали вежливо, холодно, а она отвечала на все вопросы только слезами. Три раза Берта возвращалась в тюрьму в отчаянии. Она чувствовала себя потерянной, забытой и не ждала больше людской справедливости. У неё осталась вера только в Бога, читающего правду в человеческих сердцах.

Гастон Дарки переживал в это время другую казнь, кару ожидания, тревоги и сомнения. Он порвал со своим прежним обычным существованием, избегая светских развлечений и поражаясь миру, в котором он прежде жил, и при этом ощутил горечь радости от этой изоляции. Гастон всё это время виделся только со своим дядей, мадам Камбри и Нуантелем. Дядя-судья любезно привечал Гастона, жалел его, но оставался при этом непроницаем и неприступен.

Что же касается Нуантэля, посвятившего всего себя без остатка делу защиты Берты, более страстно, чем когда-либо, то он объявил своему другу, что не терял ни одного мгновения на сторонние дела, занимаясь исключительно только своим расследованием убийства в Опере, и каждый день он получает новую информацию, и вся она исключительно благоприятна для Берты, и вскоре он сможет соединить эти разнообразные доказательства в единую цепочку, позволяющую доказать полную невиновность девушки, но при этом Нуантэль ясно заявил, что для того, чтобы иметь успех, необходимо, чтобы он действовал в одиночку. И, хотя Гастон возражал против своей бездеятельности, на которую Нуантэль его обрекал таким условием, капитан его сумел убедить не помогать ему в трудном деле реабилитации мадемуазель Меркантур.

Подвергающийся давлению в связи с полученными только что результатами Нуантэль упорствовал перед Дарки в освещении деталей расследования и лишь односложно отвечал на расспросы, что всё мол в порядке, и что в настоящий момент ему невозможно рассказать об этом чуть больше.

После его встречи с китобоем и визита к мадам Крозон, а также соглашения с обоими заморскими плутами ему не оставалось ничего другого, кроме как молчать. Капитан опасался необдуманных поучений Дарки, которые обычно уносят влюблённых за границы осторожности. Его пушки были расчехлены и готовы открыть огонь по противнику, но он опасался, как бы Гастон не затруднил его стрельбу. И Дарки, который был не в состоянии оценить причины этой крайней сдержанности и осторожности своего друга, дошёл до того, что стал подозревать Нуантэля, подозревая его в том, что капитан бросил его, перестал заниматься расследованием дела его возлюбленной. Уже несколько дней Гастон жил в одиночестве в своём особняке, в мрачном расположении духа, проклиная всех людей… собственно говоря, всё человечество, сомневаясь во всём, даже в дружбе, и не ожидая больше в будущем ничего хорошего. И между тем, этим вечером, в среду, к одиннадцати часам, Гастон, несмотря на такие мрачные мысли, одевался, чтобы пойти на бал.

Он получил в конце предыдущей недели приглашение мадам маркизы де Брезе на большой танцевальный вечер и, конечно, этого не было бы достаточно, чтобы убедить его присутствовать на празднике в то самое время, как Берта Меркантур рыдала в тёмной камере парижской тюрьмы, но, этим самым утром, к нему по почте прибыли два письма, два письма, которые его незамедлительно вывели из состояния оцепенения.

Одно из них было от Нуантэля, и оно содержало всего лишь только эти три строчки:

«Приходи сегодня вечером на бал к мадам де Брезе. Ты меня найдёшь там. Я приду сам, пешком. Все идёт очень хорошо. Мы близки к цели. Приди обязательно. Ты мне нужен.»

Гастон нашел содержание этого письма не намного более ясным, чем недавние рассказы капитана. Но он не мог пренебречь изложенной в нём формальной рекомендации и почти решился отправиться по приглашению маркизы на бал в тот самый момент, когда распечатывал другое письмо, от его дяди, и в котором говорилось следующее:

«Дорогой Гастон, я сопровождаю сегодня вечером мадам Камбри на бал, который даёт маркиза де Брезе. Впервые мадам Камбри согласилась выйти в свет с тех пор, как неожиданно случилось несчастье, так сильно затронувшее тебя, а также, как выяснилось, и её. Ты знаешь, что мой брак с мадам Камбри решён, и в высшем свете это станет событием. Приходи на этот праздник. Для меня будет большим удовольствием тебя там встретить, тем более, что весь мой сегодняшний день я буду занят во Дворце делом, которое расследую сейчас и у меня не будет досуга зайти за тобой. Впрочем, было бы лучше, если мадам Камбри сама тебе рассказала новость, которую я с большим удовольствием тебе сообщил бы сам и раньше, будь у меня свободное время. Я надеюсь, что мы тебя увидим этой ночью и, уверен, что ты не будешь сожалеть о том, что выйдешь из своего затворнического состояния, покинешь, хотя бы на один вечер, свой дом, где ты замкнулся в большой печали от твоего любимого дяди и всего мира.»

Чтение этого письма разбудило в сердце влюблённого Гастона уснувшие было надежды. Эта новость, которую мадам Камбри должна была ему сообщить, разумеется касалась Берты и, если бы она была плоха, дядя Роже не спешил бы об этом сообщать своему племяннику. Признал ли он, наконец-то, невиновность бедной заключённой, или шла речь только о счастливом открытии, о совсем недавно найденной улике, которая позволяет лишь надеяться на возможность оправдательного приговора?

Была в этом письме одна тревожная фраза: «Дело, которое я расследую», – писал судья, знавший цену словам и никогда бы не воспользовавшийся написанием фразы в настоящем времени, если бы расследование дела было завершено. И, однако, Гастон не мог допустить, чтобы месье Роже Дарки придал столько значимости новости, которая проинформировала бы его об относительно незначительном факте. Призыв Нуантэля, с другой стороны, был достаточно настойчивым, поэтому Гастон принял приглашение маркизы, хотя и с тяжестью в душе и, поразмыслив над шансами, которые ему предлагал этот вечер, он решил, что не следует делать вещи наполовину, портить праздник, а необходимо сделать приветливое лицо, танцевать с мадам Камбри, вальсировать с мадам де Брезе… одним словом, принять на себя все последствия тяжёлой бальной работы, смириться с этой участью.

Чтобы приготовиться к балу у маркизы де Брезе, Дарки провел день, сидя у камина, набираясь сил и терпения, легко поужинал и немного поспал. После двухчасовой сиесты он проснулся посвежевший и с ясным сознанием, и с особой тщательностью приступил к своему туалету. Траур сердца ещё не повод публично выказывать его на бале, и, кроме того, лучшее средство не доставлять удовольствие своим недругам – это не позволять им увидеть, что неудачи Берты его огорчали.

Дарки одел новые лакированные ботинки, жилет с двумя пуговицами и белый галстук, скрывающий шею, чёрный фрак, расцвеченный чайной розой в петлице, запасся двумя парами перчаток и двумя полагающимися к ним платками. Камердинер ему помог одеть длинный просторный ульстер⁷, необходимое защитное средство, чтобы противостоять холоду при появлении на открытом зимнем парижском воздухе. Его купе было уже запряжено, и Гастон сел в него сразу после полуночи, и десять минут спустя его кучер был уже в трёхстах шагах от особняка де Брезе.

Праздник в доме маркизы был из тех, что занимают целые колонки газет в течение как минимум недели в разделе «high life» Люди, занимающие самое высокое положение в парижской иерархии, старались показаться на нём, и множество персонажей меньшей значимости не были исключением, ведь мадам де Брезе, иностранка, как умная женщина, обоснованно считала что следует разослать как можно больше приглашений, резонно полагая, что многие, сейчас пока еще незначительные персонажи смогут пригодиться ей в будущем, да и будет неплохо, если отчёты в газетах о её бале будут описывать очередь из прибывающих на него экипажей, начинающуюся уже на углу улицы Курсей.

Гастона немного знобило. Ковёр из мёрзлого снега покрывал дороги большого города, и прорезиненные колеса купе бесшумно скользили по его мостовым. Счастливчики, удостоенные приглашений маркизы, проходили между двумя барьерами бедняков, сбежавшихся туда, чтобы хоть зрительно погреться на этом спектакле передвижной роскоши, посмотреть через стекла карет на знатных дам, возлежавших на шёлковых подушках, и издалека созерцать сверкающий фасад дворца, забыть в этот момент голод, холод, свою мансарду без света и тепла, и ненавистного супруга, не сумевшего обеспечить хотя бы жалкое подобие такого праздника. И многие завидовали судьбе этого молодого, красивого и богатого мальчика, имя которого было Гастон Дарки, хотя он и не ценил в этот момент счастья вояжировать на бал в тёплой уютной карете, запряжённой красивой кобылой.

Парк Монсо

Княжеское жилище маркизы располагалось в парке Монсо. Окна сверкали огнями тысяч свечей, и звуки оркестра, ослабленные толстыми стенами, доносились на улицу вибрациями эоловой арфы. Преодолев позолоченную арку, экипажи поворачивали и рысью неслись к парадному входу, останавливаясь перед величественным подъездом, обрамлённым экзотическими растениями. Гости могли подумать, что они приехали в Гавану, так как повсюду в вестибюле, просторном как оранжерея, сверкали тропические цветы. На входе этого зимнего сада были установлены две статуи из оникса – черные рабы, держащие вазы с деньгами, в окружении букетов камелий, а затем внезапно возникал колоссальный медведь-чучело из России, где он, должно быть, съел много простых русских крепостных мужиков.

Дарки спешился в самом центре армии ливрейных лакеев малиново-золотого цвета, и быстро взглянув в великолепное зеркало родом из Венеции, дабы убедиться, что его наряд не претерпел никакого беспорядка во время короткого пути с улицы Монтень до проспекта Рисдель и, с непринуждённостью светского льва вошёл в первый салон, где гостей стоя встречала ослепительная маркиза де Брезе.

На ней был очаровательный наряд: белое атласное платье, покрытое кистями красных цветов, застёгнутое на руках застёжками с крупными сапфирами, тремя рядами жемчужин на шее, алмазной диадемой в волосах и алмазными же пряжками на миленьких ботиночках, обхватывающих самые прекрасные ножки в мире. И в тот вечер маркиза казалась красивее, чем обычно. Её глаза сияли, рот расцвёл, словно осенняя роза, а бархатистая кожа окрасилась в тёплые тона и светилась в тон обивки салона. Обеспокоенное выражение, которое совсем недавно временами омрачало её лицо в вечер представления «Пророка» в Опере, сменилось радостным и гордым взглядом. На лице де Брезе было ясно написано, что эта креолка счастлива, богата и красива. У женщин, которые влюблены, частенько бывает такое выражение лица.

Дарки же внезапно, смотря на этот триумф, поразила тоска. Ему уже казалось невозможным, чтобы рука, которую ему любезно протянула де Брезе, могла поразить сердце Джулии д’Орсо, чтобы искренняя улыбка, освещавшая прелестные черты её лица, могла скрывать угрызения совести. Но Дарки знал, что для установления факта невиновности Берты необходимо признать мадам де Брезе виновной в убийстве.

Гастон поприветствовал маркизу с наибольшей вежливостью, на которую только был способен, хотя мужества ему хватило лишь на то, чтобы произнести одну из дежурных, невнятных фраз, обязательно сопровождающих визит. Маркиза же, в свою очередь, не оставила ему времени на завершение банальной тирады.

– Вы тысячу раз любезны, придя ко мне, – милостиво сказала она, – так как мне известно, что вы заточили себя в четырёх стенах вашей квартиры после нашей встречи в Опере. И, так как ваш молитвенный девятидневный обет, Новенна⁸, закончен, я надеюсь, что вы не будете скучать в гостях у меня. Кстати, ваш друг, месье Нуантэль, уже здесь.

Гастон склонился в поклоне и уступил место двум ослепительным американкам, которые выдвигались вперёд с шёлковым шелестом нарядов и бряцанием драгоценных камней на теле. Он прошёл вперёд и вошёл в бальный зал, где уже вовсю танцевали приглашённые маркизой гости.

Этот зал представлял собой очаровательный ансамбль из вышитых обоев, позолоченной мебели, редких растений, элегантных женщин, красивых букетов, и фейерверка цвета. Но Дарки не получил большого удовольствия, лицезрея эту прелестную картину. Он искал Нуантэля, и вскоре заметил его беседующим в центре маленькой группы, где фигурировал и неизбежный Лолиф. Присоединиться к ним было не так легко, так как проход ему преграждала кадриль. Дарки, всё-таки, с грехом пополам, добрался до этой компании, а Нуантэль, увидев его, поспешил взять под руку своего друга и увлёк его в угол зала.

– Мой дорогой, – радостно сказал капитан, – прекрасно, что ты сумел заставить себя появиться здесь. Я для тебя приготовил сюрприз в конце вечера.

– Какой сюрприз? – Громко спросил Дарки.

– Дорогой друг, – ответил Нуантэль, смеясь, – если я тебе об этом скажу прямо сейчас, не будет больше никакой неожиданности, никакого сюрприза, когда настанет нужный момент. Ты ничего не потеряешь, ожидая этого мига, и для того, чтобы ты смог спокойно набраться терпения, я собираюсь вывалить на тебя кучу новостей, которые, уверен, тебя заинтересуют.

– Меня интересует только одна.

– О ней я и собираюсь с тобой поговорить… косвенно. Но признайся хотя бы, что ты меня хотел увидеть после нескольких дней вынужденной разлуки, и ты рад нашей встрече. По крайней мере я… весьма обрадован ей.

– Ой-ли! Я знаю, что моя компания не самая весёлая в этом замке.

– Это действительно так, и всё потому, что ты обижен на весь мир. Спорю, что и меня ты обвиняешь в легкомыслии… и даже равнодушии. Итак, я тебе клянусь, что ты ошибаешься. Я был занят все эти дни только тобой, то есть мадемуазель Меркантур. И я трудился не покладая рук исключительно для неё всю неделю, и сделал за несколько дней больше, чем за месяц, если бы мы работали вместе.

– Так что ты, следовательно, такого сделал?

– Вначале я убедился, что твоя возлюбленная невиновна. Да! Полностью невиновна! Берта не только не убила Джулию, но отнюдь и не она написала компрометирующие их автора письма, за которыми пошла на бал Оперы.

– А ходила ли она туда вообще?

– Да, это уже установленный факт. Но Берта отправилась в Оперу, как мы это и предполагали, ведомая самоотверженностью, возвышенная до небес своим чувством самопожертвования, мой дорогой друг. Письма были написаны её сестрой, и для их возвращения Берта рискнула своей репутацией, так что теперь, когда её обвинили в преступлении, которого она не совершала, твоя возлюбленная предпочитает предстать перед судом присяжных, лишь бы только не выдать правду. Она скорее позволит себя осудить, чем предать гласности тайну мадам Крозон. Ей достаточно было бы произнести только одно слово, чтобы оправдаться, но это слово стоило бы жизни женщине, которая для неё служила матерью, и этого слова она никогда не скажет.

– Значит, скажи его ты за неё! Если ты можешь доказать это, то чего ты тогда ждёшь, почему не спасаешь Берту? Почему ты не бежишь к судье? Ладно, он собирается прийти сюда с минуты на минуту. Разве ты откажешься от того, чтобы изложить ему всё то, что тебе известно.

– Конечно откажусь. Это был бы неверный ход, а неверные действия всегда вредны. Возможно, также, что твой дядя обвинит меня в якобы противодействии официальному обвинению и следствию, после чего вежливо попросит держаться в стороне от этого дела. Я не хочу ссориться с ним, и стараюсь сохранить свободу своих действий, что, кстати, в твоих интересах.

– Я тебя больше не понимаю, – грустно сказал Дарки.

– Нет необходимости, чтобы ты меня понимал, – возразил Нуантэль с совершенным спокойствием на лице. – Ты можешь меня подозревать в том, что я испытываю нехватку в усердии при расследовании этого дела, но, наверняка, ты не подозреваешь о моих истинных намерениях. Итак, позволь мне маневрировать так, как мне необходимо, а я тебе предоставляю моё слово чести, что очень скоро я объясню все мои действия, и уверен, что ты их одобришь.

– Ты забываешь, что, в то время, когда ты готовишь свои изящные комбинации, мадемуазель Меркантур томится в тюрьме, в ужасной темнице.

– Я ничего не забываю, и чтобы тебе доказать, что я постоянно думаю о её положении, я могу прямо сейчас сказать, что её невиновность вскоре вспыхнет ярким светом… и возможно, в течение следующих суток… и я не буду абсолютно чужим в достижении этого результата.

– Как она вспыхнет? Говори! Если только тебе не доставляет удовольствие терзать меня пустыми речами.

– Идёт речь лишь о точке, которую необходимо поставить в этом деле, точку, на которой я позволил себе привлечь внимание месье Роже Дарки, штрих, которому вначале не придавали достаточной значимости.

– Что! Ты видел моего дядю?!

– Нет. Но я попросил кое-кого встретиться со свидетелем, который уже был допрошен, и попросить этого свидетеля дать показания судье Дарки ещё раз и уточнить их. Это должно было быть сделано вчера или позавчера и, если, как я на это надеюсь, свидетельство это было благоприятно к обвиняемой, то она спасена. Её алиби доказано.

Сердце Дарки было готово его задушить. Он вспомнил письмо своего дяди и спрашивал себя, не об этой ли хорошей новости должна была ему сообщить мадам Камбри, но он ещё злился на капитана, и нашел хороший способ ему это выказать, так что вместо того, чтобы рассыпаться в благодарностях, он ограничился тем, что с преувеличенной скромностью произнёс:

– Это было бы слишком красиво. Я так не думаю… по крайней мере, сейчас.

– Не нужно полагаться ни на кого и ни на что, – спокойно ответил ему Нуантэль. – И если мы не добьёмся успеха в этом, то я собираюсь привести в исполнение мой собственный план Б, простой и практичный. Мой план А, как ты знаешь, состоит в том, чтобы убедить судью в том, что бедная Джулия была заколота прекрасной ручкой маркизы де Брезе. Если она виновна, то мадемуазель Меркантур, естественно, таковой не является. Это совершенно ясно и понятно абсолютно всем, в том числе и твоему дяде, так что это стоит всех алиби мира. Итак, кроме всего прочего, я заполучил с потрохами в свои руки Ласко и Сен-Труа. Я знаю о плутовстве этих двух пройдох, которые прижились в доме у маркизы и хотели мне помешать появиться здесь, на этом празднике жизни, но, как видишь, они ошиблись… я с успехом оказался в этом милом дворе, и здесь останусь до тех пор, пока единолично обладаю их тайной. Трансатлантические бандиты сдались на милость мне, и я заставлю маркизу выставить их прочь за дверь её особняка, когда мне это захочется сделать. А пока я терплю их присутствие… по разным причинам, мне известным, но вскоре это будет невозможно… с того момента… с сегодняшней ночи… когда я вырву признание у де Брезе. Именно поэтому я и попросил тебя сюда прийти.

– Опять, как всегда, одни загадки, – прошептал Гастон.

– Загадка, это то самое слово, которое пропадёт из твоего лексикона, если у тебя хватит мужества не пойти сегодня преждевременно спать и дождаться весёлого танца под названием котильон, – рассмеялся капитан.

– Я понимаю тебя все меньше и меньше.

– Это для тебя дополнительный повод, чтобы задержаться здесь подольше. Я понимаю, что у тебя не хватит мужества на танец, но кадриль и не обязательна и, чтобы развлечься, у тебя будет достаточно времени на разговор с твоим дядей, который непременно постарается сделать его интересным для тебя. Он тебе, возможно, расскажет много нового и, в любом случае, поговорит с тобой о своём браке, вопрос о котором, насколько мне известно, уже решён. Ты теряешь, в результате, как я понимаю, восемьдесят тысяч ливров ренты, но я не смею порицать тебя за это решение, так как никакое богатство не стоит независимости. И в силу этой аксиомы ты меня сейчас, уверен, извинишь за то, что я тебя на время покину. Мадам де Брезе уже заканчивает сбор сливок общества, а такая хозяйка дома, как она, не отдаст никому свой тур танца, ведь гаванка, как ни странно – страстная поклонница вальса. Де Брезе, возможно, предпочла бы качучу⁹, но кастаньеты у нас не в почёте, и она не в Испании, чтобы публично исполнять национальный долг. Маркиза восполняет этот пробел в вальсе, и я намереваюсь вальсировать с нею, не говоря уже о котильоне¹⁰, который мне был твёрдо обещан. Именно в котильоне я нанесу решающий удар и, если ты мне веришь, то будешь меня ожидать до тех пор, пока это финальное упражнение не будет закончено.

– Я тебе ничего не обещаю.

– Ладно! Но если ты мне хотя бы пообещаешь остаться до конца танца… может быть бы в качестве наблюдателя, а не активного участника сегодняшнего вечера, то я тебе обещаю вернуться через некоторое время и скрупулёзно, обстоятельно отчитаться обо всех моих операциях. Никаких больше загадок, никакого замалчивания фактов… ты будешь знать всё. Договорились?

– Да, но…

– Этого мне достаточно, и я иду заниматься твоими делами. Присоединяйся к Лолифу, который только и ищет, кому бы причинить неприятности, и если вдруг Сен-Труа или Ласко начнут к тебя приставать, вежливо и безжалостно прерви их речитатив и удались прочь.

– Тебе не обязательно утруждать себя такими рекомендациями. Эти два негодяя и без того вызывают во мне отвращение.

– Ах! Забыл сказать, что здесь был замечен Пребор, сумевший проникнуть на бал, несмотря на оскорбление, которое мадам де Брезе ему накануне нанесла на Елисейских полях. Я думаю, что он будет юлить перед тобой, но несмотря на это, избегай его, поскольку ещё не настал час искать ссоры с этим фатом. На этом, мой дорогой друг, всё… я пошёл… Ах! Чёрт возьми! Кажется, что ты недолго будешь пребывать в одиночестве. Вот и месье Роже Дарки, предлагающий руку мадам Камбри. Она немного бледна, но как красива! И помолодела лет на десять. Значит, у твоего дяди есть талант творить чудеса. Прощай, наследство! Очень скоро у тебя будет пол-дюжины маленьких кузенов и юных кузин, и это именно то, чего ты хотел. Итак, до свидания, встретимся после котильона. Я бегу в распоряжение маркизы.

Произнеся эту фразу, капитан оставил своего друга размышлять над сказанным, и моментально затерялся в толпе, которая неумолимо заполоняла зал.

Оркестр замолчал. Только что закончилась кадриль, и кавалеры провожали своих партнёрш. Одновременно появлялись другие, недавно прибывшие пары, и эти два противоположных течения вызывали некоторое смущение в зале, которое случается почти всегда в каждом антракте большого бала. Гастон искал глазами своего дядю, но не заметил его, и ему пришлось прошить насквозь несколько групп гостей, пока, наконец, после длинных и сложных манёвров по залу Гастон, обнаружил Роже Дарки стоящим перед мадам Камбри, которая, едва присев на изящную банкетку, сразу же была окружена толпой поклонников. Её красота привлекала кавалеров, как свет свечи бабочек, и мадам Камбри окружил целый сонм как из молодых кавалеров, желающих, чтобы она записала их в своём журнале на тур вальса, так и более зрелых друзей, рассыпавшихся в изящных комплиментах, одновременно немного подчёркнуто скромно поздравлявших вдову со скорым новым браком. Месье Роже Дарки также удостаивался сильных рукопожатий в связи с этим предстоящим событием и, как умный человек, старался удачно выпутаться из этого деликатного для своего возраста положения, ситуации будущего мужа, кавалера, сопровождающего молодую женщину… этакая своеобразная школа будущих мужей, которую нужно пройти до официальной церемонии.

Гастон даже не пытался смешаться с этой толпой придворных влиятельного судьи, ведь ему было необходимо поговорить с прелестной вдовой о чём-либо ином, кроме отвешивания пошлых комплиментов, и он ждал лишь удобного момента, чтобы приблизиться к прелестной вдове, когда рой кавалеров вокруг неё разлетится в направлении следующих сладких цветков. И, тем временем, Гастон принялся смотреть на вдову издалека, в надежде прочитать на её приятном лице новость, о которой она должна ему сообщить, но не сумел увидеть на нём совершенно ничего. Абсолютно. Tabula rasa. Женщины на балах умело скрывают свою грусть под улыбками, румяна виртуозно подкрасили бледнеющую печаль их щёк, а глаза, которые ещё недавно плакали, теперь сверкают. Невозможно угадать, что у них на сердце – глубокая тоска или радостная новость, о которой только что объявили, ведь всё их существо – это лишь одна только маска. Гастон сумел увидеть лишь одно – мадам Камбри была действительно очаровательна.