Грустить – это нормально. Как найти опору, когда в жизни все идет не так

3. Не торопитесь. Будьте добрее

Я беспокоюсь, что скоро начнется взрослая жизнь. Я хочу ее наладить. День, когда я не занята, ощущается как прошедший впустую, и я страшно озабочена осознанной тратой времени. Или хочу, чтобы время ускорилось. Как написала в 1975 году Мэри Уолстонкрафт в письме своему другу Арчибальду Гамильтону Роуэну: «Медленный ход времени ощущается очень болезненно. Кажется, я считаю тиканье часов, хотя часов здесь нет».

Или, как я написала в своем дневнике в 1992 году: «Думаю, мои часы Flik Flak сломались. Минуты тянутся годаааами».

Я начинаю работать по субботам в двенадцать лет: чищу лодки за два с половиной фунта в час, сижу с детьми, подрабатываю официанткой, потом работаю в гольф-клубе, вытаскивая хребет из консервированного шотландского лосося, чтобы сделать сэндвичи для розоволицых мужчин в высоких носках. Эту последнюю работу я ненавижу так сильно, что каждые выходные, без исключений, по дороге на работу пинаю живые изгороди. Но я не позволю этим извергнутым пшеничным хлопьям себя остановить (на дворе 1990-е, волокна в моде). Я бегу… куда-то!

В школе я записываюсь во все кружки. Дома я учусь, читаю и однажды, когда уже становлюсь достаточно взрослой, формирую откровенно напряженный социальный график.

«Расслабься, – советует мне мамина подруга, когда я начинаю посреди дня разбирать ее посудомоечную машину. – Сходи на улицу! Наслаждайся жизнью!»

Но меня не так-то легко сбить с пути: «Спасибо, миссис Кларк, но сначала я включу сушилку». Правда в том, что я не хочу расслабляться и наслаждаться. Почему я должна? У меня закрадывается ощущение, что не заслуживаю всего этого. Да и я не особенно уверена, что знаю, как нужно расслабляться. И если я остановлюсь, меня затопят грустные мысли.

Есть также мученичество занятости – что-то вроде самопожертвования и отказа от удовольствий, чтобы всегда оставаться в действии, всегда что-то делать – мне кажется, это очень по-католически. Я с детства усвоила этот посыл: «Удовольствия придут потом». Вместе с предостережением: «Если ты заслужишь их, если ты заработаешь их. Если ты достойна».

Я не уверена, что достойна, но большую часть времени я, по крайней мере, жизнерадостная. Как Райли, героиня мультика «Головоломка»^[26], я хорошо понимаю свое место в жизни, что должна быть хорошей девочкой, неважно как. Только потом приходит половое созревание.

Подростки одновременно странные и восхитительные, все еще неопытные, но почему-то запертые в почти взрослом теле – они теперь могут делать то, чего не могли раньше. Это тело чувствует и меняется без предупреждений, и никто не выдал инструкцию.

В четырнадцать лет у меня за одну ночь вырастает грудь четвертого размера, с которой я не знаю, как обращаться физически и эмоционально. Бегать становится невыносимо. Я никогда не была спортивной, но теперь даже ускориться, чтобы успеть на автобус, невозможно. На нас/меня все смотрят и комментируют. Постоянно. И поскольку на дворе 1990-е и мы не знаем ничего, кроме парней и девушек, которых видим в СМИ, то идем тусить и выпивать. Сильно.

В семнадцать лет многие из нас начинают учиться водить. Некоторым даже разрешают сесть за руль родительской машины или, если вы поднакопили достаточно денег, годами отмывая грязные лодки и доставая хребты из лососей, за руль старенькой бирюзовой Toyota Starlet, за которую вы заплатили мятыми десятифунтовыми банкнотами. Мой однолитровый трехдверный хэтчбек – красавец, несмотря на ржавчину. И я люблю его всем своим еще работающим сердцем.

Ощущение свободы и понимание, что я могу покинуть любую ситуацию, если она перестала доставлять мне удовольствие, новое и волнующее. Но моя нетерпеливость достигает новых высот. Разговор становится немного глубоким и неудобным? Уйти! Стало скучно на вечеринке? Придумать оправдание и как можно скорее переключиться на пятую передачу! Для меня вождение означает свободу. Для других это мачизм, статус, власть и риск.

Подростковый мозг продолжает созревать, эти годы – время импульсивности и экспериментов, когда один бурный вечер может иметь катастрофические последствия. Несколько друзей достают «нормальные» наркотики, и одна девочка в нашей школе умирает от передозировки. Три мальчика из соседней школы гибнут в автокатастрофах. Девочка из моего класса встречалась с одним из них. У нее красные заплаканные глаза, она бледная. Даже дрожит. Несколько дней. Но через две недели она уже встречается с одним из его друзей. Печаль такая странная. А быть подростком означает, что вы чувствуете себя в центре своего мира. Если, конечно, не в центре всего мира тоже.

Психологи обнаружили, что в подростковом возрасте устанавливается автономия от родителей и воспитателей – как раз в то время, когда наши тела и разум меняются, разрываясь между тем, какими мы были детьми и какими взрослыми мы можем стать. Это время повышенной уязвимости и гиперчувствительности. Так что неудивительно, что 50 % проблем с психическим здоровьем начинаются к четырнадцати годам, а 75 % – к двадцати четырем годам, как раз в этом возрасте, как мы теперь знаем, мозг перестает созревать. Это больше десятилетия гормональной встряски. Спасибо, наука.

На пороге жизни есть плодотворные моменты, когда мы перестаем быть детьми и начинается эта странная новая фаза взросления. У многих это может пройти довольно безобидно, как часть естественного взросления. У других могут быть травматичные или даже трагичные моменты. Мы со сверстниками в процессе взросления сталкивались с Разговором: списком фактов про основы секса и важность предохранения. Но годы спустя я узнаю, сколько чернокожих подростков в это же время слышит от родителей другие мучительные вещи. Во время ужина в свои тридцать лет я сижу рядом с мужчиной, который рассказывает мне, что «разговор про Стивена Лоуренса» особенно важен для жизней большинства чернокожих британских подростков.

Чернокожего британского подростка Стивена Лоуренса без какого-либо повода заколола насмерть банда белой молодежи в 1993 году. Спустя некоторое время после начала расследования арестовали пятерых подозреваемых, но им не предъявили обвинений. Проведенное в 1998 году общественное расследование столичной полиции показало, что нападение носило расистский характер. Только в 2011 году двоих из изначальных подозреваемых обвинили в убийстве в свете новых улик. Их осудили только в 2012 году.

Я помню это как трагичную новость, но для чернокожих подростков и их родителей это часть паттерна систематических предрассудков на протяжении многих лет. Этот паттерн сообщает, что взрослая жизнь и свобода также означают опасность, что мир не добрый, а расизм жив и здравствует.

Мой сотрапезник понимает: то, что произошло со Стивеном Лоуренсом, могло случиться и с ним – и его мама должна была убедиться, что он понимает это. Он выучил, что он не в безопасности только из-за цвета своей кожи и должен предпринимать больше мер предосторожности, проявлять большую сдержанность и во многих случаях работать в два раза усерднее своих сверстников, чтобы выжить в этом расистском обществе. С тех пор он и многие другие, с кем я разговаривала, усвоили форму двойного сознания – этот термин в 1903 году ввел писатель У. Дюбуа в своей книге «Души черного народа», описывая внутренний конфликт и дуальность, которая требуется, чтобы чернокожий мог выжить в подавляюще белой культуре: что он смотрит на мир своими глазами и глазами тех, кто у власти. Они рано научаются смотреть на себя так, как на них могут смотреть белые люди, и поэтому ходят по-другому. Говорят по-другому. По-другому одеваются в компаниях белых людей, чтобы не выглядеть угрожающе и не заигрывать с предрассудками. Чтобы не иметь проблемы с учителями. Или с полицией.

Помимо ужасающей несправедливости этого, жизнь с двойным сознанием имеет свою цену, разрушая идею о том, кто мы и как мы себя ценим. Возникает когнитивный диссонанс, когда человек удерживает в голове две или больше противоречивые точки зрения, убеждений, ценностей о себе – все это приводит к психологическому стрессу. Умственная загрузка и ежедневные усилия «двойного сознания» наконец-то нашли выражение в популярной культуре, о них говорят такие писатели, как Рени Эддо-Лодж, Афуа Хирш, Акала и Йоми Адегоке и Элизабет Увебинене (больше об Адегоке в главе 6).

Джейд Салливан – чернокожая активистка, писательница и предпринимательница, с которой я разговариваю, прочитав на сайте Mother Pukka ее заметку под названием «Оглушительная тишина» про расизм, движение Black Lives Matter и ее взросление.

«Мама – белая англичанка, а папа с Ямайки, он переехал оттуда, когда ему было восемь лет, – рассказывает Салливан. – Так что я всегда знала, что полукровка. Я идентифицирую себя как чернокожую, это моя культура и то, как меня видит этот мир. Одно из моих ранних детских воспоминаний о том, как мы гуляем с мамой, и я спрашиваю: «Мама, а почему у меня не могут быть голубые глаза и светлые волосы, как у тебя?» Моя мама всегда была очень открыта, она – учитель и любит культуру чернокожих, поэтому сказала мне: «Однажды все будут выглядеть как ты» (и она была права: население со смешанным наследием – самая быстрорастущая этническая группа). «Почему, ты думаешь, белые люди сидят на солнце, чтобы загореть, и завивают волосы?» Она сказала мне, что я прекрасна».

Но остальной мир не всегда был добр. В восемь лет Салливан как-то раз пошла в бассейн и вспоминает, что кто-то ее назвал как Сандра Э. Гарсия описывает в New York Times – «невыразимое ругательство, которое рифмуется с тигр»^[27].

«Что касается моей лучшей подруги с пяти лет, – рассказывает Салливан, – то у нее были рыжие кудрявые волосы, веснушки, она выглядела прямо как Энни. Мы постоянно ходили друг к другу в гости, даже с ночевкой. Проводили выходные вместе. А потом, когда мы пошли в старшую школу, ее мама и папа сказали: «Ты больше не можешь дружить с Джейд». Они волновались, что их дочь будет встречаться с чернокожими парнями, если продолжит со мной общаться. К счастью, моя подруга проигнорировала слова своих родителей, и мы по-прежнему лучшие друзья».

Мы говорим про Стивена Лоуренса и то, как он повлиял на Салливан, которой было пятнадцать лет, когда его убили.

«Пока я росла, то ежедневно сталкивалась с расизмом, страхом за детей, особенно боялись за чернокожих мальчиков и мужчин. Это сказывается на всем. Когда ты чернокожий, жизнь довольно быстро становится серьезной. Иначе никак. К сожалению, они [чернокожие] не могут позволить себе роскошь идти по жизни, будучи тупицами, – я пытаюсь взвесить ее слова. Кажется ужасным. Салливан заключает: – Не думаю, что вы действительно можете посчитать, как ежедневные проявления расизма влияют на психическое здоровье чернокожих. Например, в Великобритании чернокожим чаще, чем белым, диагностируют психические расстройства и изолируют их. Со мной это было, спасибо, расизм. Психологические потери начинаются рано, и они утомительны».

Митч Принстейн из Университета Северной Каролины считает, что наш подростковый опыт оказывает сильное влияние не только на то, как все складывается, пока мы взрослеем, но и на всю нашу жизнь. В своей книге «Популярность. Как найти счастье и добиться успеха в мире, одержимом статусом» (Popular: The Power of Likability in a Status-Obsessed World) он пишет, что наш опыт, приобретенный в подростковые годы, меняет «прошивку нашего мозга» и, следовательно, «определяет то, что мы видим, думаем и как мы себя ведем».

Исследование Манчестерского университета, опубликованное в 2016 году в American Journal of Public Health^[28], показывает, что те, кто на постоянной основе сталкивался с расовой дискриминацией, с бо́льшей вероятностью будут иметь такие проблемы с психическим здоровьем, как депрессия и тревожность, по сравнению с людьми, у которых нет подобного опыта. Ощущение небезопасности и избегание определенных пространств и ситуаций из-за национальности оказывает самое значительное негативное влияние на психическое здоровье. Ужасная судьба, которую никто не должен терпеть.

Для меня в школе все было о’кей.

Я осознаю свою привилегированность. То, что я страшный гик, не исключает меня из толпы. В моем классе всего двенадцать учеников, так что довольно сложно кого-то исключить (по факту школа такая маленькая, что скоро ее закроют). По большей части мы все терпим друг друга. Вдобавок к этому выросшая за одну ночь грудь означает, что у меня все о’кей с точки зрения моего статуса как девушки. Девушке по соседству приходится тяжелее, как только у нее начинается половое созревание. Когда у нее вырастает грудь, на ее шкафчике пишут «шлюха» перманентным маркером, как будто она специально вырастила ее с единственной целью возбуждать похоть в других и ей стоило бы стыдиться этого. Она стирает надпись средством для снятия лака, но каракули наносят ответный удар – на следующее утро кто-то выцарапал это слово на том же месте. Голову моего друга Дэйва задиры в школе засовывали в унитаз. Каждый. Божий. День. У него реакция газели: он успевает снять очки прямо перед тем, как рука толкает его голову в унитаз и нажимает на слив.

«Вот так, – говорит он. – Я выслушиваю упреки отца за очередные сломанные очки, помимо мокрых, грязных волос».

Этих обидчиков никто никогда не наказал, и не было похоже, что они осознавали, какую боль причиняют.

Многие из нас знают по историям, даже на интуитивном уровне, что последствия запугивания, харассмента, плохого обращения и дискриминации сохраняются на долгие годы. Но только позже я узнаю, что буллинг и депрессия идут рука об руку и что те дети, которых буллили словесно и физически, имеют большие риски развития психических расстройств. Исследования показывают, что опыт буллинга, в отличие от оставления после уроков и исключения из школы, может затянуться и продолжить влиять на жизнь жертвы во взрослом возрасте. Подростки, которые принимали участие в буллинге – как жертва, задира или и то, и другое, – с гораздо бо́льшей вероятностью показывают низкие результаты самоценности, испытывают грусть и небезопасно чувствуют себя в школе. Опыт расовой дискриминации долгое время связывали с появлением психических расстройств. Постоянно растет массив доказательств, что расизм приводит к проблемам с психическим здоровьем, в частности к депрессии, долгому проживанию горя, сложностям при адаптации к серьезным проблемам и проблемам с копинг-стратегиями^[29]. Попытки покончить с расизмом, просто игнорируя его, делают только хуже. Прямо как показало исследование Вегнера, в котором попытки не думать о грусти делали людей грустнее, есть исследование, которое полагает, что попытки не думать о расе небелого человека только повышают уровень стресса. Исследование 2014 года, опубликованное в American Journal of Public Health, посвящено влиянию зафиксированного расизма на психическое здоровье афроамериканцев на поперечных срезах и в долговременной перспективе. С его помощью было обнаружено в течение одного года, что люди, которые старались не думать о своей расе, справлялись хуже всех. Несправедливость остается. Мы не можем ее игнорировать, и боль сохраняется гораздо дольше, чем мы могли ожидать.

Девочка, которой испортили шкафчик, никогда не восстановит свою самооценку. Мальчик в очках будет ощущать потребность доказывать свою полноценность в каждой ситуации до конца жизни. Никогда не будет чувства, что этого достаточно.

«Каждый день я словно пытаюсь показать буллерам, что я могу что-то сделать со своей жизнью, – говорит он. – Доказать, что я чего-то стою».

Неважно, сколько раз друзья и любимые убеждали его, что он не никчемный, что никто таковым не является, но он так себя чувствует. От этого сердце разрывается.

Сейчас я знаю, что мой школьный опыт относит меня к привилегированному меньшинству. По данным отчета молодежной волонтерской организации YMCA, по Англии и Уэльсу больше половины детей в возрасте от 11 до 16 лет подвергались буллингу из-за того, как они выглядят, причем 40 % из них буллили как минимум раз в неделю. Распространение интернета дало новый способ мучить своих жертв – кибербуллинг – часто с трагичными последствиями. Некоторые дети описывали кибербуллинг как большую часть проблемы, а один четырнадцатилетний мальчик сказал, по данным отчета BBC за 2019 год: «Я хожу в школу, и там меня буллят. Я возвращаюсь домой, выхожу онлайн, и там меня буллят. Я не могу сбежать от этого».

Когда я росла, интернета не было. Я переживаю юношеские годы со спокойным отношением ко мне сверстников. Но не отказываюсь от своих высоких ожиданий относительно себя и других, склонности быть занятой или от идеи, что я должна заслужить свое место в мире. В подростковые годы я добавляю к требованиям к самой себе еще и неочевидные показатели женского успеха. Я хочу, чтобы мальчики меня любили, и я так предсказуемо жажду завоевать мужское одобрение, что действую по избитому клише «ребенок, оставшийся без отца». Меня проницательно поместили в школу для девочек, но, как только меня сочтут достаточно взрослой, мне разрешат ездить на школьном автобусе С МАЛЬЧИКАМИ. Иногда я вижу и даже разговариваю с мальчиками из соседней школы в промежутках с 8 до 9 утра и между 3.30 и 4.30 после полудня. Также мальчики есть в нескольких кружках, куда я предсказуемо записалась. И когда я говорю «есть», это значит, что все остальные там мальчики. Академический успех больше не самый главный мой приоритет: мальчики теперь тоже стали важны. Я нахожу свой дневник за 1997 год, когда мне было 17 лет, и вот что я писала, выделяя главные события дня:

Четверг, 13 февраля 1997

Мистер Гилдерслив сказал, что я худышка.

О боже…

Среда, 19 февраля 1997

Ричард Тумбес вспомнил меня.

Вторник, 25 февраля 1997

Джереми позвал меня на свидание

Четверг, 27 февраля 1997

Джереми позвал меня на свидание

Блин, думаю, Джереми мной увлечен. Я упоминаю это в разговоре с подругой из старой школы, и она напоминает мне, что по факту Джереми – тридцатидвухлетний мужчина, который работает с другом ее отца. И он позвал на свидание меня, которой семнадцать лет. Брр. Иди домой, Джереми.

Дневник продолжается:

Четверг, 6 марта

Симон поговорил со мной.

По крайней мере, Симону столько же лет, сколько и мне. Хотя для прилежной девочки я слишком слаба в правописании.

Суббота, 8 марта

Мой инструктор по вождению сказал, что я не совсем плоха и у меня красивые волосы.

Это Кит, мой инструктор по вождению, который кладет мне руку на колено (#metoo) и говорит, что не считает, что девочки должны поступать в университет, потому что они должны остаться дома и завести детей. По сути, я плачу Киту десять фунтов в час за то, что он хвалит мою прическу и отпускает сексистские шуточки.

Четверг, 20 марта

Бенджи предложил подбросить меня до дома.

Я написала пьесу, и преподаватель сказал, что она очень хорошая.

Подождите, что? Пьесу? Очень хорошую?

Я вообще ничего об этом не помню. А вот Кита я помню. Ну ты даешь, мозг… Если я действительно написала настоящую пьесу, которую прочел и оценил настоящий драматург, думаю, это событие должно быть рангом повыше, а не припиской к тому факту, что меня привез домой мальчик по имени Бенджи.

В этом месте на странице появляются расплывчатые пятна, чернила начинают смываться, как будто кто-то залил дневник водой. Или слезами. Все, что я помню о том времени, кроме Кита, это тянущая неудовлетворенность, побуждающая меня двигаться дальше, и срочная необходимость вырасти. Я хочу достигать очень многого и заставить мальчиков себя любить. Я чувствую вину за то, что жива, а моя сестра нет, поэтому я стараюсь сильнее и сильнее.

Чувство вины за то, что вы не умерли, когда вы пережили утрату, на удивление распространено, об этом говорит доктор Ханна Мюррей, клинический психолог-исследователь Оксфордского центра тревожных расстройств и травм. Это кажется ужасной неудачей, поскольку, читая это сейчас, мы живы, а другие, кого мы знали и любили, – нет. Вина выжившего – вот как называется это медицинское состояние, которое описывают с 1960-х и связывают с выжившими в холокост.

«У многих ветеранов войны во Вьетнаме было ПТСР^[30] и вина выжившего, – говорит Мюррей. – Вина выжившего часто может привести к самоповреждениям, самосаботажу или ощущению, что вы практически должны выплатить долг. И это необязательно связано со смертью. Одно из определений вины выжившего – это чувство, что у вас есть несправедливое преимущество по сравнению с кем-то другим. Так что это может быть, к примеру, тот факт, что вы сохранили работу при массовом увольнении или просто если у вас были возможности, которых не было у других».

В США были исследования студентов колледжей в первом поколении, которые обнаружили, что они испытывают вину выжившего, также ее обнаружили у геев, которые получили отрицательные результаты теста на ВИЧ в 1980-х. Сейчас Мюррей готовится к тому, что, скорее всего, будет волна ПТСР и вины выжившего у пациентов, сотрудников и членов семьи, которые потеряют кого-то из-за коронавируса.

«Особенно если они не смогли попрощаться с ними», – добавляет Мюррей.

Какое-то время вина выжившего была включена в американское «Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам» (DSM, помните такое?), хотя вина выжившего вообще не упоминается в последней его редакции. Мюррей отмечает, что от вины выживших страдает огромное количество людей, независимо от того, была ли травма. Мы можем испытывать чувство неблагодарности к своей жизни, думая, у меня есть все это, почему же я должен жаловаться, что мне грустно? Но все мы испытываем грусть. Это нормально, и мы должны признавать и принимать эти чувства, вместо того чтобы пытаться все время себе что-то доказать.

У меня был острый приступ вины выжившего. Мне кажется, что, для того чтобы быть достойной, нужно работать в два раза больше. Моя зависимость от достигаторства продолжается, и моя нетерпеливость покоряет новые высоты.

Если в детстве вы переживали грустное событие, подростковые годы могут показаться вам тяжелыми. Потому что вот в чем дело: нет никаких временных ограничений, сколько длится печаль. И поэтому оставаться занятым, чтобы не проживать это, не самый лучший план.

«Это не необычная реакция, – говорит Самюэль, – это потребность достигать и продолжать двигаться вперед. Нормально быть занятым, если только вы не заняты избеганием чего-то. Особенно если это что-то – грусть. Если вы запихиваете в свои дни разные активности, встречи, дедлайны, чтобы отвлечься от своих чувств и проживания эмоций, вы заплатите за это в долговременной перспективе».

Нам нужно уделять время, быть добрыми и проявлять гуманность – по отношению к себе и другим. Нам необходимо дать нашей печали время «подышать».

«Если мы не обращаемся к нашей грусти, мы складируем наши проблемы, – говорит Кормак из Winston’s Wish. – Есть много доказательств, что это влияет на нас в долговременной перспективе и даже может привести к депрессии. И чем дольше чувства где-то хранятся, тем сложнее их распаковать».

Нейронаука показывает, что, если мы без поддержки проходим через какие-то травматичные жизненные переживания, это может повлиять на то, как развивается наш мозг. И это особенно верно для печали.

Возвращаясь в настоящее, у моего друга только что умерла мать. Сейчас он поглощен печалью и потерей в месте, где нет ответов и ничто не имеет смысла. Но я уже могу видеть, что он пытается стимулировать себя справиться с этим и двигаться дальше. Он пишет дневник, составляет расписание, планирует. Он хочет перейти к следующей фазе, как он это называет. Но это миф. Многие из нас знакомы с пятью стадиями проживания потери по модели Кюблер-Росс, которую изначально предложила психиатр Элизабет Кюблер-Росс в своей книге «О смерти и умирании» 1969 года. Кюблер-Росс писала, что есть пять стадий: отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие. Хотя их постоянно цитируют в популярной культуре как необходимые шаги, как скорбеть о близком человеке, на самом деле эти стадии описывают эмоции, которые испытывает человек, который умирает. Те, о ком будут скоро скорбеть, а не скорбящие. Наличие этих стадий никогда не было доказано эмпирически, и сейчас их скорее рассматривают как устаревшие. Позже Кюблер-Росс сама жалела, что описала их таким образом, что их неправильно поняли, что принятие печали не такое аккуратное и удобно разбитое на пять стадий. Когда мы проживаем потерю, велики шансы, что с нами никогда больше не будет все хорошо. Это трудно и болезненно, но у нас никогда может не быть такого кинематографичного завершения, которое обещают нам голливудские фильмы. Как бы мы этого ни хотели и как бы мы ни пытались ускорить нашу печаль. Нам нужно не торопиться вместо попыток заполнить время.

«В нашем обществе мы не выделяем время на печаль. Мы одобряем, когда человек, переживший утрату, храбрый и просто справляется с делами, и не одобряем, если все не так. Но проживание печали занимает больше времени, чем человек хочет или ожидает, – говорит Самюэль. – Мы можем бороться с этим, можем искать способы поддержать себя. Когда мы блокируем печаль, значительно повышаются шансы заработать психическое или физическое расстройство. С позитивной стороны, со временем интенсивность боли снижается, и мы естественным образом приспосабливаемся и снова возвращаемся к жизни. Но могут быть времена, десятилетия спустя, когда годовщина, место, запах или новая потеря снова запустит наше горе, и оно будет ощущаться таким же свежим, как в тот ужасный день, когда умер человек». Кормак описывает это как «рост вокруг своей печали», в отличие от попыток расти вдалеке от печали или преодолеть ее.

Грусть не уходит. Но мы можем лучше с ней справиться, если выделим для нее время, вместо того чтобы постоянно пытаться чем-то себя занять. Мы не только то, что мы делаем, и не становимся менее значимыми, если не движемся к достижению своих целей все время. Иногда нам нужно просто побыть.

Для этой книги я поговорила с британским ведущим и журналистом Джереми Вайном, мужчиной, которого я всегда считала смешным и искренним. Он рассказывал о том, как пережил, по его собственному определению, год «автоматического выключателя», во время которого испытывал тяжелое горе и обращался за профессиональной помощью. Мне интересно узнать, чему он научился на своем собственном опыте и с помощью ежедневного шоу, куда может позвонить каждый, на BBC Radio 2. Вайн крайне занятой человек, ведущий двух шоу – одно на радио, другое на телевидении – и продолжительной викторины, также он освещает выборы. К тому же он 54-летний отец двоих детей, муж и сын, который недавно потерял своего отца.

Я спрашиваю у него, как он справляется с грустью в тяжелые периоды жизни, которые нам встречаются. Он отвечает: «Мне пришлось позволить себе выделить на это время».

Я предполагаю, что Вайн имеет в виду практики вроде медитации или поездку на модный ретрит. Но нет. Он имеет в виду, что сейчас умеет предвосхищать периоды грусти.

«Примерно раз в пять лет у меня будет большой провал. Я знаю, что это произойдет, – говорит он. – Поэтому в начале года я говорю себе, что у меня впереди еще один год, у меня двое детей. Х дней в году я должен работать на эту компанию, Х дней в году на другую компанию. И я встраиваю потенциальные потрясения. Знаете, например, смерть родителя».

Позволяя себе эти чувства и выделяя время, необходимое для их проживания, планируя их, записывая их в дневник, он лучше справляется.

Поначалу это кажется мне радикальным, но потом я разговариваю с журналистом Guardian и сатириком Джоном Крейсом (подробнее в главе 4). Он очень умный, веселый и щедрый. У него дружная семья, и он десятилетиями удерживает высшие позиции как автор парламентских зарисовок. Но Крейс рассказал мне, что у него периодически бывают депрессивные эпизоды: настолько регулярно, что он уверен, что следующий не за горами. Теперь этот опыт ему знаком, и больше он не задается вопросом: «Что происходит?» – и это знание, пусть и болезненное, своеобразно помогает ему. Крейс знает, что депрессивный эпизод придет, поэтому он убеждается, что в его жизни есть время и место для него. Это принятие того, что он будет так себя чувствовать. И это важно.

«Вы должны принять то, что вы чувствуете, – соглашается Самюэль, – и быть терпеливым. Преодоление травмы или печали требует времени, и этот процесс не всегда линейный».

Это не то, что я хочу сейчас услышать, и точно не то, за что я поблагодарила бы кого-нибудь в свои подростковые годы. Ну кто стремится быть терпеливым? Терпеливый – это не круто. Это не так уж ценится в современной жизни.

Философы и религиозные учителя долгое время восхваляли терпение как добродетель^[31], и ученые обнаружили, что терпеливые люди справляются лучше, чем все остальные. Они больше удовлетворены своей жизнью, реже страдают от депрессии. Это может быть связано с тем, что они могут справиться с расстраивающими или стрессовыми ситуациями и хорошо держатся в трудные времена. Терпение делает нас более обнадеживающими, стойкими, отзывчивыми, чуткими, благодарными, прощающими и щедрыми^[32].

Блаженны терпеливые^[33], ибо они могут…

…подождать.

Терпеливость также связана с популярностью и предотвращением одиночества, потому что заводить друзей и поддерживать отношения с друзьями – при всей их странности и склонности рассказывать одну и ту же историю снова и снова – требует терпеливости и капельки сдержанности^[34].

Эволюционные психологи думают, что мы эволюционировали, чтобы быть терпеливыми, потому что терпимые, неутомимые обитатели пещер пережили своих более импульсивных доисторических коллег, а умение ждать способствует сотрудничеству, а не конфликту. Пока наши беспокойные предки зарезбли друг друга до того, как успели передать свои гены, те, кто любил, а не дрался, занимались сексом, заводили детей и процветали, производя на свет потомков, которых мы сегодня знаем и любим (возможно). Так что, если вы хотите выжить и процветать как человек, вы должны уметь быть и терпеливым.

За последние годы уровень терпения резко упал из-за темпа современной жизни, доставки в тот же день, скорости интернета и социальных сетей. Об этом говорят данные исследования, проведенного в Великобритании в августе 2019 года с помощью платформы OnePoll. Участники исследования начинали раздражаться через 16 секунд, если страница в интернете не грузилась, через 22 секунды, если была недостаточно высокая скорость подгрузки телешоу или фильмов, и через 28 секунд, когда они ждали, чтобы чайник вскипел. На что я могу сказать: «Что у вас за чайник и можно мне тоже такой, пожалуйста?» (Мой закипает целую вечность.)