Грустить – это нормально. Как найти опору, когда в жизни все идет не так

«Мы пытаемся с ней бороться: уменьшить дискомфорт всем обществом, практически на автопилоте. Только вот этим мы ухудшаем ситуацию», – говорит профессор Натаниэль Герр из Американского университета в Вашингтоне, округ Колумбия, эксперт в регуляции эмоций.

«Грусть очень важна, – рассказывает он мне по скайпу. – Люди должны уметь распознать грусть и ее причины. Люди говорят мне: «Я просто не хочу больше тревожиться, не хочу испытывать грусть», и я отвечаю: «Ничем не могу вам помочь». Потому что не надо хотеть «не испытывать грусть».

Это непросто осознать и студентам-психологам, которых учит Герр.

«Если я спрашиваю их: «Зачем нам нужна грусть?», они отвечают что-то в духе: «Ну, у нас не могло бы быть радости без грусти, это как свет и тень». Но это не так: они игнорируют социальную функцию печали. Она посылает сигнал: «Хей! Помогите мне!» – чтобы другие люди сплотились вокруг».

Герр также придерживается точки зрения, что часто нам грустно, когда мы застряли и не знаем, как выбраться из какой-то ситуации, «что делает грусть крайне полезной эмоцией».

«Грусть – это эмоция, которая помогает решать проблемы, – говорит он. – Она заставляет размышлять. А я рассматриваю размышления как когнитивное проявление эмоциональной грусти. Точно так же, как беспокойство – это когнитивное проявление тревоги на эмоциональном уровне».

Так что грусть – это эмоция, которая важна, потому что заставляет нас остановиться и задуматься о том, где мы сейчас, прежде чем двигаться дальше, на следующую жизненную ступеньку.

Эта идея изначально была озвучена датским философом Сёреном Кьеркегором. Он настаивал, что грусть и отчаяние не только приводят к блаженству и неизбежны, но и необходимы для изменения. Я встретилась с экспертом по Кьеркегору и профессором психологии Хенриком Хёг-Олесеном из Орхусского университета в Дании.

– Кьеркегор весь про отчаяние, а нам нужно отчаяние. Когда вам грустно, пусто или тревожно, эти экзистенциальные переживания заставляют вас остановиться и задаться вопросом, есть ли возможность что-то изменить в жизни и поплыть против течения, – говорит мне Хёг-Олесен, ему где-то за шестьдесят, он в белых и даже слишком модных для его возраста штанах.

– Прилив?

– Течение, – настаивает он. Психолог, лектор и эксперт по творчеству крайне сложного философа XIX века доказывает, что при такой уникальной комбинации авторитетности у меня не получится поиграть словами.

– Нам нужны эти тяжелые чувства, потому что они помогают нам ориентироваться в жизни. – Он стучит загорелым запястьем по столу. Сидя под потолочными плитками в окружении горшковых растений, я переношусь в свои студенческие годы, в 1998 год, переживая дежавю: как в тот день, когда я сидела в кабинете профессора, опоздав со сдачей эссе.

– Грусть и отчаяние дают вам цель. Нас ведут эти чувства, они заставляют задуматься: «Что я делаю со своей жизнью?»

Я чувствую себя маленькой и вопрошаю, что я делаю со своей жизнью.

– И что происходит, если мы не позволяем, чтобы нас вело отчаяние?

– В таком случае? – его голос становится громче. – В таком случае – вы робот. Просто робот, который ест, спит и испражняется.

Понятно. Хорошо. Итак, отчаяние необходимо для изменений, а грусть необходима, чтобы быть живым, иначе мы все просто испражняющиеся роботы. Понятненько. Так что нам нужно перестать бороться с этими негативными эмоциями и начать их испытывать. Потому что, если мы не сделаем этого, последствия могут быть ужасными.

«Если мы не принимаем и не проживаем грусть, она может проявиться физически, – предупреждает детский и взрослый психотерапевт Джейн Элфер. Она объясняет, что болезнь – настоящая, реальная болезнь, при которой нужно давать Calpol, – может быть единственным способом для ребенка выразить свои чувства. – У них возникают необъяснимые боли в животе или головная боль, например, и тогда, конечно, это в результате психологического воздействия. Особенно когда дело касается утраты».

В детстве мой живот становится барометром моего психологического состояния, но мне сложно понять: у меня туго скрутило живот из-за голода, усталости, стресса или горя. Поесть (или вздремнуть) – это более быстрое решение проблемы, чем справиться со стрессом или грустью, поэтому обычно я ем на всякий случай, как только чувствую, что живот начинает немного скручивать. Это довольно распространено. Психоаналитик Джойс Макдугалл писала о том, как печаль проявляется через потерю аппетита или, наоборот, повышенный аппетит в попытке заполнить пустоту.

«Маленькие дети не всегда знают, что именно причиняет им боль, обычно они начинают понимать, когда им не меньше десяти лет, – говорит Росс Кормак, психотерапевт и ведущий специалист Winston’s Wish, британской благотворительной организации по оказанию помощи детям, потерявшим близких. – А грусть часто ощущается как что-то в животе. Грустные дети легче поддаются панике и живут на кортизоле, гормоне стресса, и адреналине, поэтому они постоянно в режиме «бей или беги». Еда может смягчить эти переживания и ослабить ощущения. Но это кратковременное решение (и я говорю это как человек, который однажды съел батон хлеба, просто чтобы проверить, смогу ли). Еда поможет, пока не нахлынет следующая волна чувств.

Другие распространенные физические симптомы печали: комок в груди или горле, повышенная чувствительность к шуму, трудности с дыханием, ощущение слабости и усталости, сухость во рту, повышение или снижение аппетита, проблемы или страх заснуть, а также боль и ломота в теле. Исследование^[11] 2014 года даже обнаружило, что организм пожилых людей, переживающих горе, производит меньше белых кровяных телец, что делает их более подверженными инфекциям. Считается, что непроработанная печаль вызывает 15 % всех психических расстройств, как говорит Джулия Самюэль в своей книге «Переживая горе» (Grief Works). Самюэль также отмечает, что дети, которые пережили утраты, легче приобретают зависимости и проблемы с психическим здоровьем во взрослой жизни, если они должным образом не справились со своими эмоциями.

Герр объясняет: те из нас, кто изо всех сил пытается контролировать свои эмоции, обычно переживают это тремя способами. Во-первых, в терминах чувствительности к подсказкам (эмоции появляются раньше, чем у других людей). Во-вторых, с позиций интенсивности (их эмоции проявляются более интенсивно). В-третьих, у них занимает больше времени возврат в нормальное состояние.

«Это задача взрослых, – говорит Герр, – обычно родителей: объяснить детям все это еще в раннем возрасте. Поэтому, если ребенок говорит: «Мне грустно», а родитель говорит: «С тобой все хорошо», это не очень информативная обратная связь. Родители должны принять, что ребенок испытывает эмоции, и помочь ребенку научиться определять и называть свои эмоции, проживать их и не испытывать стыд или смущение по поводу собственных эмоций. Потому что всякая эмоция полезна. Если бы мы для начала хотя бы научились принимать и справляться со всем диапазоном эмоций, включая негативные, нам всем было бы лучше».

Герр из Америки, и он знает, о чем говорит. Потому что исследователи обнаружили, что американцы своего рода «аутсайдеры» из-за их излишнего старания минимизировать переживание негативных эмоций.

Психолог Жанна Цай из Лаборатории культуры и эмоций Стэнфордского университета обнаружила, что чрезмерная сосредоточенность на достижении счастья привела к тому, что многие американцы воспринимают грусть как провал, за который несет ответственность сам человек. Как дочка иммигрантов из Тайваня, выращенная в США, Цай заинтересовалась, насколько отношение американцев отличается от типичного восприятия ситуации в культуре Восточной Азии.

«В США я наблюдала заметное усиление желания почувствовать счастье и избежать грусти любой ценой. Это желание гораздо более выраженное, чем в других странах», – говорит она мне в личной беседе. И наоборот: в Восточной Азии концепция негативных переживаний уходит корнями в буддизм, даосизм и конфуцианство, рассматривается как нечто, вызванное ситуацией и обстоятельствами. Это означает, что люди не несут бремя своих негативных переживаний в одиночку. Цай говорит, что «негативный опыт или переживания могут сформировать в Восточной Азии новые связи между людьми». В Восточной Азии негативные эмоции чаще воспринимаются как «нечто неизбежное, переходные ступени природного цикла» – часть жизни, нежели что-то, чего стоит бояться и воспринимать как риски для психического и физического здоровья.

Мы все видели исследования, которые говорят, что счастливые люди здоровее, и здесь, на Западе, мы определенно тратим довольно много времени и денег, чтобы стать счастливыми. Я сама привыкла в это верить. Годами я покорно повторяла, что исследования «доказали», будто счастливые люди более здоровые, следовательно, надо изо всех сил стремиться быть счастливым. Но это лишь половина истории. Потому что в культурах, в которых считается нормальным испытывать грусть, она оказывает гораздо менее негативное влияние на здоровье.

«Исследователи проанализировали разницу в отношении к негативным эмоциям в США и Японии – хорошие страны для сравнения, потому что обе демократичные, индустриализованные, современные и с хорошо развитой системой здравоохранения», – говорит Цай. Но в этих обществах очень по-разному относятся к негативным эмоциям. Как рассказал Ассоциации психологических наук один японский психиатр: «Меланхолия, чувствительность, хрупкость – все это не негативные вещи для японцев. Нам никогда в голову не приходило, что от них нужно избавляться, потому что мы не воспринимаем их как что-то плохое».

В отличие от США, где грусть фактически приравнивают к чему-то плохому. И само восприятие грусти доставляет людям страдание.

В США снижение позитивных эмоций связывают с повышенным индексом массы тела (ИМТ) и менее здоровым липидным профилем крови (важный показатель здоровья). Но в Японии исследования показывают, что люди, у которых снижено количество позитивных эмоций… в норме. Так что эмоции по-разному на нас влияют в зависимости от культуры. И быть грустным причиняет вред здоровью, только если мы боимся быть грустными.

Другое исследование, Калифорнийского университета в Беркли, показывает, что люди, которые принимают, а не оценивают свои переживания, здоровее. Те же, кто избегал негативных переживаний или строго осуждал себя за переживание плохих эмоций, с бо́льшей вероятностью были в стрессе и имели расстройства настроения. Потому что если мы рассматриваем грусть как что-то неправильное или ненормальное, то с бо́льшей вероятностью патологизируем это переживание.

В своей книге «Утрата печали: как психиатрия превратила обычную печаль в депрессивное расстройство»^[12] (в принципе, в названии уже все сказано) профессора социологии Аллан В. Хорвиц и Джером К. Уэйкфилд настаивают, что увеличение случаев депрессии в последние годы меньше связано с давлением современной жизни и больше с гипердиагностикой. Историк медицины Эдвард Шортер считает, что «любовная интрижка» психиатрии с диагнозом «депрессия» стала мертвой хваткой, утверждая, что большинство пациентов с депрессией также испытывают тревогу, головокружение, бессонницу и другие разновидности физических симптомов. Хорвиц, Уэйкфилд, Шортер и другие подозревают, что многим из нас ставят диагноз «депрессия», когда на самом деле нам просто грустно – и это прямой результат хитроумного определения депрессии в одной-единственной, но очень важной книге.

Американская психиатрическая ассоциация разработала «Диагностическое и статистическое руководство по психическим расстройствам» (DSM) – это увесистый том, который используют в США для диагностики всех психических расстройств. Первое издание DSM было опубликовано в 1952 году в попытке упорядочить разные взгляды на психические расстройства в США, но, когда дело дошло до большого депрессивного расстройства, DSM сосредоточилось скорее на симптомах, чем на контексте. А это означало, что больше не было разницы между «острым медицинским состоянием» и «обычной грустью». Любому, кто имел пять или более^[13] симптомов на протяжении двух недель, можно было поставить диагноз «клиническая депрессия», даже если их сниженное настроение, аппетит и проблемы со сном можно было объяснить гораздо проще, например расставанием с партнером или финансовыми проблемами. Ранние редакции DSM также включали скорбную оговорку, что людям нельзя ставить диагноз «депрессия» в течение двух недель с момента утраты. Но в последней редакции DSM-5 (2013 год) этого нет, и граница между понятной грустью и медицинским состоянием окончательно стирается. Сторонники DSM-5 настаивают, что печаль – это общеизвестный предшественник депрессии, и, учитывая серьезный риск не диагностировать большое депрессивное расстройство, разумно было убрать эту оговорку. Но также это означает, что теперь проживание печали можно назвать патологией, а не рассматривать его как нормальное человеческое переживание.

Психологи в Великобритании и Европе должны использовать для диагностики Международную классификацию болезней (МКБ), разработанную Всемирной организацией здравоохранения. Но DSM сохраняет большое влияние, и ее используют для постановки диагноза многие практикующие специалисты в Европе^[14]. Так что, по сути, все мы используем американский вариант. И, как говорит Цай, это проблема, склонность к пограничным ценностям, потому что американцы не очень-то любят быть грустными.

«Первые поселенцы из Европы были самоотверженными, бесстрашными людьми, – говорит Цай. – Людьми, которые надеялись на позитивный исход, но были готовы принять риски и справлялись с негативными эмоциями и ситуациями, уходя от них, в надежде на что-то лучшее».

Для первых пионеров преодоление сложностей было добродетелью, в отличие от погрязания в неблагоприятных обстоятельствах. Следовательно, американский подход к психическому здоровью сейчас имеет тенденцию усердно смотреть вперед. Один из самых популярных психотерапевтических подходов – когнитивно-бихевиоральная психотерапия (КБТ^[15]) – это прямолинейное воздействие с целью снова крепко встать на ноги, которое нацелено на изменение негативных паттернов мышления. Многие пионеры КБТ^[16] появились в США, и, пока европейские психологи находились под влиянием теории Фрейда «Вини во всем своего отца»^[17] и оглядывались в прошлое, Америка предпочла двигаться вперед с надеждой на лишенное печалей будущее. Просто восприятие печали как проблемы, которую нужно вылечить, оставляет нас неспособными самостоятельно справиться с печалью. Патологизация грусти символизирует, что с этим дискомфортом не нужно справляться.

После смерти принцессы Дианы, кажется, все мы в Великобритании официально можем публично проявлять эмоции (подробнее в главе 11) и, конечно же, постоянно смотрим разные реалити-шоу, в которых во время титров слышны всхлипы под музыку Джоша Гробана. Но можно ли просто поплакать в реальной жизни? Не боясь показаться чудаком и не испытывая смущения? Вовсе нет. И это глупо, потому что грусть нормальна и слезы нормальны. Мы всегда плакали. Нам суждено плакать.

– Плач – это способ попросить о поддержке во время сильного стресса, – говорит Эд Вингерхетс, «профессор по слезам» из Тилбургского университета в Нидерландах. Люди – единственные живые существа, которые могут плакать из-за испытываемых эмоций, и младенцы плачут, чтобы привлечь внимание родителей, тогда как взрослые могут плакать, сочувствуя другу или любимому.

Ученые раньше думали, что через слезы мы избавляемся от токсинов и гормонов стресса^[18], а сам плач приводит к производству эндорфинов и гормона хорошего настроения – окситоцина.

– Но после того, как мы поплакали, у нас не меняется болевой порог, чего можно было бы ожидать при повышении уровня эндорфинов и окситоцина, – говорит Вингерхетс, – и в слюне тоже есть гормоны стресса^[19]. Но разве кто-то чувствует себя лучше после смачного плевка? – спрашивает он меня.

– Никто? – опасливо отвечаю я.

– Именно!

Вингерхетс с коллегами обнаружили, что уровень кортизола действительно снижается у тех, кто плачет, но такой же эффект наблюдается у детенышей обезьян, которых забрали от матери, издающих сигналы бедствия. Поэтому мы не чувствуем себя лучше из-за того, что сливаем токсины: мы чувствуем себя лучше, потому что выражение грусти нас смягчает. Психолог Корд Бенеке из Кассельского университета в Германии сравнивал тех, кто плачет, с теми, кто не плачет, и обнаружил, что те, кто плачет, переживает меньше негативных агрессивных чувств, таких как гнев и отвращение, по сравнению с теми, кто не плачет.

– Теперь мы знаем, что плач – это то, что люди запрограммированы делать, и что слезы служат определенной цели, – говорит Вингерхетс. – Известно, что Чарльз Дарвин отрицал полезность слез, так что я воспринимаю свою работу как способ доказать, что он был не прав!

Справедливо.

– И… – тут я колеблюсь, не закидают ли меня камнями другие женщины, – правда, что женщины плачут больше?

– Ненамного, – признает он. Доказано, что тестостерон прекращает плач, а пролактин, известный тем, что отвечает за лактацию, снижает пороги, начиная с которых мы начинаем плакать. – Но также очень важно то, какие сообщения мы получаем от других людей через плач, – добавляет он. – Мы видим по нашим данным, что мальчики в возрасте 10–13 лет, например, испытывают сильное давление, чтобы не плакать, в отличие от девочек того же возраста. Для девочек плакать более социально приемлемо.

Хотя доказано, что мужчины и женщины плачут примерно одинаково, если случилось что-то серьезное: развод или смерть.

– Но женщины немного больше плачут по другим поводам.

Я надавливаю на него, и он рассказывает, что центральное чувство, когда человек плачет, – это не грусть, а беспомощность.

– Так что мы видим, что женщины с бо́льшей вероятностью расплачутся, если они фрустрированы или во время конфликта, потому что они чувствуют себя беспомощными и не могут выразить свой гнев. Даже если человеку страшно и он плачет, это связано с ощущением беспомощности, – отмечает он. – Если вам страшно, но вы знаете, как ускользнуть от саблезубого тигра, то включается режим «бей или беги». Но если вы в ловушке, скорее всего, вы заплачете, потому что будете чувствовать себя бессильным.

Я говорю, что эта теория звучит не очень благоприятно для женщин. Он напоминает, что для мужчин тут тоже одни минусы.

– Мальчики в юном возрасте выучивают, что плакать неприемлемо, – говорит Вингерхетс. Так что ко взрослому возрасту неудивительно, что мужчин очень редко можно увидеть плачущими.

Однако есть одна сфера жизни, в которой мужчинам традиционно можно плакать.

От слез футболиста Пола Гаскойна по прозвищу Газза на чемпионате мира в Италии в 1990 году до рыданий Майкла Джордана во время выступления в Зале славы баскетбола и Энди Маррея, когда он объявил об уходе из тенниса в январе 2019 года. Плач, связанный со спортом, долгое время считался нормальным.

– Есть что-то почти героическое в том, чтобы плакать на поле, – говорит профессиональный футболист Киз, по совместительству мой друг, которого я обо всем этом расспрашиваю в какой-то уик-энд, сидя в саду с бокалом вина. Он рассказывает мне о важном матче в Праге, когда его команда проиграла и они все начали плакать.

– В некотором роде считается приемлемым плакать, если проиграл в футболе, – объясняет он. – Это разрешено, и все происходит естественным образом. Один 90-минутный матч по нагрузке как неделя тренировок. Так что, если что-то идет не так, – он прижимает руку к груди, – это душераздирающе.

Я отношусь ко всему этому скептически (я совсем не разбираюсь в футболе).

– Хорошо, можешь ли ты поставить это в один ряд с потерей друзей или семьи?

– Нет… Хотя это близко.

Несмотря на героические слезы, до недавнего времени в футболе не одобрялось обсуждение эмоций и психического здоровья.

– Теперь тренеры больше с нами разговаривают, – говорит Киз, – и важно обнажить наши уязвимости, чтобы мы могли сплотиться как команда. Люди начинают понимать, что если они находятся в контакте со своими эмоциями и честны сами с собой, то это улучшает их игру, а значит, и футбол в целом.

Исследование Индианского университета в Блумингтоне, опубликованное в журнале Psychology of Men and Masculinity^[20] (который обязательно лежит сверху кучи журналов на любой тумбочке), выявило, что американские футболисты, которые плакали, имели более высокую самооценку и меньше переживали из-за давления коллектива по сравнению с их неплачущими коллегами. Кстати, у плачущих мужчин есть довольно известные образцы для подражания. Древнегреческие герои Ахилл и Одиссей любили всплакнуть. Иисус (буквально) плакал. Так что нам всем стоит плакать, если в этом есть необходимость.

Первый урок, как правильно грустить, – это просто перестать бороться. Вот и все. Все, что нужно для начала. Даже когда все серьезно и нам все равно надо вылезать из кровати и заботиться о других, бороться с грустью или изображать эту борьбу – не вариант. Надо прочувствовать грусть. Это звучит удивительно просто, но ощущается как крайне радикальный шаг, с тех пор как грусть стала самой незаметной частью нашей современной жизни. Мы должны снова установить контакт с нашими эмоциями, чтобы уметь с ними справляться.

Теперь я это знаю. Тогда – еще нет.

Возвращаясь обратно в 1980-е: никто из тех, кого я знаю, не проживает свои эмоции. Так что я начинаю скрывать свои.

Я с головой погружаюсь в домашнюю работу и прилагаю все (пусть и ограниченные) усилия, чтобы быть хорошей девочкой и сделать маму счастливой, расстраиваясь, когда усилия неизменно идут прахом. Я приношу ей вещи: обычно сумочки и туфли. Я цепляюсь за мать, чтобы показать свою привязанность, зарываюсь лицом в мягкие складки ее объемных платьев Laura Ashley 1980-х годов (пожалуй, парашют – это самое точное описание). Я приношу ей завтрак в постель. Однажды – целый рулет с вареньем, рассчитанный на всю семью. А в другое утро – пачку из шести горячих булочек с маслом. Сияя, я сижу на краю ее кровати и смотрю, как играючи она с ними расправляется. Уголки ее рта поднимаются в ответ на мои усилия, но улыбка никогда не доходит до ее глаз. А потом она встречает человека, который заставляет ее улыбаться. По-настоящему.