А старый дед всё ещё сидел за своею работой, вырезывая последнюю часть фигуры – датский герб[3]. Наконец, работа была кончена, он взглянул на неё и стал припоминать всё, что когда-то читал, слышал и сейчас сам рассказывал внуку; потом тряхнул головой, снял и протёр очки, опять надел их и промолвил:
– Да, в моё время Гольгер-Данске, пожалуй, и не придёт, но мальчуган, может быть, увидит его и будет биться с ним рядом, когда дело дойдёт до серьёзного!
Тут дедушка опять кивнул головой, не сводя глаз с фигуры; чем больше он смотрел на своего Гольгера-Данске, тем яснее видел, что работа ему очень удалась. Ему стало даже казаться, что фигура вдруг покрылась красками, броня заблестела, сердца на датском гербе стали больше и заалели, а львы с золотыми коронами на головах запрыгали.
– Да, у нас, датчан, лучший герб в мире! – сказал старик. – Львы – эмблема силы, а сердца – кротости и любви!
Он взглянул на крайнего льва, и ему вспомнился Канут Великий[4], который приковал к датскому трону великую Англию; взглянул на другого – вспомнился Вальдемар[5], который вновь собрал Данию и покорил вендов; взглянул на третьего – вспомнилась Маргарита[6], объединившая Данию, Швецию и Норвегию. И алые сердца на гербе вдруг стали ещё ярче, каждое обратилось под конец в движущееся пламя, и мысль старика последовала за каждым.
Первое пламя привело его в узкую, мрачную темницу, где сидела прекрасная пленница, дочь Христиана Четвертого, Элеонора Ульфельдт[7]; пламя расцвело на её груди розой и слилось с сердцем этой лучшей, благороднейшей между датскими женами.
– Да, это сердце из датского герба! – проговорил старик.
И его мысли понеслись за пламенем второго сердца. Оно привело его к морю. Пушки палили, корабли исчезали в облаках дыма, и пламя обвило, как орденскою лентой, грудь адмирала Витфельда[8], который, ради спасения датского флота, взорвал себя и свой корабль на воздух.