Правда о России. Мемуары профессора Принстонского университета, в прошлом казачьего офицера. 1917—1959

Императорское училище правоведения в военное время

Моя работа в качестве санитара в операционной царскосельского Дворцового госпиталя стала возможной только во второй половине лета 1915 г. В первой половине мы были заняты другой работой, тоже связанной с войной. Принц Ольденбургский на время превратил все Училище правоведения в фабрику по производству марлевых противогазовых повязок.

Ольденбургский занимал какое-то очень высокое положение в Российском Красном Кресте, и ему доверили производство этих изделий, как сейчас говорят, «в аварийном режиме». Повязки призваны были обеспечить солдату первичную защиту против ядовитых газов, которые немцы первыми представили миру как новый вид оружия и реально применили против русских позиций под Варшавой. Запуская производство, принц сразу же столкнулся с организационными трудностями, в первую очередь с недостатком квалифицированной рабочей силы. Поэтому, с характерной для него внезапностью, он решил мобилизовать учащихся нескольких училищ, в том числе нашего Училища правоведения, где он был единственным – всесильным – попечителем.

Он объявил нам об этом посередине экзамена по латыни, который при этом и отменил к нашей безмерной радости. Этого экзамена мы все особенно боялись и ожидали там расплаты за всевозможные проделки, которые устраивали в течение года над учителем – человеком по фамилии Вольдемар. Он был очень мал ростом – я бы сказал, чуть выше пяти футов, – и, видимо, остро чувствовал этот свой недостаток. Пытаясь его исправить, он носил сшитые на заказ туфли на высоченных каблуках и короткую стрижку, известную в России как ежик. При такой стрижке волосы обрезают очень коротко, чтобы они стояли вертикально, обычно не длиннее дюйма, – но у Вольдемара волосы были по крайней мере в два дюйма длиной. В дополнение к этому он почему-то считал, что латынь необходимо учить так, как если бы это был живой язык. Как представлю, что вот он стоит передо мной и тараторит по-латыни, – меня даже сейчас пробирает дрожь. Все эти забавные особенности делали его естественной мишенью для любых шуток и проказ, какие только способны измыслить мальчишки.

Я упоминаю обо всем этом потому, что к 1930-м годам он стал премьер-министром независимой Литвы Вольдемарасом и проявил, как мне говорили, диктаторские замашки правого толка. Я всегда пытался понять, как мог он управлять страной, если поддерживать порядок в классе из пятидесяти мальчиков ему не удавалось почти никогда.

Тот экзамен 1915 г. был исключением. Как большинство экзаменов в русских школах, он был обставлен не просто строго, но даже с некоторой торжественностью. Вольдемар и еще один учитель сидели за большим столом, покрытым зеленым сукном. На столе были разложены билеты, причем их было немного больше, чем мальчиков в классе.

Традиционно весь курс делили на нужное число билетов и на каждом билете писали тему и конкретные вопросы по ней. Мальчиков вызывали по очереди, в алфавитном порядке; каждый тянул билет из стопки, разложенной на зеленом сукне веером, текстом книзу, и направлялся к одной из трех или четырех классных досок, развешанных по стенам позади экзаменаторов. После этого давалось несколько минут, чтобы спокойно подумать над полученным вопросом. Отвечать надо было устно, но на доске можно было написать все, что отвечающий считал нужным.

Экзамен уже начался, когда внезапно появился Ольденбургский. Мальчик, дежуривший в тот день, подал обычную команду: «Встать! Смирно!» Принц – массивный румяный пожилой мужчина – всегда ходил в генеральской форме, хотя и был в отставке. Он кратко объявил, что училище становится фабрикой по производству противогазовых устройств и что никаких экзаменов проводиться не будет, – и ушел делать свое объявление в других аудиториях.

Вольдемар не воспринял объявление буквально и продолжил экзамен. Однако уже через несколько минут после ухода Ольденбургского к зданию училища начали подкатывать грузовики и разгружать рабочие столы и прочее оборудование, а также материалы для работы. Через большие стеклянные двери классной комнаты мы видели, как все это проносят мимо, но экзамен все еще продолжался. Моя фамилия располагается в самом конце списка, составленного в соответствии с русским алфавитом, и я уже начинал тревожиться. Я знал, какие части курса были уже вытащены другими учениками, и видел, что на столе оставались темы, которые я хуже всего знал. В данном случае Ольденбургский явился перед нами в необычной роли ангела-спасителя. Он вскоре появился так же неожиданно, как в первый раз, и, увидев, что его приказ не выполняется, испустил возмущенный рык. Потрясая перед Вольдемаром тяжелой тростью, с которой не расставался, Ольденбургский ревел, что теперь, когда на фронте умирают солдаты, не время для латыни; можно использовать среднегодовые оценки; все экзаменационные оценки, которые уже выставлены, учитываться не будут.

С этими словами он смахнул тростью оставшиеся экзаменационные билеты и списки на пол и приказал нам убираться из класса. Мы вышли – и были в полном восторге!

Все училище принялось за работу с большим энтузиазмом – у нас не было выходных ни по субботам, ни по воскресеньям. Каждый учащийся должен был выбрать для себя одну из примерно двенадцати специализаций: нарезать марлю полосами шириной 3 дюйма и длиной около двух футов (так, чтобы концы можно было связать за головой взрослого мужчины); пришивать к полосе посередине подушечку из сложенной в несколько слоев марли (она должна была приходиться на рот солдата); вкладывать внутрь полосы две свернутые из марли затычки для ноздрей; туго сворачивать все это в плотный маленький цилиндр; смачивать его в растворе какого-то химиката; плотно заворачивать маску в вощеную бумагу (я занимался именно этим); класть получившийся пакет на пятидюймовый квадрат пропитанной чем-то ткани с намазанными клеем тремя краями; затем складывать тканевый квадрат и маленьким валиком прокатывать его проклеенные края. В результате получался маленький герметичный пакетик, который, если его разорвать, мог на несколько часов обеспечить некоторую защиту от ядовитого газа.

За шесть недель одно только наше училище изготовило около 160 000 таких пакетов. Этого, вместе с изделиями других мастерских, должно было хватить на первое время. Позже производство примитивных средств защиты было прекращено, так как появились более эффективные модели.

Следующий учебный год (1915/16) был небогат событиями, если не считать одного инцидента, к которому я был причастен и который перескажу, так как он иллюстрирует довольно своеобразные отношения, сложившиеся в то время между русской прессой и некоторыми видными деятелями правого толка.

Я уже описывал «цук», или дедовщину, которой мы подвергались четырьмя годами ранее. Большинство ребят в нашем классе испытывали отвращение к «цуку»; мы сумели искоренить эту ерунду, когда стали старшими младшего курса – то есть классов, дававших общее образование. Тем не менее пресса обвинила нас в прямо противоположном, а вышестоящее начальство не позволило открыто опровергнуть лживую публикацию. Вот как это произошло.

Одного из мальчиков в нашем классе чрезвычайно не любили, и по очень серьезным причинам, в которые я не буду вдаваться; скажу только, что они не имели никакого отношения к политике. Я буду называть этого мальчика Н. Однажды после окончания занятий, когда мы все шли по коридору, Н. попытался промчаться мимо и обогнать всех, чтобы побыстрее уйти домой. При этом он столкнулся с моим одноклассником Бутурлиным, и тот в ответ толкнул его так, что Н., вертясь, отлетел ко мне. Я толкнул его еще на одного одноклассника, Карпова, который тоже проникся духом нашей затеи. Через несколько минут мы трое уже вели Н. по коридору (он рычал и ругался), перекидывая его друг другу, как мячик. Когда мы наконец отпустили его, он выкрикнул что-то угрожающее, что, мол, расквитается с нами, но мы не обратили на его слова никакого внимания, решив, что это обычное для него проявление дурного характера.

На следующий день нас всех троих внезапно взяли под арест и поместили в отдельные изолированные комнаты. Вскоре ко мне в комнату пришел полковник Гольтгауэр и предложил выбирать между извинениями перед Н. и исключением из училища. Г-н Н.-старший позвонил директору и угрожал написать письмо в прессу, если мы не извинимся перед его сыном. Очевидно, Н.-младший сказал отцу (тот был видным человеком в мире искусства и пользовался общим уважением), что мы преследуем его за отказ участвовать вместе с нами в издевательствах над мальчиками младших классов. Это, разумеется, была полная ерунда. Я заявил об этом и решительно отказался извиняться. Позже я узнал, что Бутурлин и Карпов тоже отказались. Более того, когда остальной класс узнал о происшедшем, то общим голосованием было принято решение не только запретить нам извиняться, но и исключить Н. из училища. Старосты старшего курса рассмотрели и одобрили решение класса, которое затем было официально доведено до сведения директора. В соответствии с процедурой, которую установил ранее для училища принц

Ольденбургский, исключение Н.-младшего стало делом решенным. Он больше в училище не появлялся.

Тем временем г-н Н.-старший выполнил свою угрозу и написал письмо, в котором изобразил жуткую картину преследований, которым будто бы подвергался его благородный сын. Письмо было опубликовано одной из ведущих российских газет. Он благоразумно не упомянул в письме наших фамилий, так что мы, даже через родителей, не могли предпринять никаких законных действий. Принц Ольденбургский, в свою очередь, запретил училищу предпринимать что бы то ни было – возможно потому, что случаи издевательств, упомянутые в письме Н., действительно имели место в прошлые годы, хотя и прежде, чем Н.-младший поступил в училище, а значит, не имели никакого отношения ни к нему, ни к нам.

Письмо г-на Н.-старшего оказалось настоящим подарком для всевозможных авторов редакционных статей. В то время им приходилось нелегко; все, связанное с Распутиным и его пикантными приключениями, подвергалось строгой цензуре. Так что наша история дала долгожданный выход их с трудом сдерживаемому возмущению. В консервативной прессе стали одна за другой появляться статьи, клеймящие дикие нравы, будто бы царящие в Императорском училище правоведения, – при том, что даже описанные в них случаи были не более дикими, чем хэйзинг во многих американских университетах.

Встревоженные выпускники училища, жившие в Петрограде, организовали неформальную встречу и расспросили еще нескольких учеников нашего класса – двое моих приятелей и я сам по-прежнему находились под арестом. Выпускники рекомендовали немедленно освободить нас и официально опубликовать подлинные факты. После этого директору пришлось освободить нас без всяких взысканий. Ольденбургский одобрил это решение, но приказал игнорировать прессу; «Собака лает, ветер носит» – были его слова. Эту крестьянскую русскую поговорку в то время часто повторяли и использовали для оправдания политически глупого отношения к прессе, столь характерного в тогдашней России для многих лидеров правого толка. Конечно, поведение части прессы слишком часто и не заслуживало лучшего отношения, но все же существовали и честные журналисты! Они могли бы сообщить читателям подлинные факты, если бы только были к ним допущены.

Несмотря на то что мне приходилось каждый день ездить в училище из Царского Села, я, как и другие мои одноклассники, жившие вне стен училища, принимал участие в дискуссионных группах. Так, например, цитата из Спинозы, которой я начал введение к этой книге, запомнилась мне именно тогда. Насколько я помню, смысл ее сводился к тому, что человеческие действия не должно осмеивать, порицать или хвалить, но только понимать. Примерно тогда же я заинтересовался философией йогов – обстоятельство, которое позже косвенно помогло мне получить помощь в очень сложной ситуации.

В часы отдыха в училище очень популярна была игра в шахматы. Огромную роль здесь сыграло то, что незадолго перед войной в Санкт-Петербурге проходил всемирный шахматный турнир, и третье место на нем – за такими гигантами шахмат, как Ласкер и Капабланка, – занял Алехин, в то время студент старшего, университетского, курса нашего училища. Позже Алехин и сам стал чемпионом мира, но уже как представитель Франции, где он осел после революции.

После выпуска весной 1916 г. наш класс практически в полном составе ушел в армию, причем большинство не по призыву, а добровольцами. Только троим или четверым мальчикам не удалось сделать это по состоянию здоровья.

Михайловское артиллерийское училище

На момент окончания общеобразовательного курса Училища правоведения мне было семнадцать лет и три месяца. Чтобы поступить на действительную военную службу в возрасте до восемнадцати лет, необходимо было представить письменное разрешение родителей. Мать моя, однако, решительно воспротивилась этому на том основании, что в отсутствие отца она одна не может взять на себя такую ответственность. Очевидно, немецкая военная цензура никогда не пропустила бы к моему отцу письмо с подобным запросом от меня. Я, казалось, был в тупике, но тут на помощь мне пришел случай.

После интернирования в Германии отцу, как и другим военнопленным, разрешалось отправлять и получать по одному письму в месяц и по одной открытке – то ли раз в неделю, то ли раз в две недели, я забыл. Он нумеровал их все, так что мы узнали бы, если бы что-то пропало. В одном из самых первых писем отец написал, что проводит время за сочинением стихов и посвящает их «моей милой Вале». Мама сразу же поняла, что это означает. Вскоре после обручения с мамой отец написал стихотворение того типа, который известен в России по французскому названию – акростих. Первые буквы каждой строки, если читать их вертикально, образуют фразу. В стихотворении отца это была та самая фраза – «моей милой Вале». Попробовав приложить этот принцип к письму отца, мы поначалу ничего не получили, но вскоре обнаружили, что, если взять вторую букву в каждой строке, получится недлинная фраза.

Это навело меня на мысль. Если отец может делать это, то почему я не могу? Небольшая практика показала, что это возможно. Наверное, в печатном тексте добиться этого было бы гораздо труднее, но при письме от руки несложно было незаметно менять слегка длину слов в каждой строке, переносить их и т. п., так чтобы получился желаемый результат. Через несколько дней я отправил отцу письмо, в котором сообщал, что тоже занялся поэзией, и при помощи акростиха просил разрешения пойти добровольцем в армию.

Через два или три месяца пришел ответ: «Согласен Условие Родное Училище Батарея». На это потребовалось тридцать пять букв.

Маме ничего не оставалось, как подтвердить разрешение отца. Я приложил его письмо, все заставленное штампами германской военной цензуры, к моему формальному прошению о приеме в Михайловское артиллерийское училище в Санкт-Петербурге, который в начале войны на волне антинемецких настроений был переименован в Петроград. В российских артиллерийских кругах моего отца хорошо знали, и способ, при помощи которого я получил его разрешение, тоже произвел на администрацию училища некоторое впечатление. В мае 1916 г. я стал юнкером – то есть студентом 7-го ускоренного военного курса.

Время учебы оказалось счастливейшим временем моей жизни – тяжелая, но хорошо организованная и направленная работа; разумная дисциплина и управление; близкие по духу товарищи-юнкера; светлые надежды на будущее, как мое собственное, так и моей страны. Ситуация на фронте заметно улучшилась – от союзников начали поступать боеприпасы, и наступление Брусилова имело явный успех. Мы были слишком заняты подготовкой к отправке на фронт и не обращали особого внимания на слухи о Распутине и другие признаки деморализации в тылу воюющих армий.

Обычный трехгодичный курс училища был урезан до семи месяцев за счет исключения всех общеобразовательных предметов, таких как дифференциальное исчисление и другие разделы высшей математики. Основное внимание в обучении уделялось обслуживанию различных типов полевых орудий, организации стрельбы из них, прицеливанию, составлению несложных карт, верховой езде и командованию солдатами.

Сложилось так, что большинство юнкеров моего курса пришли в училище из гражданской жизни – многие были уже зрелыми людьми с опытом работы юристами, инженерами и т. п. Мне приходилось слышать замечания преподавателей о том, что наша группа была гораздо более ответственной и надежной, чем другие, почти параллельные нашему ускоренные курсы – такие как 6-й и 8-й, где большинство составляли мальчики из кадетских корпусов (милитаризованных средних школ).

Я не знаю, когда именно он возник, но, когда мы пришли в училище, кодекс чести успел уже стать одной из его традиций. Мы все свято следовали ему и считали, что никто из нас не имеет права помочь приятелю-юнкеру сжульничать во время одного из многочисленных тестов и экзаменов. Нельзя было даже смолчать, если кто-то другой делал это, поскольку от того, насколько хорошо мы освоим свою специальность за те несколько месяцев, которые есть в нашем распоряжении, будут зависеть не только наши собственные жизни, но и жизни других людей. Администрация училища поощряла эту традицию, но по существовавшим на тот момент армейским правилам не могла официально признать ее существование. Так что офицеры не покидали классной комнаты во время письменных экзаменов, хотя их присутствие было всего лишь формальностью^[29].

Я был одним из самых младших на курсе, но, несмотря на это, вскоре заработал себе на погоны две узкие лычки младшего портупей-юнкера (капрала из студентов). Во многом я был обязан ими умению ездить верхом, которое выгодно отличало меня от большинства других юнкеров. Многие из них до училища никогда не имели дело с лошадью и первое время представляли собой в седле довольно грустное зрелище. Позже, в летнем лагере в Красном Селе, меня выбрали ездить форейтором на передней паре одной из упряжек шестерней, возивших наши полевые пушки. Обычно на заднюю пару форейтором назначали самого большого и тяжелого человека, так как от него зависело торможение пушки в тот момент, когда движущаяся упряжка должна была замедлиться; зато на переднюю пару нужен был искусный наездник. По сравнению с британскими и американскими армиями в русских артиллерийских упряжках постромки между первой и второй парой лошадей были значительно более длинными (см. фото 6). При этом постромки следовало держать натянутыми даже на крутых поворотах, иначе задние ноги средней пары лошадей могли в них запутаться – что вызвало бы падение лошадей или, в лучшем случае, внезапную остановку упряжки. Передний форейтор должен был быстро и умело разворачивать свою пару и ни в коем случае не допускать провисания постромок. Такой тип упряжи требовал значительного искусства верховой езды, но, несмотря на опасность, позволял добиться большей скорости и маневренности упряжки. При активных действиях кавалерии в начале Первой мировой войны и позже, во время Гражданской войны, это давало серьезные преимущества.

Когда орудия снимали с передка, за лошадьми смотрели специальные коноводы. Делалось это для того, чтобы все мы, юнкера, во время стрельб могли по очереди брать на себя обязанности разных номеров орудийного расчета. Кроме того, каждый из нас получал возможность направлять огонь батареи на новую цель под критическим оком командира.

Другие военные училища тоже стояли лагерем неподалеку от нас, и все мы дружески общались между собой, включая и казачью сотню Николаевского кавалерийского училища. А вот обычный эскадрон этого училища заслужил прочную нелюбовь всех остальных. Пехотным частям поневоле приходилось мириться с тем, что николаевские юнкера проносились мимо них по какой-нибудь сельской немощеной дороге рысью или галопом, поднимая тучи пыли и выкрикивая старую шутку: «Пехота, не пыли!» Но двум артиллерийским училищам очень не понравилась шутка, которую кавалеристы сыграли с нашими соседями, юнкерами Константиновского артиллерийского училища, которое прежде было пехотным и подвергалось потому постоянным насмешкам.

Дело было в день рождения командира эскадрона Николаевского училища. Утром, проснувшись, этот офицер с изумлением увидел перед крыльцом своего домика нацеленную в дверь 3-дюймовую полевую пушку. К необычному подарку была прикреплена поздравительная записка от юнкеров эскадрона. В середине ночи, которая выдалась очень темной и бурной, несколько кавалеристов эскадрона пробрались на позиции соседнего Константиновского училища и потихоньку укатили оттуда крайнюю полевую пушку. Их за эту проделку всего лишь мягко пожурили, а вот для юнкера-артиллериста, охранявшего орудия, дело обернулось серьезно. Он спрятался от проливного дождя в караульной будке и даже не заметил пропажи. Военно-полевой суд исключил его из училища и отправил на фронт рядовым.

Я помню и множество других мальчишеских выходок – так что нельзя сказать, что мы только работали. Лично у меня, правда, практически не было времени для подобных развлечений, так как вскоре после прибытия в лагерь я получил особое задание, отнявшее у меня все и без того ограниченное свободное время.

Нашему училищу часто поручали испытание и оценку новых образцов артиллерийских устройств. Так, например, 4,5-дюймовую легкую гаубицу британского производства прислали в училище вместе с англоязычной инструкцией по обслуживанию. Однажды вечером на поверке всем юнкерам, которые считали, что способны перевести с английского технический текст, приказано было немедленно явиться к капитану Шоколи, отвечавшему за испытания гаубицы. Явилось нас трое, и я был назначен ответственным за перевод, поскольку оказался единственным в группе портупей-юнкером. Мы корпели над ним вечерами допоздна в течение месяца или около того и сделали примерно треть, когда внезапно привезли готовый русский перевод, осуществленный в Англии производителями гаубицы – фирмой «Виккерс лтд.», если я правильно помню. Им можно было пользоваться, так что нас освободили от дальнейшей работы над переводом оригинала. Однако офицеры без труда убедились, что наша работа гораздо лучше официального английского перевода.

Этот факт сильно повысил наш авторитет в глазах командиров. Мы стали любимчиками капитана Шоколи, и с тех пор к испытаниям всевозможных новинок он привлекал только нас. Следует заметить, что поручения эти не всегда были благословением Господним. Например, новая сигнальная ракета ближнего действия, которую предполагалось запускать ночью из пустого снарядного ящика, взорвалась раньше времени, когда я стал поджигать фитиль, и сильно обожгла мне лицо – так что мне даже пришлось провести несколько дней в лазарете. У меня под кожей над и под левым глазом до сих пор остаются, как память об этом эпизоде, два крошечных черных осколочка. К счастью, зрение не пострадало.

Ближе к выпуску в декабре 1916 г. капитан Шоколи начал уговаривать меня подать документы на вакансию в составе русской артиллерийской закупочной миссии в Соединенные Штаты. В наше училище пришли две такие вакансии. Все назначения выпускников проводило училище; исключение составляли только назначения в гвардию и кое-какие другие привилегированные части – для них требовался прямой рапорт кандидата командиру части. В остальном же новоиспеченные офицеры по очереди, в порядке рейтинга учебных результатов, выбирали для себя любую вакансию из оставшихся. Я в рейтинге нашего класса занимал достаточно высокое место и легко мог бы выбрать для себя назначение в Америку, тем более что эта вакансия требовала знания английского, но мне хотелось попасть на фронт. Так что я не послушался капитана Шоколи и отговорился условием, которое поставил мне отец, давая согласие на мое поступление в армию, – а именно что я должен был служить в Донской казачьей гвардейской батарее, где служил в свое время он сам. Уже была получена и телеграмма от командира батареи, полковника Н. Упорникова, с согласием офицеров батареи на мое поступление в часть.