Правда о России. Мемуары профессора Принстонского университета, в прошлом казачьего офицера. 1917—1959

Британский военный атташе генерал-майор Нокс писал:

«Австрийцев отогнали назад по фронту суммарной длиной 195 миль – из 255 миль, которые они укрепляли на протяжении девяти с лишним месяцев; при этом наступающая армия была по техническому обеспечению значительно слабее их собственной.

Внезапный успех неприятеля, который, как они считали, был решительно разбит в 1915 г., стал для берлинских стратегов грубым и неожиданным ударом. К тому же и момент был неудачный – наступление под Верденом было в полном разгаре и все сильнее сказывалось на людских ресурсах Германии. Немцы, однако, быстро пришли на помощь союзнику».

Далее генерал Нокс продолжает: «Брусиловский прорыв стал самым выдающимся военным событием года. Он превосходил другие операции союзников и по масштабу захваченной территории, и по количеству уничтоженных и взятых в плен солдат противника, и по числу вовлеченных вражеских частей. Благодаря этому продвижению и захвату части Румынии Россия оттянула на себя огромные силы неприятеля. Следующие цифры говорят сами за себя. Против Англии и Франции 1 июля, в день начала наступления на Сомме, действовали 1300 батальонов. 1 января 1917 г. их было 1327. России на Восточном театре 4 июля – в день начала Брусиловского наступления – противостояли 509 германских и 534 австрийских батальона; 1 января 1917 г. против нее действовали 854 германских, 708 австрийских и 24 турецких батальона. Таким образом, на Восточном театре силы неприятеля выросли на 345 германских, 174 австрийских и 24 турецких батальона, против увеличения всего на 27 германских батальонов на Западном театре военных действий. Этот вклад в дело союзников был достигнут с такими техническими ресурсами, над которыми на Западном театре только посмеялись бы, и Россия оплатила все свои успехи кровью. За двадцать семь апрельских дней армии Брусилова потеряли 375 000 человек, а к концу октября их потери уже превысили миллион человек».

Итак, официальные британские данные свидетельствуют, что в канун Февральской революции 1917 г. российская императорская армия связывала на своем фронте на двадцать процентов больше вражеских войск, чем объединенные силы Англии и Франции.

Генерал Нокс совершенно прав, когда пишет, что: «Накануне революции перспективы кампании 1917 г. выглядели лучше, чем в марте 1916 г. перспективы кампании на тот год».

Всеобщая дезорганизация, наступившая в стране после февральской революции 1917 г., свела все жертвы России на нет. Если не считать психологической травмы, вызванной гигантскими человеческими военными потерями, то самым серьезным фактором, вызвавшим общее возмущение масс против своих правителей, оказались слухи вокруг трагической фигуры императрицы Александры Федоровны. Каприз судьбы дал мне возможность многое увидеть своими глазами и заглянуть в суть описываемых событий.

Дворцовый лазарет в Царском Селе

В самом начале войны мама моя стала сестрой милосердия, или сиделкой. На фотографии 17 можно увидеть всю нашу семью военного времени, примерно через год после начала войны. Мама в форме, которую она носила почти постоянно в течение четырех лет. Я в форме Императорского училища правоведения, а мою младшую сестру Алю почти заслоняют ее кукла и мой французский бульдог Грибуй, которого обычно звали просто Булка. Рядом с нами находились, но на фото не видны, французская гувернантка сестры и горничная, игравшая в нашем доме также роль кухарки.

В своем рассказе я буду использовать слово «сестра», так как оно лучше, чем обезличенное «сиделка», отражает теплое отношение всех классов населения России к женщинам, которые во время войны посвятили себя заботе о многочисленных раненых. Обращались к ним обычно «сестра», а сами раненые при обращении или в разговоре часто использовали уменьшительно-ласкательный вариант «сестрица».

В начале войны практически все светские дамы надели форму сестер милосердия. Поскольку мама была дочерью врача, ее отношение к обязанностям сестры милосердия было более профессиональным. Кроме того, она была одной из очень немногих дам в Царском Селе, кто уже имел опыт подобной работы – во время Русско-японской войны 1904–1905 гг. она добровольно работала в лазарете и даже закончила курсы сестер милосердия.

Последнее обстоятельство, видимо, и послужило причиной того, что маму, хотя она и не принадлежала к придворным кругам, в начале войны пригласили присоединиться к группе царскосельских дам и работать вместе с императрицей и двумя ее старшими дочерьми – великими княжнами Ольгой Николаевной и Татьяной Николаевной, которым тогда было соответственно девятнадцать и семнадцать лет. Двух других дочерей, Марию и Анастасию, сочли слишком юными для работы в лазарете.

Для императрицы был организован особый небольшой лазарет. Располагался он в отдельном одноэтажном здании (мне кажется, первоначально там был изолятор для заразных больных) в парке на территории главного Дворцового лазарета – трехэтажного сооружения, которое в мирное время служило больницей для местного гражданского населения. Эта больница содержалась на средства императорского дворца, отсюда и ее название.

Главное здание Дворцового лазарета с началом войны было отведено под лечение раненых солдат. В небольшом флигеле, где должна была работать императрица, лечили в основном раненых офицеров, но иногда и солдат тоже. Там была собственная операционная и штат, а хирург и врач приходили из главного здания. Для личных нужд императрицы и двух великих княжон отвели особые комнаты.

Очень скоро маму назначили старшей сестрой этого флигеля и его операционной. На фото 18 она сидит рядом с императрицей; женщина по другую сторону от супруги царя – главный хирург лазарета княжна Вера Игнатьевна Гедройц, дальняя родственница моего одноклассника по Училищу правоведения и тоже, как и он, из королевского литовского рода. Эта в высшей степени замечательная женщина и прекрасный человек всеми силами пыталась противостоять дурному влиянию на императрицу фрейлины Анны Александровны Вырубовой. Я не помню уже, кем были вне госпиталя С.И. Добровольская и У. Ф. Львова. В.А. [Варвара Афанасьевна] Вильчковская – жена отставного полковника Вильчковского, возглавлявшего какой-то отдел гражданской администрации Царского Села, – непрерывно работала в госпитале до самой революции.

Мама начала вести дневник^[22] в тот день, когда получила в лазарете послание отца с известием о том, что может ожидать его в ближайшем будущем в крепости Новогеоргиевск, куда он был направлен с 58-й дивизией. Дневник начинается так: «14 июля [27 июля 1915 г.] позвонил Гриша. От отца прибыл курьер с письмами и посылкой. Гришук привез все на своем велосипеде около 10 утра. Никогда не забуду испытанную горечь и боль. Почему судьба посылает еще и это испытание? Перспектива осады, полной изоляции и плена – именно то, чего я безумно боялась… Великие княжны трогательно внимательны…»

Наверное, мне стоит кое-что здесь объяснить, чтобы было понятнее. Императрица Александра Федоровна родилась и выросла как немецкая принцесса Гессенская. После замужества она приняла русскую православную веру. Похоже, она искренне стремилась понять свою новую родину и приспособиться к ней и прилагала к тому немалые усилия. К несчастью, она совершила ошибку, обычную для представителей Запада, – поверила, что только мистический характер обрядов Русской православной церкви способен отразить подлинный дух русского народа. Личные несчастья, сильно повлиявшие на нее, довели ее духовный мистицизм до гротескных крайностей. Безусловно, очень значительную роль в этом сыграла болезнь ее единственного сына и наследника трона цесаревича Алексея.

Алексей был болен гемофилией, малейшая ранка вызывала у него длительное кровотечение и даже угрозу для жизни. Врачи не могли вылечить мальчика, зато мрачный полуграмотный сибирский крестьянин Григорий Ефимович Распутин то ли в самом деле способен был облегчить его состояние, то ли просто сумел убедить в этом императрицу. Во дворце он с успехом играл роль святоши. Императрица отказывалась верить правдивым рассказам о его распутной жизни в Санкт-Петербурге, которая ни для кого, кроме нее, не была тайной. Народ тем не менее из-за разгульной жизни Распутина вне дворца пребывал в уверенности, что он и во дворце, должно быть, ведет себя точно так же. Это совершенно естественно. Иногда даже кажется, что он намеренно создавал у людей такое мнение.

В результате престижу императорского трона в глазах народа – причем в критический период его истории – был нанесен неизмеримый вред. В этом отношении «дело Распутина» заставляет вспомнить «дело с ожерельем королевы»^[23](Collier de la Reine) – скандал, в который оказалась безвинно вовлечена Мария-Антуанетта, последняя королева Франции. В ее жизни и трагической судьбе много и других черт, вызывающих в памяти жизнь и судьбу Александры Федоровны, последней императрицы России.

Я однажды встретил Распутина, или, точнее говоря, налетел на него. Направляясь после занятий из Санкт-Петербурга домой, я успел уже сесть в вагон пригородного поезда на Царское Село, как вдруг вспомнил, что забыл купить вечернюю газету. Я вылетел из вагона, в который собирался войти Распутин. Я был в форме Императорского училища правоведения – треуголке, белых лайковых перчатках и все такое – и Распутин отступил в сторону. Одновременно к нему придвинулись два человека, похожие на телохранителей, – очевидно, «на всякий случай». Когда я проходил мимо Распутина, наши глаза встретились, и я никогда не забуду испытанное в тот момент неприятное чувство – с тех пор я твердо убежден, что он обладал гипнотической силой.

Мама понимала, что является свидетелем событий, подробности которых позже, скорее всего, приобретут большое значение. На страницах своего дневника за 26 июля ⁄ 8 августа 1915 г. она записала:

«Чтобы отвлечься, я попытаюсь кратко изложить «исторически» интересные детали за последний год: начали работать Императрица и Великие Княжны в августе [1914 г.]. Сначала как они были далеки! Целовали руку, здороваясь с княжнами, и этим дело кончалось. Вера Игнат[ьевна Гедройц] читала лекции в их комнате с полчаса, там всегда была А.А. [Вырубова]; затем шли на перевязки, княжны – солдат, Государыня и А.А. [Вырубова] – офицеров…

Ноябрь и декабрь [1914 г.] были периодом особенно трогательного культа Государыни – она очень приблизилась к жизни офицеров, так просто, мило и добро… сидела у их постелей, интересовалась всем – даже подробностями их жизни.

В начале декабря [1914 г.] они уехали путешествовать. С дороги присылали чудесные телеграммы от сестер – Александры], Ольги, Татьяны^[24] и Анны [Вырубовой] – от последней напрасно; у нее нет никакой чуткости — «Скучаем по нашим милым раненым, к которым так привыкли». Прислали варенье с запиской «от трех сестриц». Вернулись 13-го [26-го], и Государыня слегла. Расширение сердца, усталость и какое-то серьезное оскорбление в Москве. Мы не видели ее до Рождества».

У царя Николая II была репутация человека слабого, всегда подпадавшего под влияние последнего собеседника. Судя по всему, он был очень добрым человеком, исполненным благих намерений, прекрасным отцом и мужем. Все это замечательные качества, но их недостаточно для того, чтобы играть роль успешного самодержца – роль, к исполнению которой его совершенно напрасно подталкивала жена. Мне нередко приходилось выслушивать мнение, что из него получился бы первоклассный командир полка – в том смысле, что это максимальный уровень ответственности, который он способен был нести.

Очевидно, сначала Николай согласился с тем, что нужно прижать Распутина, и даже сделал это. Но после этого не предпринял ничего против главной опоры Распутина при дворе и доверенного лица императрицы, А.А. Вырубовой. Почувствовав затем внешнее давление и требования принять меры и против нее тоже, он, напротив, встал на защиту своей жены – очевидно, из чувства личного и семейного долга, – наказал большинство известных критиков императрицы и даже изменил отношение к самому Распутину. С этого момента и критика в адрес императрицы, и неразумная реакция царя на нее только усиливались, что в конце концов и сделало революцию неизбежной. Необходимость перемен носилась в воздухе задолго до действительных событий.

Поворотным пунктом стало фатальное решение царя принять на себя командование всеми действующими войсками Российской империи – решение, навязанное ему императрицей.

Мама питала к императрице большую личную симпатию. Безусловно, у этой женщины было множество проблем. В дневнике за 17 июля [30 июля 1915 г.] мама записала: «Как же временами ее девочки, с их обычной живостью, обижают ее. Вера Игн[атьевна] рассказывала о свадьбе Одер. [?] – «в Павл[овске], там живет его старая бабушка, – немка, – и затем добавила, улыбаясь: – последнее тщательно скрывается». – «Конечно ему приходится это скрывать, я вполне его понимаю, она ведь и впрямь может оказаться настоящей кровожадной немкой», – вырывается у О[льги] Николаевны]».

Создается впечатление, что у императрицы было больше обычного проблем со свекровью – вдовствующей императрицей Марией Федоровной, которая ей совершенно не доверяла. В мамином дневнике обнаруживаю запись за 24 октября ⁄ 6 ноября 1915 г.:

«Интересное и откровенное замечание сделала Государыня во время последнего визита Государя: [далее по-французски]

«Он уехал в Петроград повидаться с матерью – он должен поговорить с ней, им нужно так много сказать друг другу. Если я приезжаю, она молчит».

Далее под той же датой мама так описывает и комментирует визит императрицы в госпиталь:

«[Она] сидела долго с работой в столовой. Одна из княжон играла в пинг-понг, другая в шашки [с выздоравливающими офицерами], кто читал, кто болтал, все просто и уютно. Госуд[арыня] сказала Вар[варе] Аф[анасьевне]: [далее по-французски]

«Посмотрите, как малышки забавляются – как покойна эта простая жизнь, – а большие сборища, высшее общество – бр-р-р! Я возвращаюсь к себе совершенно разбитой – я должна заставлять себя говорить, видеться с людьми, которые, я отлично знаю, против меня, работают против меня… Двор, эти интриги, эта злоба – как это мучительно и утомительно. Недавно я наконец была избавлена кое от кого, и то лишь когда появились доказательства (Орлов, надо думать, и Джунковский?)^[25]. Когда я удаляюсь из этого общества, я устраиваю свою жизнь, как мне нравится. Тогда говорят: «C’est une exaltee» [экзальтированная особа – фр.]. Осуждают тех, кого я люблю, а ведь для того, чтобы судить, нужно все знать до деталей. Часто я знаю, что за человек передо мной; достаточно на него раз взглянуть, чтобы понять: можно ему доверять или нет».

Бедная, несчастная… [продолжает мама] Такой она мне и рисовалась всегда – сама чистая и хорошая, цельная и простая, она томится условностью и мишурой большого света, а в грязь Гр. [Распутина] она не может поверить, – а в результате враги в верхних слоях и недоверие в нижних. Если бы только они могли увидеть ее и узнать, что она такая, какой ее знаем мы!»

Большинство маминых подруг принадлежали к «обществу», но не к придворным кругам. Я помню, как дома она поначалу часто защищала императрицу как человеческое существо и слышала в ответ, что она, мама, подпала под личное обаяние императорской семьи и потому не верит, что императрица наносит стране вред. В конце концов мама изменила свое мнение об императрице, но она была с ней в недостаточно близких отношениях, чтобы пытаться что-то изменить. Читая дневник, можно проследить, как постепенно уходило ее первоначальное восхищение государыней. Тем не менее о двух великих княжнах она отзывалась всегда с неизменной теплотой.

В записи за 22 января [9 февраля 1916 г.] мама упоминает слухи о скором разводе царя. Слухи оказались пустыми, и мама замечает: «…И все же какой это был бы прекрасный жест – уйти в монастырь; все обвинения в прогерманской позиции тут же отпали бы, все безобразные слухи о Гр. [Распутине] улеглись и, возможно, дети и сам трон избежали бы огромной опасности».

Это было написано больше чем за год до революции. Зная причины общественного недоверия, мама наблюдала, как императрица делает один неверный шаг за другим, и тревожилась все больше и больше.

Если императрица лишь изредка наведывалась в госпиталь, то две старшие великие княжны бывали там постоянно, и мать моя успела близко подружиться с ними и полюбить их. Они, казалось, рады были заняться реальной работой и выскользнуть на время из своей золоченой клетки – дворца. 17/30 июля 1915 г. мама записала:

«Они трогательно любят своего отца. Вываривать шелк пришли пешком. «Папуля привез нас, но не захотел заезжать внутрь; мы прошли от ворот пешком» – Т[атьяна] Николаевна]. Разматывая шелк, мы сидели бок о бок и болтали; они расспрашивали о Порфиреньке^[26], о детях; как мы жили в Красном [летний лагерь гвардии], куда ездили. Уехали после 11, предложили подвезти меня на машине; я поблагодарила, но нужно было еще выварить бак шелка, и я провозилась с ним до половины первого ночи.

20-го они приехали снова, чтобы закончить приготовление компрессов.

21-го операция Залив. [?] прошла хорошо. Шелк подавала Т[атьяна] Н[иколаевна], О[льга] Н[иколаевна] инструменты, я – матерьял. Вечером опять приехали чистить инструменты; сидели все в уголке подготовительного кабинета, в страшной тесноте. Открыли сами окна, сами притащили шелк. О[льга] Н[иколаевна] опять сказала: «Мама кланяется вам, Валентина] И[вановна], особенно… А хорошо здесь… не было бы войны, мы и вас бы не знали, как странно, правда?»

Скребли усердно мыльцем, спиртом, готовые инструменты сами клали в шкап. Офицеры удивлялись: «Ведь есть денщики, отчего вы себе руки портите!»»

Они честно пытались выполнять свою часть работы по операционной. 28 января /12 февраля 1916 г. мама замечает: «Сегодня «папа» снова уезжает в армию. Я думала воспользоваться этим временем, чтобы выварить шелк, поскольку Т[атьяна] Н[иколаевна] наверняка будет занята – боюсь, что бедняжка слишком устала. Но она догадалась: «Ну скажите мне, пожалуйста, что за спешка. Как вы хитры – а я сначала и не догадалась – ведь срочных операций нет, – почему вы можете дышать карболкой – а я не могу?» – настаивала она. Оставили до следующей недели. Госуд[арыня] позволила».

Они не привыкли общаться с людьми – я нахожу в дневнике запись за 16/29 января 1916 г.: «Сегодня Т[атьяна] Н[иколаевна] ходила со мной вместе после перевязок у нас наверх, на перевязку Попова. Милая детка ужасно только конфузится, когда надо проходить мимо массы сестер; схватит меня за руку: «Ужас, как стыдно и страшно… не знаешь, с кем здороваться, с кем нет»».

И параллельно этой робости при первой встрече с посторонними людьми в них был горячий интерес к образу жизни обычных людей, о котором они почти ничего не знали. Однажды что-то помешало фрейлине, которая обычно забирала великих княжон из госпиталя, приехать за ними, и она просто прислала экипаж. Девушки ухватились за возможность самостоятельно исследовать окружающий мир – хоть чуть-чуть! – и приказали остановить экипаж возле Гостиного Двора – пассажа с магазинами; они хотели купить что-нибудь. В форме сестер милосердия их никто не узнавал (фото 19). Однако они быстро поняли, что не только не имеют с собой денег, но и не знают, как именно делают покупки. На следующий день они подробно расспрашивали маму об этом. Этой истории нет в мамином дневнике, но она навсегда застряла в моей памяти – так я был поражен существованием людей, которые ни разу за всю свою жизнь ничего не купили.

Однажды вечером дома я ответил на телефонный звонок. Мужской голос спросил, действительно ли это номер 222^[27], велел мне подождать минутку, а затем незнакомый мне молодой женский голос спросил Валентину Ивановну (мою маму), затем добавил: «Кто это? Гриша?» Мне тогда было шестнадцать, и мне не понравилось, что незнакомая девчонка назвала меня уменьшительным именем, поэтому я спросил: «А вы кто?» – «Татьяна Николаевна», – был ответ. Я не мог сразу поверить, что действительно разговариваю с дочерью царя, и переспросил довольно глупо: «Кто?» – «Сестра Романова Вторая», – ответил голос. После этого я смог только пробормотать что-то неразборчивое и позвать маму к телефону.

Очевидно, великие княжны знали все о семьях сотрудников и раненых госпиталя. Они стремились проводить там как можно больше своего свободного времени (фото 20), болтая с офицерами. Естественно, не обходилось и без легкого флирта, что вызывало временами обеспокоенные записи в мамином дневнике. По всей видимости, мама воспринимала свои обязанности неформальной наставницы очень серьезно и была полна решимости не допустить никаких сплетен о девушках, которых успела так полюбить.

В мамином дневнике я нахожу немало упоминаний об убийстве Распутина, которое произошло в середине декабря – 17 числа [30 декабря 1916 г.]. Факты в большинстве своем общеизвестны, включая и последовавшие за ним сравнительно мягкие, но политически катастрофические наказания виновным. Тем не менее я процитирую два особенно характерных абзаца.

Запись за 30 декабря 1916 г. ⁄ 12 января 1917 г.:

«…новая вспышка безумной ярой ненависти – все классы с пеной у рта о ней говорят. Пока она победила – Трепов, Ипатьев уволены. Недаром говорила: «Довольно я страдала, больше не могу. Надо в бараний рог свернуть». Вот, значит, кровь, и с великой целью пролитая, не дает счастья, – наоборот – новое озлобление, вспышка реакции…»

Запись за 5/18 февраля 1917 г.:

«Несколько дней назад у Ольги выскользнула такая фраза: «Может, его и нужно было убить, но не так ужасно – мы же семейка, стыдно признавать, что они родственники»^[28].

Вскрытие показало, что его легкие были полны воды. Его руки были подняты и закоченели – его утопили еще живым».

В день убийства Распутина, но, очевидно, еще до того, как императрица узнала о нем, она принимала на аудиенции во дворце хорошую подругу нашей семьи, жену генерала Мрозовского, бывшего тогда начальником Московского военного округа. В записи за 30 декабря 1916 г. ⁄ 12 января 1917 г. мама замечает в связи с событиями 17/30 декабря 1916 г.:

«Манечка Мроз[овская] была на приеме – на нее произвели сильное впечатление ее [императрицы] нервность и горечь – «Ноги моей не будет в Москве – я поеду туда, где меня ценят по достоинству, – простой народ любит меня, – а Москва, Петроград – «ужасные города» (это было сказано по-английски)…»

Именно в этом заключалась подлинная драматичность ситуации и самый большой грех Вырубовой – она, похоже, ввела императрицу в заблуждение и заставила всерьез поверить, что простой народ на ее стороне.

Примерно в это же время великой княжне Татьяне Николаевне пришла в голову идея организовать перевод моего отца из немецкой тюрьмы в нейтральную страну. Очень мило с ее стороны, но я сомневаюсь, что отец принял бы такую помощь. Мама точно была очень расстроена и встревожена возможными последствиями этого шага – ей рассказала о планах дочери императрица, очевидно с самыми добрыми намерениями. 5/18 февраля 1917 г., за три недели до революции, мама записала:

«Два дня назад Государыня неожиданно приехала повидать нас, в первый раз после «события» [т. е. убийства Распутина]. В хорошем настроении, мила, временами думает о чем-то с отсутствующим выражением на лице. Она подошла ко мне, милостиво:

«У меня были сестры [после взаимной инспекционной поездки миссии Русского красного креста в Германию]. Сказали, что видели вашего мужа. Думаю, возможно будет организовать его перевод в нейтральную страну. Если доктора не захотят это сделать, может быть, у меня получится».

Последняя деталь встревожила меня, – косвенное подтверждение слухов о ее вмешательстве [в отношения с Германией]. Не верю и никогда не поверю, что побудительная сила желание помочь им [немцам]. Единственное объяснение, которое кажется верным: полное уничтожение Германии] принесет с собой падение Гогенцол[лернов] – опоры всех монархий в Европе, на которую они рассчитывают в случае, если трон сына закачается».

Думаю, осторожная мамина оценка, вероятно, близка к истине. Однако я не верю, что все то, что печаталось в Америке по поводу влияния императрицы на решения военной кампании, может быть близко к правде. Верхушка военного командования состояла из людей такого калибра, как генералы Алексеев, Брусилов и другие, и они никогда не допустили бы ничего подобного.

Во второй половине лета 1915 г. я тоже недель шесть или около того проработал в Дворцовом госпитале. Инициатива, конечно, принадлежала маме. Она сказала мне, что в главном здании, куда поступал большой поток раненых (это было время медленного, страшного и кровавого отступления русских войск), нужны рабочие руки. Она привела меня и представила княжне Гедройц как «нашего нового добровольца». Мгновение хирург изучала меня, затем велела явиться через два часа в операционную.

Оказалось, что на это время назначена ампутация гангренозной ноги одного из недавно прибывших солдат. Княжна Гедройц приказала мне держать обеими руками ампутируемую ногу солдата – фиолетово-зеленую штуку довольно отталкивающего вида и запаха (мне выдали резиновые перчатки). Тем временем сама она срезала плоть сразу над коленом и завернула наверх, с тем чтобы позже, отпилив кость выше этого места, можно было вернуть плоть обратно и сделать из нее упругую подушку под кость. Она велела мне отнести ногу в ведро в углу комнаты, затем сразу же позвала назад и вгляделась мне в глаза. Очевидно, ее удовлетворило то, что она там увидела, и она сказала, что я назначен временно санитаром в операционной. Я не думаю, что держать эту гангренозную ногу было действительно необходимо, – ведь она была плотно пристегнута к столу, да и пациент находился под действием эфира; она просто хотела проверить мои нервы, прежде чем назначить на эту работу.

Я провел в госпитале оставшиеся шесть недель моих летних каникул; мне довелось стать свидетелем множества операций самой разной сложности – от ампутаций до трепанации черепа. Мои обязанности заключались, главным образом, в том, чтобы переложить раненого с кровати на каталку, отвезти в операционную, переложить там на стол и после окончания операции повторить все то же в обратном порядке. Большинство крепких мужчин тогда были в армии, и санитарами в госпитале работали мальчишки. Я был покрепче других, поэтому поднимать тяжести чаще всего звали меня.

Сложнее всего было возить на перевязку раненых с раздробленным бедром. Все они были жертвами германских фугасных осколочных противопехотных снарядов. Русские войска, стремясь сдержать наступление противника, вынуждены были часто предпринимать штыковые контратаки, причем практически без поддержки артиллерии, так как снарядов почти не было. Нога такого раненого находилась на вытяжке в специальной корзинке из жесткой проволоки. Предполагалось, что одного раненого должны переносить два мальчика, но мы на опыте убедились, что синхронизировать движения так, чтобы не вызывать у солдата с раздробленным бедром жуткой боли, невозможно. В конце концов мы разработали следующий способ. Раненый садился и обхватывал меня руками за шею; после этого я пропускал одну руку под то место, «где спина перестает называться таковой» и ладонью поддерживал верхний конец корзинки с заключенной в нее ногой; одновременно второй рукой я поддерживал второй конец корзинки и вторую, здоровую, ногу. В таком положении я мог поднять раненого – обычно все они были истощены и очень худы – и с разворота пересадить его на каталку, не вызвав при этом болезненных стонов.

Иногда, если у меня выдавалась свободная минутка, я мог поболтать с ранеными, почитать им письма из дома с вестями о друзьях и родных, которые были или убиты, или тоже покалечены, написать ответы. Раненые у нас были со всех концов страны. Именно тогда я осознал, какие ужасные жертвы вынуждены приносить народы России, и понял всеобщее возмущение. Ведь большей части этих жертв можно было избежать, если бы страна лучше подготовилась к войне. Тогда я научился глубоко уважать и любить простой народ моей родной страны.