§ 4. Практическая вера
➢ Вера не созреет и не проявится без подпитки органическим знанием. Но знание не даст обнаружитьверу. Истинная же вера неизбежно отыщет пропитание в видезнанийдля того, чтобы проявить себя очевидным образом.
➢ Знание, прибавляя себя, никогданесоставитверы.
➢ Вера, подпитываясь знанием, со временем теряет вкус к нему, принимая его по привычке (“инерции”), обнаруживая попутно, что “куски” расчлененного знания есть мертвое подобиеживой плоти(веры).
➢ Познав веру, с приемом “пищи” знаний – ты в старении и сцепленной с нимистории болезниуже испытываешь интоксикацию плоти живой (себя).
➢ Отвергая знание, ставшее для тебя отравой, обнаружив истинную веру (в предназначение себя) – сверхзнание о себе, ты прекращаешь верить (не веришьменее)в вещи и явления обыденные: околевание, старение, болезнь, или попросту забываешь их (забываешься).
Как проявляется вера, если ты вообще имеешь представление, о чем речь?
Принято считать (“верить”), что вера проявляется в “молитве” (обращения к “неизвестному” о помощи, снисхождении, покровительстве) или в качестве обязательного ритуала послушания, в доверии другому (ближнему, “профессионалу”, учителю, наставнику, “вожаку”) или, наконец, в вере в “себя” – а именно, в проявлении “решимости” (не сомневаться в своей правоте), не страшиться неудач и прочих решимых отрицаний.
Всякий из этих сортов веры может называться “верой” в образном (переносном) смысле ее интеллектуального подобия (теоретической запруды), имея к истинной (практической) вере строго противоположное отношение. Отношение расщепления (рассеяния).
Истинная вера, – как можно выразить или даже указать словами на состояние истинной веры – никак, лишь непосредственно погружаясь в истинную веру, разгоняя словарным хлыстом “организмы” известных феноменов (явлений и сущностей) по “загонам” (мыслимых) понятий и представлений и окольно обнаруживая извечный (“естественный”) порядок вещей.
Очевидно, что (истинная) вера прямо противоположна всякому неверию, или псевдовере в “неизвестное”, “вожака”, в ближнего, в себя, в прогресс и во что угодно (пришельцев, призраков и прочее).
Вера не имеет в “прицеле” ни неизведанное (“ничто”), ни объект (“природу”), ни субъекта (“божество”).
Она – кристально прозрачна, и в то же время – возрождает тебя, делая неуничтожимым.
Вера, если однажды проявляется (“рождается”), каждый раз способна собираться вновь, как если бы мысль (“самость”) вдруг неприметно переваливается из ниоткуда, и ты вот “ощущаешь” это уже только верховным (“надстроечным”) чувствилищем себя.
Если истинная вера кристально ясна (она есть, но суть ее природы – сама “прозрачность”), ты, не существуя (“отсутствуя”) в природном мире, тем не менее вынужден пребывать в “мерцании” веры – неверы.
Точнее, не в плане “то верю – то не верю” (в нечто существующее или несуществующее (“воображаемое”), а в плане привлечения себя (во внимании) к невере.
Отвлекаясь (пребывая с верой в “физическом” мире), ты (во внимании) уже напрямую отщепляешь себя от веры (истинной) в “истинную” неверу, прекращая более “различать” (рассеивать) “истинную” неверу всё менее – на, соответственно, лжеверу и (еще глубже в “потемки”), – “противоположную” ей лже-неверу, в порядке вещей присутствующие в обиходе физического мира и обеспечивающие его внешнее убранство и “срок службы” в целом.
Вера – смещение своего рода. Не в сознании, а самого “сознания” в целом(е).
Истинная невера, отщепляющаяся непосредственно от веры истинной, дает “видеть” надмирно, не рассеиваясь (не “аннигилируя”) в пару лжеверы – лже-неверы.
“Видеть” надмирно (надпланово) – значит не верить (истинно). То есть не верить всему тому, во что ты слепо “верил”: начиная с неверия в (смысл) “родителей”, “семьи”, “работы”, “денег”, “старения”, “болезни”, “смерти” и заканчивая неверой в их существование в частности (как внушенных “феноменов”), то есть – “верой” в их несуществование в целом.
“Веру” в несуществование мира в целом все же правильнее назвать неверой в целом, но не верой истинной. Невера (истинная) в целом – лишь “видимое” проявление веры истинной, но не суть сама вера.
Если ты познал веру, убедился в ней посредством неверы, многое меняется в тебе, точнее, меняешься ты, и сами последующие перемены меняются качественно. Уровень (план) их меняется явно “дискретно”. Ты просто оказываешься в том положении, когда лишь как бы вспоминаешь былое качество происходящего, по инерции только разгоняясь в приступе понимания (“разглядывания”) собственно “виновника” – веру в прозрачных телесах себя.
Не нужно слов, мыслей и сомнений. Ты получил, что желал. “Количество”, или ход понимания, мысли и слова – не перешли в новое качество понимания (веру), не составили его, а всего лишь указали (“нашли”) себя в качестве “суперпозиции” (истинной неверы) к истинной вере.
Невера, оплавляя все существующее в видимо несуществующее, подпитывает веру (без слов не обойтись).
Ты не веришь уже и в ощущении (“внешне”) во временящийся мир в целом, упираясь в нечто действительное в основании брейнсторма (себя).
Так подкрадывается неверие в себя (“другого”).
Посредством неверы устраняется и стволовой “недуг” (умирания) вместе с побочными эффектами старения и болезней.
Старение как симптом “умирания” (смертельного “заболевания”, запущенного к околеванию), соответственно, становится как минимум неуместным.
Не должно быть и мнимого “конца” (околевания, окончательного износа, или прихода в негодность), ведь телу незачем “прекращаться”, так как оно не испытывает нужды в “смерти” вследствие излечения от “врожденной” болезни умирания (тем более, если оно и не рождалось вовсе).
Ты оказываешься в природном мире формально, отыскивая новые возможности и сверхзадачи, исходя из чудесным образом меняющихся условий среды (“плана”).
С укреплением веры страх (ужас) сходит на нет – к пределу существования себя. Нет страха не только утратить тело в силу “экзистенциальных” причин (от лжеверы), но и в силу случайностей – ты не веришь и в случайности.
Случайно (без “вины”) тебя не может не быть. Ты веришь в предназначение. Случайностями же ты напрямую (“произвольно”) вмешиваешься в предназначение (“судьбу”) себя в силу индивидуальной природы (ограниченности или, напротив, избыточности) того или иного функционала, непосредственно задействованного в исполнении предназначения (себя) в реальном времени.
По сути, ты “умер”, почти смог умереть, не околевая, не утрачивая тела (себя). Что дальше? “Умереть” больше ты не сможешь? Больше не в смысле количественного (“понимания”), а нечто качественного.
Ты оказываешься в мире, где тело (себя) не может прекратиться потому, что ты не веришь в “себя” (тело) – в его истинное существование.
Оно не существует, оно лишь видимое продолжение тебя (“одежда”), то, во что ты не веришь. А веришь ты в “невидимое” тело, так?
Не видимое, но существующее – реальное.
Как невидимка может быть реальным? Или то тело, кажущееся несуществующим, в которое ты не веришь, является подобием (“проекцией”) тебя реального (“верующего”), который начал не верить в себя (тело) другого?
Если тело, как ты не веришь в него, никак не существует, то есть веры в себя (другого) как не было, так и нет, значит вера тебя не полна (не цельна).
Если ты веришь истинно (необратимо), ты прекращаешь не верить вовсе, то есть замечать присутствие тела другого (“себя”) рядом с собой.
Рядом с собой?
Пока Дух не в себе и расщеплен на самость внутреннего мира (“внимания”) и внешний мир (“тела”), ему мерещится тело другого, он не верит в него. При совмещении “тела” (себя) с собой (“самостью”) – приходу Адама в себя (в целом), на его (“Адама”) месте оказывается тот, кто в “режиме” реального времени способен расщеплять себя (истину), изличая тело “себя” (внешнего мира).
Со смертью истинной вера не в себя (вера в “себя”) непосредственно прекращается в необратимую (завершенную) веру в себе.
Тело и самость Адама – одно целое. Тем не менее Адам временно погружен в размышление вслух – он осматривается: переключает внимание то на тело в Cебе, то на cебя в теле Себя …
Ты избавляешься от “ужасной” привычки умирать (стареть), предваряя и вознося опыт себя на экзистенцию в целом – смерть Адама как судьбу нескончаемого ужаса прекращения последней, предельной, питающей на себе всякую “жизнь” (другого) – смертельной петли времени, от которой Адам, такой великий и всемогущий, не в силах отказаться, так и продолжая замыкаться (в себе).
Основной способ преодоления (себя) – вера. Вера – есть первое. Знание (“корм”) – на второе. Вера не созреет и не проявится без подпитки (органическим знанием). Но знание (даже бесконечное) не даст обнаружить “веру”.
Вера – не абсолютное знание. Есть вера, будет и знание, истинная вера неизбежно обнаружит (“отыщет”) пропитание в виде “знаний” для того, чтобы проявить себя очевидным образом.
Знание, прибавляя себя, никогда не “составит” веры.
Скажем, что вера есть сверхзнание, целое (неделимое) “знание” – знание того, каковы пределы (тебя) в том смысле, как их вообще возможно разрешить (“умозреть”).
Вера, подпитываясь знанием, со временем теряет вкус к нему, принимая его по привычке (“инерции”), обнаруживая попутно, что “куски” расчлененного знания есть мертвое подобие живой плоти (веры).
Познав веру, с приемом “пищи” знаний – ты в старении и сцепленной с ним истории болезни уже испытываешь интоксикацию плоти живой (себя).
Ты вскормлен, прием (“ядовитых”) знаний жизни вредит.
Отвергая знание, ставшее для тебя отравой, обнаружив веру (в предназначение себя) – сверхзнание о себе, ты прекращаешь верить (не веришь менее) в порядок вещей, не поминая его всуе – забываешься (в целом).
Ты уже не ждешь мирных чудес, чтобы, наконец – “поверить”. Ожидать можно ровно до самого околевания (“смерти”).
Даже если тебе привидется (истинно покажется) нечто, оно, как уже указывалось, не составит и, тем более, не прибавит веры (изначального зачатка “сверхзнания” о себе, а точнее – просто себя).
Вера привносит в жизнь тебя истинные чудеса, и не в виде всех тех микросрезов смерти – миражей, индуцированных истерикой (естественно или модифицированно) расширенного сознания.
Истинные чудеса – действительно сверхъестественны.
Не то, чтобы они происходили по невидимой воле извне. Они те (“сверхъестественны”) в том смысле, что гиперреальны, те, что естественно необходимы и неизбежно осуществимы вследствие очевидной (проявленной) веры, или “абсолютного” знания (сверхзнания) того, что другого и не предвидится, так как на месте всякого мыслимого или узнаваемого (“другого”) присутствует вера.
А смысл веры – в отмене околевания (мирской смерти) в преддверии прекращения истинного – размыкания самого Адама в себе (смерти) с высвобождением других из петли смерти – заодно.
* * * * * *
§ 5. Явка с повинной
➢ Чтобы изменить мир в реальности, необходимо управлять миром в целом. Такова подспудная мотивация истинноготворца.
➢ Из исторического опытадругоговыясняется, что мир временится независимо от «авторских» идей. Да и самавтор («писатель»)умирает, свидетельствуя о том, что не достиг личной цели – изменить мир к лучшему, то естьпереписатьсмерть.
➢ Есть, правда, исключение в образеСына Божьего, Автора Слова – о чем свидетельствует этот факт?
➢ Даже еслиИисуси вымышленныйдругой, и сам онесть часть собственногоСлова, это может означать, что он – единственный не может не быть (существовать). Он обязаннепрерывно быть. Он – единственный, который несет службу бытия. И Словокоторогоесть основание и потому причина прекращения экзистенции.
➢ Скольобраз “ЭЭГ” (мозга) себяприсутствует в этом мире, стольне прекращаетсяизвещение (“энцефалограмма”) себя истинного, того, которого не может не быть (“тут”) – в образеСлова(какуниверсального “текста”).
➢ Первичное приобщение кСловусвязано с размыканиемсмертельных петель разума – что иначе можно выразить как разворот к сворачиванию “чудес” извечно “мирной”метафоричности: сновидности, отчуждения – вообще, всякой зыбкой экзистентной двусмысленностив плане себяво Христе – вближнемистинной реальности Отца.
Ты перелистываешь старый альманах и неожиданно зачитываешься одним вычурным рассказом с необычайно чутким описанием атмосферы всепобеждающей вечной жизни на примере ареала леса ранней весенней порой, по-человечески трогательным и внушающим чувство особого предвкушение пред неизбежным наступлением чего-то величественного…
Второй рассказ – тематический, представлен в дельном изложении конкретного случая из жизни замечательной гимназии и его обитателей с основательными комментариями от лица внимательного и знающего толк педагога, предлагающего нетривиальные методы разрешения трёхстороннего конфликта между подрастающими представителями фауны, сообществом «взрослых» и посредниками («педагогами»).
Каково же должно быть смущение тебя («читателя»), если в заключение ты не упустишь имя автора текста: например, «hitler». А под вторым: допустим, «chikatilo».
Как, вообще, тебе впредь относиться к подобным «текстам»?
Собравшись с духом, ты предполагаешь, что и «тексты», видимо, поняты не так, и, очевидно, (первый) «автор» – поэт в душе, и в целом, хотя и не без сентиментальности, в доступном ему ключе чеканит «текстовым кодом» то, что, по его мнению, не передается отдельными словами или абзацами, а например, тональностью – и вот, пожалуйста: вибрирующее томление в гностическом предчувствии перебивается трогательными, но только выигрывающими от собственной непредвзятости, тропами. И так, «проницательный» (компетентный) читатель узревает «душу» автора: атмосферу затишья и благости в предвкушении установления ада на земле.
Другой «автор», конечно же – как ты не заметил (нет опыта!), на самом деле искусно развернул увесистую аллегорию, изъятую из собственного весьма болезненного «внутреннего» мира, в котором он в триединстве представляет себя, детишек и людей из мира взрослых («родителей»). Тут же, на месте, «искушённый» читатель способен «между строк» рассмотреть «истинные» (глубинные) причины конфликта и способы его разрешения, которые сам автор («писатель») впоследствии и применит на деле (в своей специальной «педагогической» практике).
Ты всегда, но все реже, возвращаешься к своей «любимой» – книге.
К медиане твоей экзистенции собирается компактный «гарем» из возлюбленных (книг), в который все сложнее попасть случайной «наложнице». Конечно, тут правит старшая «жена», которой непринужденно прислуживают младшие по рангу.
Каждая происходит от своего «родителя» (автора) – другого, «родившегося» в свою очередь от «родителей» его и, в конечном счете, от сонма собственных предков их согласно личной родословной. Факт особой «родословной» находит отображение в теле («пастише») и духе («стиле») наложницы.
Но со временем каким-то образом выясняется, что («любимая») книга не может иметь ничего общего с «автором» потому, как и любимая («женщина») не может быть люба тебе, так как это и не «женщина» вовсе, а со временем дряхлеющий (исполняющийся смыслами) «текст».
Причем ты уже усматриваешь не только отсутствие стиля, но и вообще – носителя былой красоты в целом, то есть – «женщины» как таковой. В формализованной («разгаданной») женщине ты практически «видишь» другого и («сексуально») влечешься к нему формально, уже настолько мало, насколько ты разоблачаешь («раздеваешь») любимый текст, исполняя его (текст как таковой) особым смыслом по аналогии с сексуальным влечением (в частности, к «женщине»): разгадывая женщину как таковую, а не сменяя ее на другую (во внешности и/или содержании), ты, аналогично, разоблачаешь текст как таковой (не меняя тип привлекательности – стиль и/или содержание собственно текста). Так, данная аналогия относится как к любой типовой (существующей) «женщине», так и к любому «типовому» (наличному) тексту.
Присутствие «женщины», по-прежнему, вызывает желание, которое снимается «соитием» с ней, с любой той же типовой «женщиной»: предельная мера личной неполноты тебя в образе (животворящей метафоре) «женщины» требует компенсации неполноты посредством акта «слияния» с образом («проекцией») недостачи до целого (себя). В виде «компенсации» – лишь судорога оргазма и иногда побочный эффект (осложнение) в образе «младенца» – метафоры обновленного цикла «желания».
Текст же по-прежнему взывает к прочтению. Но в этом отсчете времени («парадигме») стоит относиться к «любимому» тексту беспристрастно: различие во «внешности», как, например, между мануалом, договором, научным трудом и развлекательным чтивом, не существенно – несмотря на «внешность» сам текст как таковой – универсален.
«Женщина» воспринимается, по сути, другим, не требуя бесконечного повтора ритуала инициации разрядки себя в целое, как и любой «текст», в конечном счете, не требует прочтения.
Чем становится «желанный» текст, разве не источником знаний?
Как в целом приходит знание, основное знание «(замысел») себя?
Как правило, посредством взвешивания возможностей, а вернее, исключения возможностей. Созерцания и чтения текстов.
Первый способ – прямой (быстрый). Второй – опосредованный (медленный). Причем созерцание в конечном счете необходимо и во втором случае. Созерцание (предельное понимание) суть структурирование «универсального» текста. Любой текст является частным «универсального» текста (множества), как и любая «женщина» включается уже в множество других. И «универсальный» текст может иметь любую форму и бесконечный (по запросу) объем, как, впрочем, и любая «женщина». Но всё же, каким образом приходит истинное знание?
Ты научился читать и составлять (тексты), ты на слух воспринимаешь и говоришь текстами. Очевидно, любая «информация» косвенно (опосредованно) способствует «просветлению», компрометируя себя собственным проявлением в существующем и таким образом исключая из «возможного» (истинного, или реального).
«Текст» становится инструментом такого становления – прерывистого, хаотичного, «неосознанного» слияния с целым (истинного знания), аналогичного «бессмысленным», но оргазмически (в моментальном экстазе) осознаваемым соитиям с «женщиной».
Усердное «чтение» вкупе с созерцанием приводит к пониманию («парадигме») того, что непосредственное «просвещение» (созерцание), в конечном счете, безмерно превосходит способ «вычитания» из себя ложного (лжи) и относительно ложного («правдивого») знания – вообщем, «информации».
Чем «значительнее» текст, тем, конечно, больше от истины. Однако осознание себя в новом знании может приходить с опозданием в годы…
Созерцание приносит знание в реальном режиме времени.
«Вычитание» текстами в качестве затравки – необходимый период в познании и становлении себя, хотя бы и в контурах первичной самости.
Изложение «созерцания» в тексте с последующим «вычитанием» не снизит незнания, которое не знание и которое противоположно знанию (истинному), бытию в целом потому, что прямое узнавание («созерцание») в себе частично «изничтожило» себя, попутно «опубликовав» объявление об этом в мире вещественного – соответствующий текст.
Формализуя отношение к «женщине», ко всякой женщине, ты формализуешь отношение и к тексту – не только к разнообразию его, но и, вообще, к тексту как таковому.
В пределе, вообще, воспринимая женщину более как другого (как «универсальную женщину»), как просто символ меры неполноты тебя в целом, так и текст, по аналогии, ты воспринимаешь не как истинное знание (тебя «складывающее»), не как саму меру неполноты, или знания, которого не хватает для «счастья», но как метафору меры неполноты тебя в целом.
Так как сам текст является метафорой в целом, то форма метафоры, или индивидуальный текст («стиль»), не может быть истиной, являясь подобием (отражением) ее. Разоблачение подобной индивидуальной метафоры в частности и в целом (подобное снятию метафоры «женственности») приводит к наложению подобной истины, или текста-«наложницы» (от лжи сквозь правду к истине) на себя существующего и ничтожение себя существующего в части подобной истины.
И в бывших «возлюбленных» (прежде почитаемых) текстах ты уже впрок отмечаешь не только «прочитанность», подобную разоблачению, или «разгадке» индивидуальной «женщины», но и разглядываешь более того, – другое, или «структуру» женщины как другого («человека») в среде вскрывающихся друг за другом «структур» бывшего («универсального») текста.
С определенного момента ты общаешься с «женщинами» как с другим (ближним), поддерживая правили общежития в экзистентности – аналогично, осознанно используя «тексты» строго в соответствии с условиями выживания в среде относительной «правды» (лжи).
Как выясняется, «осмысленный» текст (структура) не прибавляют знания, так как «смыслы» накладываются на выжженное в тебе спонтанным или осознанным созерцанием ничто. Такой текст правдив по мере неполноты истины. Текст, в котором отсутствуют «смыслы» (вскрываемые структуры), для тебя лично – есть ложь (как мера неполноты правды). В правде, или существовании нецелым, ты различаешь себя не целым, то есть «правду»; в несуществовании же ты не различаешь ложь как меру своей неполноты в правде (в существовании).
Не отличая меру своей неполноты («лжи») в частности («вычитыванием»), ты таким образом отличаешь это в себе нецелом («правде») в части неполноты («вычитанием» из неполноты), умаляя неполноту правды (существования себя), ничтожа ее вычитыванием «смысловых» текстов.
Прочтение «осмысленных» текстов (вычитывание) в отличие от совокупления с «женщиной», приносящего подобие совершенно краткого освобождения от жажды слияния (лжи с правдой, а правды с истиной; несуществования с существованием к бытию), – дает не такой экстатический, но тем не менее стойкий эффект приобщения к истинному знанию – не сквозь иллюзию мгновенного обращения в истину начального уровня (к нижнему пределу внимания в бытии), а благодаря необратимому умалению существования (правды) в части ее неполноты к вознесению себя существующего в возрастающей правде – к истине, началу бытия.
Таково особое свойство сожительства с любимыми («текстами»). А читать или нет – решать тебе, ведь не различая меру своей неполноты («лжи») «вычитыванием» в целом, вообще, ты, таким образом, отличаешь такое в себе целом – целоме, окрестности которого становится все очевиднее.
И всё же, зачем следует отражать мысль в слове книги?
Порой неясность накатывает заново, и ты оказываешься перед выбором: записывать или нет, являть книгу в общий доступ или творить для себя?
Обе позиции слабые. Не писать книгу – лишать себя основного (возможно, единственного) инструмента коммуникации с человеком смертным (внимающим Адамом).
Писать книгу для других (предоставляя ее в общий доступ) – равно демонстрации “закодированного” повествования. В чем смысл? Ведь “ключ” к расшифровке (текста) буквально существует именно в тебе. Другой вынужден стать тобой, чтобы “прочитать” книгу.
И тот и другой вариант кажется бессмысленным. Если только не предположить, что ключ пребывает в смертном Адаме.
Другой, чтобы узреть единственно верный смысл, вынужден не искать “отмычки” для вскрытия мнимых смыслов, а хотя бы на короткое время (для затравки), совершив личный акт бесстрашия, буквально совместить “себя” со смертным Адамом, минуя таким образом нерукотворную защиту от потустороннего дурака (случайного “читателя”).
Итак, рекомендацией к прочтению может быть следующая инструкция: “Не ищи тайных смыслов, не комбинируй, даже не думай подбирать интеллектуальные отмычки! Чтобы с пониманием дела прочитать Книгу (а не увидеть фигу в кармане автора), попробуй, хотя бы на мгновение, совпасть с Адамом в смертности его”.
Допустим, всякий другой (“умозрительно”) способен на некие ординалы (“времени”) соответствовать в смертности Адама и таким образом получать доступ к “тайному” смыслу книги, которого, повторим, вовсе нет. Но зачем ее читать любому другому, даже если он способен (временами совпадать в части смертности Адама)?
Чтобы использовать книгу как повод обнаружить себя в теле Адама? Но есть множество других способов. И соответствующие инструкции для их реализации. Например, “как выйти из тела”. Которой любой может воспользоваться (даже если “мануал” не обоснован теоретически, но подтверждается эмпирически разными живущими и бывшими свидетелями). Но и в этой “инструкции” смысл или умысел (относительно замысла “книги”), по сути, зашифрован. И чтобы точно (“прицельно”) воспользоваться малой “инструкцией”, приходится помещать ее в контекст основной инструкции (книги). Иначе не ясен (остается нераскодированным) истинный “замысел” малой (частной) инструкции (например, “Как выходить из тела в лучшем виде” и так далее).
То есть любая инструкция (из внешнего мира) может быть осмыслена лишь с осознанным встраиванием (упаковкой) ее во внутреннюю иерархию “первой” (основной) инструкции (Книги). Если следовать, например, инструкции (“мануалу”) буквально, то из тела “выпасть” можно, но фатальность (бессмысленность) такого “разделения”, как правило, умаляет (а в худшем случае негативно искажает) естественное, подобающее качество разрешения (“восприятия”) региона смерти и, опять же, по принципу обратной связи ничего не прибавляет к качеству природного (земного) существования, а в худшем случае – убавляет (“разочаровывает”).
Так зачем другому читать Книгу, как только не по поводу буквального совмещения себя (“покойника”) с Адамом (смертным)? Ведь как уже говорилось, для этого можно использовать другие поводы и соответствующие “инструкции”. Со стороны “покойника” (другого) мгновенное совмещение со смертностью Адама – фатально, стохастично: подобное “совпадение” чрезвычайно не стойко и также мгновенно прекращается, как и происходит. Книга (инструкция) дает возможность узреть (отобрать) уже в мире природы необходимые (подобающие) “инструкции”, увязывая их в едином смысле основной инструкции (“книги” как таковой).
Инструкция (Книга) отсылает к единому заглавному смыслу (замыслу) – вниманию, (“Адаму”), или Духу в смертном теле (элементарной самости). И всякий другой, по мере сил, пребывая во внимании (“Адаме”), читает о том, в ком он единственно разбирается, о самом себе – кто он, откуда и почему он “перешел”, и что с ним станет, как ему быть, почему он неуничтожим, что есть “неизбежность”, и как ему обустроить свою жизнь и смерть в целом так, чтобы избежать осложнений и было хорошо весьма ему в окружении (теле) ближнего.
С точки зрения Адама, одухотворенный другой (истинный читатель), внимая в теле его – Книгу, становится (совмещаясь) им (телом) “буквально”, с точки зрения же самого другого (читателя), он (читатель) восходит мыслями к единому “смыслу” (замыслу), то есть к вниманию Адама (в теле самости), которое, как мы отметили, “собирается” (замышляется), опять же с точки зрения “читателя”, – из букв инструкции (Книги).
Цель жизни – достижение благосостояния, или состояния «онтологической» безопасности.
Но в целом мы наблюдаем смерть автора – демонстрацию околевания его.
Вознестись (переписать смерть) способен лишь вестник верховного автора?
Смыслы (автора) и их восхождение (в мир) рассинхронизированы в текстах мира. Синхронизация текста (проявления «смысла» как такового) приводит к «рождению» самого автора («смысла»).
Новый автор и есть спаситель себя и «бессмысленного» мира. Он не разворачивает (не длит) «метафору» (или саму бессмысленность) личного и общего мира, а «сворачивает» ее к целому новых «смыслов», как бы разгадывая, комментируя, разоблачая, упраздняя и упреждая «бессмысленность» (метафоричность) небытия («экзистенции»).
Печатная книга остается неизбежным следом такого преобразования (следования логосу).
Может быть этому и способствует «исписывание» смысла себя (существующего в целом)?
Когда за тебя смыслы различает уже само внимание?
Когда действительно (на самом деле) подчищены все ничтожные смыслы до единого смысла «себя» (существующего себя). Это и есть «благосостояние» короля мира – остаток, который устраняется или «саморазоблачением», то есть смертью, или «исписыванием» себя («существующего») до различения во внимании, или, точнее, сверхразоблачения себя существующего («короля мира») в само внимание.
Как отличить «заурядного» (другого) от подобного ему (в плане образа жизни и внешней «заурядности») просветленного, если свойства их, внешние признаки и поведение в целом их обоих не позволяют сделать ключевое различие – ведь один из них «органичен», а другой – «лицемер»)? Только посредством (теста) «смерти»? Один околевает, а другой, напротив, «умирает» (возносится).
Соотнесем друг с другом два аналогичных «текста», которые практически не различимы, но каким-то «образом» таят в себе, по сути, противоположные «смыслы». В одном, например, считываются правило онтологической безопасности (или порядок бытия), а в другом вычитается – тотальный ужас («логики» небытия).
Вообщем, один текст может иметь самые разные интерпретации, вплоть до противоположных. Нахождение смыслов в индивидуальных текстах симптоматично для обыденного восприятия реальности.
Усматривание «смысла» в тексте, как и «адекватное» восприятие экзистентности, служит индикатором вовлеченности («усыпания») в мнимую реальность («смысла» в тексте) – симптомом посредственного «восприятия» (посредством текста), а не непосредственного восприятия («внимания») самого «языка» реальности.
В отрезки предельного отчуждения в экзистентности – в узревании себя множеством, объединяющим в себе «вещи», включая «множественность» других, ты не различаешь в открывшемся состоянии дел «целые» тексты, то есть «воспринимаешь» (различаешь), по сути – сам язык («метатекст»), расщепленный на отдельные «целые» тексты. В этом предельный «смысл» любого текста. В подобном «состоянии» ты способен не различать никакие «смыслы» в отдельных «текстах», различая лишь передним умом («вниманием») смысл («самость») от самого текста («ничто»).
Ты видишь, но не веришь, зная, что среда экзистентности есть ткань сновидения, ты пробужден (осознан в сновидении жизни), как если бы ты отказывался видеть «смысл» в любом существующем (земном) «тексте»; ты знаешь всё, что выводит онтологическую безопасность тебя до грани полного пробуждения; в просоночном состоянии экзистентности ты осознаешь сам текст как таковой («язык»); конечно, ты не только не находишь «смыслов» в отдельных «текстах», сливающихся в единую метафору «самости» (себя) во внимании, но и не испытываешь желания обращения к текстам (в поиске «смыслов»). Смыслы отдельных текстов сворачиваются к вниманию.