Пантеон

От Автора

Приветствую! Хочу предложить вам мою новую работу “ПАНТЕОН”, оформленную в стиле (как я называю) museum punk, – в жанре концептуальная проза, new adult, dark academia; темная академия – жанр нишевый, но всех нас так и тянет окунуться в мрачные тайны, вклиниться в герметичный детектив, попасть в закрытое общество и вернуться в лоно некой идеализированной и прекрасной alma-mater, где не обошлось без заговоров, интриг и соперничества, пышных вечеринок и поиска любви, самореализации и жизненного пути в целом.

Признак темной академии – не только лишь наличие учебного заведения и каких-то событий в нем, такие истории предполагают мрачность на грани ностальгической меланхолии, поздне-осенние мотивы – в гамме, фактуре, звуках и запахах, перепады настроения, нигилизм и самодеструкцию, отрешенность, но при этом счастье и молодость, а еще эстетику и энергетику учебного процесса, образованность и эрудицию, вкус и изыск, культуру и искусство, некую комичность и трагедию, романтику и драму, мистику, детектив, но в конечном итоге – жизненную историю некоего совсем непродолжительного периода, который может оказаться фундаментальным для грядущего светлого будущего (о нем нам твердят сызмальства) или же зря потраченным временем, тщетой, разочарованием. Как ни крути – опыт – сын ошибок трудных.

Кто-то переживает это ныне, иные – давно прошли сей тернистый путь. Но я предлагаю отправиться в путешествие каждому. И сам с удовольствием к вам присоединяюсь.

С. Грей

“Пантеон” – художественный вымысел; здесь присутствуют определенные исторические события, достоверные факты, реально существующие бренды и их продукция. Любое совпадение с реальными людьми – случайность.

Герои, время и место

Герои

Альберт Андерсон – студент 2 курса академии искусств Крипстоун-Крик (кафедра изобразительных искусств, специалитет – искусствоведение), все зовут его Эбби.

Чарльз Талли-Торндайк – или просто Чарли – лучший друг и однокурсник Эбби.

Дебора Флетчер – однокурсница и приятельница Эбби и Чарли.

Артур Дуглас Марлоу – сосед Эбби по комнате, 4 курс, другая специальность – изобразительные искусства.

Марк Дуглас Марлоу – младший брат Артура.

Джо (по прозвищу Джоконда) – загадочная женщина, которую Чарли и Эбби частенько видят в кампусе.

Клеменс Винклер – уборщик и разносторонний рабочий в академии.

Бенджамин – брат матери Эбби, его родной дядя, которого он называет – дядя Бен.

Дункан Леманн – друг дяди Бена, юрист.

И другие герои.

Эбби, CCAA, 1989

Чарли, CCAA, 1989

Дебора, CCAA, 1989

Время и место действия

События происходят в конце 80-ых – точнее, в 1989.

Место действия – городок Creepstone Creek, так же называется река близ него.

Пояснение названия: Creep – ползти, Stone – камень, Creek – ручей, получается – Ручей Ползучего Камня. Возможно, имеется в виду оползень или сель, произошедший когда-то в этой области, либо выражение – “The rolling stone gathers no moss” – Под лежачий камень вода не течет – в дословном переводе (больше подходит по смыслу к событиям книги) – Катящийся камень не обрастает мхом – человек, который нигде не задерживается, не обзаведется обременяющими его отношениями и имуществом.

В тексте герои называют академию КиКи, на английском это звучало бы – СиСи. Официальное название Creepstone Creek Academy of Arts (CCAA – Дабл Си Дабл Эй).

Крипстоун-Крик – выдуманная мной локация, на северо-востоке США (на границе штатов Иллинойс и Висконсин).

На английском языке пишется без дефиса, на русском – с ним, поскольку такие правила – двойное название, например: Нью-Йорк.

Альберт и члены его семьи проживают в штате Иллинойс (в двух городах: Нейпервилл, Блумингтон), США.

Братства, сестринства, общества, ордена и клубы CCAA

Упомянуты некоторые из них:

Пантеон – ???

Хамнет – общество поэзии.

Книжный Лев – клуб книголюбов, литературоведов и писателей.

Чариот и Парфенос (The Chariot of Parthenos – Колесница Девственницы) – элитный спортивный и игровой клуб (различные элитарные виды спорта и игр – езда верхом, гольф, крикет, теннис, сквош, шахматы и т.д.).

Прометей – общество различных знаний, оказывает участникам коллективную помощь с отчетами, докладами, курсовыми и прочими учебными работами, в которых ты сам не силен; к тому же, отвечает за мероприятия к концу учебного года, одно из таких – прощальный костер, в нем сжигают ненужные учебные работы, конспекты и учебники.

“Gusto Yemisto” – кулинарный клуб и ресторан.

“The Golden Fleece” – интерьерный и реставрационный клуб.

Додекатеон – 12 Олимпийцев

Аид – обитает в Подземном Царстве и не входит в их число, хотя является фигурой значимой и приходится Зевсу и Посейдону братом.

***

Зевс – бог грома и молний.

Гера – богиня брака.

Посейдон – бог морей.

Гестия – богиня домашнего очага.

Деметра – богиня плодородия и земледелия.

Гефест – бог огня и кузнечного ремесла.

Арес – бог войны.

Афродита – богиня любви и красоты.

Афина – богиня мудрости, наук и ремесел.

Артемида – богиня охоты.

Аполлон – бог света и искусств.

Гермес – бог красноречия, скорости, торговли и хитрости.

***

Присутствие древнегреческого пантеона выражено в архетипах личности героев, думаю, вы без труда определите кто есть кто, в дальнейшем (в поздних главах) – герои сравнивают друг друга с конкретными божествами.

Карта Крипстоун-Крик

Добро пожаловать!

N. Пролог

Он знал, чем казался в его глазах. Не кем, чем. Это правильное определение. И что Эбби – все так звали Альберта Андерсона, подумал. И что подумают остальные, если им поведают о такой дикости, балагурстве, вакханалии, акте вандализма, разврате и безумии, божественном коитусе с самим собой, трагикомедии, но правила Гварини из “Compendio clella poesia tragicomico” в его пьесе нарушены – он любитель гипербол без меры, истерического хохота, какому завидует Гомер, смутьян для ваших заветов, как и заставший весь дикий акт искусства свидетель. Случайный? Ха-ха! Искомое – да найдется! Оттого Эбби молчал. Не звал никого. Смотрел. И творец – тоже. Их взгляды переплелись, на миг, на какую-то секунду. Это как прима, бросившая взор в партер, но ее слепят софиты и жажда внимания – она не видит лица несущего розы, кто хлопал, а кто скуксил мину, руки оставив в покое на коленах. Колени подняты до подбородка (почти), мешают спешащим покинуть бал, ступить на палубы кораблей. Пора отчаливать! Вот и валите! Не важно. Ее накрывает волной восторга, пусть кто-то жаден до аплодисментов, суммарно каждый хлопает, ведь некто это делает с двойным рвением. Но тут зритель лишь один… И один исполнитель. Ничто не укроется. Все на ладони. И никаких оваций. Никаких потных шлепков кистей. Тишина. Как же тихо. Как же тихо. Хо, хо, ти-хо. Хо!

Эй! Есть тут кто-нибудь?

“Ага, я тебе. Ты ведь смотришь, разве нет? Судишь? И так же ничего не понимаешь!” – Он повернулся куда-то, к кому-то. И снова вернулся к наблюдателю перформанса – замершему в центре залы Альберту, почти сразу, ведь сие больше для него.

Уж простите!

Эбби не ушел. Наслаждался зрелищем? Или в ужасе? А он хотел, чтобы тот трепетал, испытывая тантрический экстаз. И свободу. Такую же свободу быть собой. Тогда ему следует попробовать… Чего же ждать? Прямо сейчас? Nunc!

Нет, погодите. Не надо латыни. Maintenant! Он любитель французского. И ему это крикнул:

– Мантно! – А затем: – Мантэно! – Так и так правильно. Голос сиплый, хоть он не орал и не простужен, а звучит однако так, будто наоборот всю ночь заплетался язык в выкриках чужеродных слов, наждаком став, лобзавшим деревянное шершавое нёбо перевернутой галеры.

– Что, “сейчас”? – сорвалось с уст Эбби. Но, казалось, он знал ответ, что имелось в виду. Сделал шаг ближе. – Марк, – позвал по имени, – что это? Пойдем, пойдем отсюда. Что ты делаешь? За…

Зачем?

А зачем Эбби тут?

Чтобы остановить?

Или влиться?

Но не верится, он убежит, а после всем расскажет, убаюкивая ЦНС виски, высвобождая то, что завещано каждому Фрейдом, тайно лелеять возьмется утраченное, желать… а его не вернуть.

Он способен растоптать самое дорогое, уничтожить, опозорить. Опорочить неверием. Эбби ведь не верит? Нет! И больше молчать невозможно, поэтому творец бросился раненным зверем из последних сил, схватил, сбил с ног, повалил, покатился.

Но зверь не сказал бы, а Марк – не зверь, хотя стал бы “зверем” для этого юнкера. Мышь могла бы поиграть с кошкой?

– Не говори никому. Заклинаю! Иначе таинство станет пищей голодным псам, попрошайкам сплетен, закрытых в четырех стенах, четырех дворах четырех корпусов, за четырьмя заборами, на квадраты районов делящих плоть земную. Мир не плоский, не круглый, эллипсовидный, ложь, я б выкинул глобус из нашего музея в окно, им играли б в пушбол – забытый вид развлечения, вымерший, нелепый, прямо как я – динозавр, который не знает о бренности жизни ничуть, – как сгорают слои атмосферы под гнетом округлого, тучного, твердого тела космического. А если бы сталось не так… И мы отказались от круглости тел, не в моде горошек на платьях и рубашках, сменила их клетка, глаза мы прячем за квадратом очков, смотрим в квадрат телевизора, забыв о круглых динамиках радио и блинных пластинках виниловых, поклоняясь квадрату дискет, что круг затаили под плотью пластика. Квадраты… Все в них, мои мысли. И ты. Ты – в квадрате. Тебе неудобно, я вывел тебя из круга порочного. Открыл твой глаз. Погляди. Что катится вольно, гладко и удобно – ушло, зови это ретро, холодный и по краям колючий квадрат – вот, бери, он теперь твой. Наш. Я встаю, приняв неудобную позу, оттого затекли мои члены, так долго сидеть не получится и у тебя, руки и ноги устанут, еще и спина, не спасет поза погонщика, квадратные плечи пиджака в клеточку давят. И мир – он теперь квадратен – начиная с молекулярной кристаллической решетки до дома с решетками на окнах, с квадратными мягкими стенами, диазепамом утром и вечером – там по твоему мнению место таким, как я. Оконце – черное, тоже квадратное, иногда открывается, смотрят. Придешь меня проведать? Клеть мою оглядеть, меня, обезьянку. Лицо твое возникнет в квадратике на двери с обивкой. Потом исчезнет. Останется черная сталь, зияющая незавершенной картиной среди белого, мягкого. Черная, когда мокр асфальт; нет такого оттенка! Он придуман для каталогов, магазина на диване для домохозяек, выбирающих нечто квадратное, что поместится на кухне и в ванной меж таких же купленных по спецпредложению квадратов. Что впишется в их мир такой же, как и их отпечатавшиеся в кресле чресла, опять же, квадратней не бывает!

Словесный поток обрушился на Эбби, как и краска, которой замаран и песчаник стен, и темный орех обивки, и картины, сорванные с места. А он покраснел и дышал тяжело от абсурдности и красоты.

“Только я не вписываюсь в твой”. – Сожаление явилось на смену восторгу. Марк полагал, что так-то он поймет, увидит, ощутит. Даже стыдно как-то… Гений в ловушке, а дальше?

Он смотрел куда-то. Часы молчали. Круг, вписанный в квадрат. Разбиты ведь. И тут Эбби разрушил молчание, оно пало Помпеями в пепле Везувия.

– Но черный квадрат обрамлен белым, белый – квадратом рамы, рама – квадратом стены, стена – кусок, почему бы не сложить картины на пол, ходить по ним, квадрату место в кафельной кладке, ведь флорентийские художники расписывали потолки, Марк, рисуй на полу, на потолке, на стенах, на себе, на мне.

– Мы не безумцы! И это возможно. – Марк рассмеялся. Слышали? Плевать! Рано или поздно они увидят, увидят… Какое еще “поздно”? Рано! Рано, рано по утру! Увидят все!

Марк выпустил его. И Эбби смотрел: как тот катался по полу – кисть художника, ведущего линию. Затем парень поднялся, рукой касаясь стены – творил картины телом – сплошное искусство везде.

– Погром, бунт, преступление, плевать, я так вижу, а ты? Ты теперь видишь, Альберт Андерсон?

– Вижу.

Марк срывал с него одежды, тот не противился. В том не имелось ничего пошлого. Его рука коснулась груди Эбби – током пронзило его всего. Альберт дивился, как золото ихора истекает по запястью Марка – он порезался стеклом. Думалось, во мраке ночном крови должно предстать черной иль винной, но нет – чистое солнце. Он затревожился касательно раны, но сразу же успокоился.

“Он не может умереть”, – такая мысль пришла ему на ум, тело Марка подобно античной статуе – белое, идеальное, трещина только красит, шрамы – украшение мужчины, они его не портят, ничуть, кинцуги – собранный заново фарфор, шрамы – следы жизни – соединены драгоценным металлом. Возрожден во всем великолепии.

Марк схватил его за руку, потянул, он легко поднялся на ноги, почти взлетел, смеялся, так просто увлек и его за собой. Квадрат залы перевернулся, они едва-едва коснулись телами стены, руки уперлись в нее, пошатываясь оба поднялись. Они могли все. Дальше, выше. Хоть как! Они могли, мать твою, все! Вы понимаете, что это значит? Нет? Выебать целый мир! – как вам такое? Плоский, круглый, квадратный! Идти по стенам, даже по потолку. И они это делали.

Две фигуры зависли подле люстры. Марк щелкнул по цепи. Звенья разорвались. Эбби зажмурился, – ожидая грохот и взрыв хрусталя. Но уродливое соцветие светильника замерло в воздухе.

– Кто же ты такой? – спросил он.

– Я божество, – Слова ошеломили его, но то, что он услышал после абсолютно уничтожило его мир, сразило наповал, убило молнией, а затем реанимировало, – как и ты.

Свет наполнил Альберта, он зародился там, где его коснулся Марк, где касался его прямо сейчас. Вены их горели, по ним разносился золотой сок, смотреть нестерпимо больно, но Эбби не отвел взгляда от… дивного создания.

– По-прежнему не веришь? – Бог ухмылялся.

Люстра грохнулась на пол. Ее место занял юноша, нет, бог, которого вознес, пробудил ото сна ему подобный, собрат. Осколки сверкали в потоке света. Венцом творения искрились в волосах Эбби, вокруг Марка и его произведения. Они и есть – то самое.

В это время уличная Джоконда ухмылялась, садясь к незнакомцу в призрачный Rolls-Royce, до нее первой долетел отголосок рождения, она не поняла причину слез, сказала человеку-невидимке в макинтоше, шляпе и очках Ray-Ban, что от радости встречи.

– Мой подарок тебе, – прошептал Марк. Нет, конечно же, не только для Эбби. Он это делал и для себя. Но все слышали именно то, что сказано вслух. Они внимали, дивились и плакали, поражаясь щедрости дара. Громом слова его неслись по округе, голосом Зевса клокотали от Олимпа до подземных недр Тартара, где Центиманы сотнями кулаков молотят старые кости Титанов. Даже далеко-далеко отсюда, даже во сне, за рулем или во время медитаций перед люминесцирующими квадратами различного генеза достигала эта фраза ушей смертных, полубогов и божеств истинных.

Фантом VI несся прочь от Крипстоун-Крик. Эбби Андерсон – навстречу Пантеону. Они его заметили.

I. Пророчество

Начало сентября 1989.

Эбби все больше напоминал себе отца. И не желал такой участи. Не то чтобы мистер Андерсон казался ему отвратительным внешне, эдаким обрюзгшим и лысеющим мужчиной с ворохом комплексов и последующим за пережитым кризисом среднего возраста очередным еще каким-то там кризисом современного человека на более поздней стадии эволюции по направлению к неизбежному exitus letalis – зависимого от столбцов котировок, цен на газ, выброса CO2, отнюдь не оптовой стоимости товаров в Wal-Mart Stores и главное: проблематикой падальщиков саванны – бесконечным поиском легкой наживы среди кризисов (у других персонажей жизненной истории) – не только личных, но и экономических. О, чего не отнять, того не отнять! Отец оставался заядлым авантюристом, что никак не могло радовать миссис Андерсон, которую одно упоминание “Русской рулетки” ввергало в ступор и ужас. Вероятно, ее тщедушное сознание начинало тормозить еще на слове “Русская” (Холодная война не окончена!), а вот на “рулетке” ее воображение совершенно заканчивалось, рисуя огни казино, в котором глава семейства потратил их состояние.

– Все на красное?

– Нет! На черное!

Галдят, орут, перебивают друг друга.

– Вы уверены, господа?

– А если… на зеленое. А? Зеро. Фортуна любит наглых.

Трыньк, трыньк, трыньк…

И… Нет, шансы ведь столь малы. А дальше…

Трыньк, трыньк, трыньк – стальное и холодное тиканье орудия смерти.

Затем…

Пуф!

На ковре – красное. Перед глазами – черное. Никакого зеленого.

That’s all Folks!

Вот так она это и видела и тряслась заячьим страхом. Ах, эта миссис Андерсон! На нее, между прочим, Альберт вообще никак не походил.

– Кто эта женщина? Она украла этого мальчика? Подменила в родильном госпитале? Усыновила? – Такое могли бы выдавать сплетницы, которые видели, как мать вела маленького сына за руку, несколько подросшего мальчугана – в начальную школу, а ныне – провожала бы на станции.

Но миссис Андерсон не гуляла с Эбби (За что мы платим няне?!), не водила никуда (Вот еще, делать мне нечего!) и не подвозила лично (Есть же шофер!), да и вообще: Альберт не любит нас и не хочет жить с нами! А уж тем более она не собиралась нарушать этих традиций ныне, чтобы еще и провожать девятнадцатилетнего парня (уже второкурсника) на учебу, которая в дальнейшем ничего не принесет ни им (а сие первостепенно важно), ни ему.

– И сколько зарабатывает искусствовед в современном мире? Ты хоть понимаешь, как тяжко взобраться на эту гору? И с чем ты туда пойдешь? Ведь художники нынче ленивы и рисуют сплошную похабщину. Тьфу! Я бы не пожелала видеть их “шедевры” в нашем доме, не только я, но и другие люди не станут за такое платить! – твердила она до поступления и совсем недавно – вот столько раз они и виделись за год с лишним. На каникулах Эбби заехал к ним в Нейпервилл – так и не понял зачем… Чтобы развеяться? Ха! Убедиться, что их отношения по-прежнему плохи? Нет, уже не столь скверно от их слов, пожалуй. Может ли нечто быть плохим, если тебе до этого никакого дела?

– Будешь ковыряться в каком-нибудь музее в пыли… – предрекала мать на сей раз. – Лучше бы поступил в университет в Нормале.

Странно, конечно, слышать такие рассуждения от человека, для которого поездки в близлежащую Орору и покупки с жадностью акулы всяческого ширпотреба в Fox Valley Mall оставались смыслом жизни как ранее, так и сейчас.

Насчет Университета штата Иллинойс – действительно, из дома дяди ездить на учебу – сущий пустяк, у него бы уходил час на дорогу (час туда и столько же обратно), ведь Нормал (как и “нормальный” – столь любимое слово Андерсонов, которое их так и влечет, манит, зовет) – даже не соседний городок, а отражение Блумингтона, его продолжение, сиамский близнец. И еще кое-что: это общественное учебное заведение, а изучают там педагогику, посему Эбби мог бы учиться бесплатно (Что-то кругом сплошные плюсы для Андерсонов!); не обошлось и без некоторых противоречий самим себе, ведь преподаватели и врачи для снобской провинциальной семейки сродни более высокооплачиваемой прислуге, но, видимо, доступность и бесплатность – превыше прочего для их “дорогого Эбби” (мать вечно так подписывала открытки на День Благодарения, Рождество, Пасху и прочие праздники; думается, она покупала их загодя пачками в торговом центре и рассылала различным “дорогим друзьям”, чтобы купленное не пропало даром)!

– Искусствоведы, писатели, артисты! Тоже мне, богема! А на деле они – засранцы, мошенники и бездельники, – бурчал отец за баррикадой из бумажного полотна с квадратами типографской краски разного интенсива. – И куда ты устроишься работать? Думаешь, сможешь толкнуть ту синюю дрисню по красному фону богатеньким дебилам на Сотбис или Кристис? Или чью-то поделку в виде собачьих фекалий? Ха-ха! Удачи, счастливчик!

Эбби посещал художественную школу с шести лет и писал сам, тогда он мечтал о рисовании мультфильмов или комиксов, позже заинтересовался искусством более высокого полета во всей его классической и романтической красе, но только в осознанном возрасте решил заняться делом, которое сопутствует творческому процессу и не требует постоянного акта творения от тебя самого. Не секрет, но и ему доводилось сталкиваться с творческими кризисами, когда он, терзаемый муками и сомнениями, пялился на очередной пустой лист, уже сидя среди настоящей свалки скомканных эскизов. Ничего удивительного, с такой-то семейкой…

После восьми лет он поселился у дяди Бена; что пошло на пользу его личностному и творческому росту.

Но в воспоминаниях папаши это никак не закрепилось, вот он и критиковал Эбби и посмеивался над ним, а его понятие и принятие искусства ограничивалось развешанными постерами (еще и такими большими!) под стеклом в гостиной (Миссис Андерсон приобрела их по распродаже – только сегодня, по 9.99$ за штуку).

А “синяя дрисня” и приступы авангардизма – ну, с кем понос (буквальный и фигуральный) не случается? Насмотришься на переплетение капель Джексона Поллока и думаешь: “А я чем хуже?”, “И я так могу”. Но нет, испортить холст (и оказаться в выигрыше по всем фронтам) – недостаточно. Отнюдь. Дело ведь не в технике и ее воспроизведении, а в подаче идеи, в ее представлении, и, разумеется, в коммерции и поддержке меценатов.

Но Эбби особо не унывал, ведь, au bout du compte, никто из них не мог помыслить, как жизнь повернется, перевернется… или не сдвинется ни на дюйм с места. Взять хоть пример президента Рональда Рейгана, который начинал радиоведущим, далее его ждала карьера в кино, военная служба и затем большая политика. Эбби не претендовал на участие в кинопробах, как и в иных пробах на разительно отличающихся поприщах, а тем более не предавал себе значимости, влияющей на изменение мира к лучшему или худшему, ведь ему пока девятнадцать, а подобное навязывание (как и предопределение его судьбы) – не то чтобы раздражающе действует, но попросту нелепо, учитывая переменчивость не только неких производных, а вообще всего.

Как знать, как знать? – так часто говорят, и не зря. Строя большие планы, стоит учитывать, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды, но при этом ничего нового под луной, а жизнь бессмертна эстафетой поколений. Так что… все вроде бы меняется, а посмотришь ближе: так нет, мир скроен по-старому. Но только в масштабах чего: целой человеческой цивилизации или частного случая? И ты думаешь – принять ли гаснущее олимпийское пламя от твоих предков? Бросить ли его к ногам? Попытаться найти иной путь? Отказаться затем и от собственных поисков, отвернуться и зашагать прочь?

Who knows? Who knows?

Па упорно пел ту же песню каждый (редкий – слава всем богам!) раз, вторил супруге, но его нынешняя реприза больше напоминала тихое бормотание мотора: старого, чиненного десятки раз, постепенно глохнущего. Предположим, в глубине чего-то там (мелкой души или скудного ума) он стал понимать, что советы и нравоучения от мужчины, который растранжирил имущество отца, покойного деда Эбби, до последнего пенса, толком и не работал на нормальной работе (видите ли, потому что гордость не позволяет), а образование в Чикагском Университете – лишь единственная галочка в списке его заслуг за всю жизнь – стоят меньше ломаного цента. Или же у него попросту не осталось на эти тирады сил?

Но сколь мало люди принимают участие в твоей жизни, столь сильно судят тебя за каждый твой шаг.

Ныне Альберт мог заявить – Андерсоны несколько угомонились, можно и так выразиться, – что его полностью устраивало. Отрицание реалий и ворчание происходило, стоит полагать, по привычке, а причина – его появление, эдакое возмущение спокойствия; Эбби не думал, что родители обсуждали его жизнь (текущую и будущую) весь год. Они ведь даже не спросили, как продвигается его учеба, каких успехов он достиг и насчет того ужасного события в Крипстоун-Крик, которое выбило его из жизненной колеи по полной – тоже. Но он их не винил. Родители и не могли этим интересоваться по простой и уважительной причине – они не знали. Да, вообще ничего. Если бы Эбби отчислили или не хватило бы средств в фонде на следующий семестр – тогда из академии могли бы написать его родителям. Но учился он хорошо, а оплата от Андерсонов никак не зависела.

Поэтому он с ними ничего не обсуждал (такие уж у них отношения) и не собирался что-то менять. А зачем? Они непоколебимы, как гора Рашмор. Ему достаточно, что Андерсоны (и он, и мать с отцом) нашли точку соприкосновения касательно учебы, а в следующий визит подобные блеяния должны и вовсе сойти на нет.

Смирились Андерсоны еще и потому, как определил парень, что платили не из своего кармана (случайно услышал их разговор). А ведь какое иное занятие в элитном университете или колледже могло разбазарить оставленный на имя их сына фонд гораздо сильнее – где-то в глубине сознания, среди вороха прочих однобоких помыслов, Андерсоны рассчитывали, что какие-то средства ведь останутся по итогу, а они смогут на них хотя бы косвенно претендовать. Еще и по этой причине нельзя бросать учебу, хоть возвращение туда кажется повторяющимся из ночи в ночь кошмаром, но какие бы чувства и страхи не обуревали Эбби – ему нужно взять себя в руки и доделать начатое.

А Андерсоны… Ну их! Они никогда не являлись теми, кому можно довериться и на кого опереться. Вспомнился дядя. Взгрустнулось.

И как же его мать не походила на Бенджамина, на дядю Эбби! Вот совершенно! – внешне и внутренне… А от дяди Бена и парню ничего не досталось, но только фенотипически, по крови он – ему родич, по духу – союзник.

И сделалось тяжко, что вырастившего Эбби человека теперь больше нет. А есть у него наследство и эти троглодиты из Нейпервилла.

Хотя бы черточку дядину разглядеть в мимолетном зеркальном движении! Но нет – Сизифов труд… И не единственная его потеря.

Имелся у парня некий алфавит имен и их носителей. ABCD! Его имя не в счет!

Артур, Бенджамин, Чарли, D – делят Дебора и Дункан.

А теперь? ABCD, Fuck you! Порядок нарушен. Остались только литеры C и D… Надолго ли?

И честно, без доли ханжества, он подумал: дали бы ему выбор, то жребиев не надо, жизнь миссис Андерсон или мистера Андерсона тотчас бы отдал, чтобы остался лишь он. Дядя Бен. Нет, настоящий его отец.

А за Артура? За него он бы отдал весь мир.

Он вздохнул, расстегнул еще одну пуговицу на рубашке. Смочил шею, растер рукой. В автобусе припекло, кожа покраснела, имитировала разудалый отдых, будто лето он провел в Калифорнии. За это, а еще за многое другое, – глаза, принадлежащие мистеру Андерсону, с укоризной жгли Эбби по ту сторону стекла.

Отражения преследовали парня, отражающие поверхности его не любили, дразнились, искажали формы, показывая ему ненавистный образ. Блестящие дверные ручки, подносы, витрины, даже пуговицы – выпуклые, металлические или пластиковые, но имитирующие серебро и золото – вступили в сговор.

А теперь его подтрунивало туалетное зеркало, к нему бы и рад присоседиться кран – но слишком уж замызган и заляпан. Студент ополоснул лицо, сентябрь пожаром окрасил листья и сгорал от стыда в предвкушении, желая скорее сорвать эти платья с дриад. Эбби достал бумажные салфетки из кармана (в станционном клозете такие удобства – излишества, еще и сушилка не работала), кусочки прилипли ко влажным лбу и носу, пришлось задержаться в попытках от них избавиться, продолжая наблюдение за собственным Я (заточенным в имаго создания другого – будущей особи взрослой).

Пока что молодой человек не обнаружил явных и необратимых признаков метаморфозы себя в мистера Альберта Андерсона. Нет, нет, ух! Но такое сходство будто бы делало его сыном Патрика Андерсона по умолчанию, secundum legem naturae – по закону природы, произрастающей от ствола веткой, которая не зацветет ни красным, ни розовым, ни их полосатой комбинацией, а лишь предназначенным – исходным, классическим белым; и цвет такой не даст плод иной – дикую помесь питайи и апельсина, например. Подобие, рожденное от подобного, без спросу стремилось принять участие в предсказании его будущего: визуального, более примитивного, чем великие деяния и их влияние на действительность.

Ясное дело, до точки невозврата пройдет еще два, три десятка лет, и он превратится из Эбби в мистера Андерсона II, чурающегося просматривать свой студенческий альбом или фотографии со дня рождения какой-нибудь тетушки, ухватившей того за по-юношески пухлые щеки. Станет сверять скучные столбики из прошлого выпуска газеты с номером сегодняшним, при этом ворча, что соседский бульдог утащил ее с крыльца да малость обслюнявил, еще пришлось гнаться за негодником (единственное приключение будущего Андерсона II за несколько месяцев), с отсутствующим выражением рисовать каракули, точки и палочки на счетах за электричество и в тайне мечтать плюнуть в чей-нибудь портрет в картинной галерее (ведь собственную пришлось закрыть за долги, не продав ни одной из своих работ, как и чужих – прекрасных и бесталанных).

Оттого Альберт и морщил лоб, потом поглаживал чело рукой, ерошил волосы, рассматривал себя в фас и в профиль, опускал подбородок, впиваясь им в кадык (такой же, как у его отца). Он смотрел в зеркало и видел пророчество точное, до боли правдивое – такое бы дать не смогли оракулы Дельф.

Он и не заметил, как вошла Дебора. Она ходила мужской расхлябанной походкой, точно ее приняли в нью-йоркскую банду начала XX века, руки – в карманы (разумеется, мужского костюма). Прятала ли она там далеко не дамский пистолет? Фляжка с бренди точно обитала в ее широких штанинах. И ей это шло, весь эдакий гангстерский шик – Альберт (хотя несколько раз пытался!) не мог представить мисс Флетчер в юбках или в платьях. В общем, ее трудно не заметить, а он так увлекся раздумьями, кроме того, не видал ее около станции и никак не ожидал столкнуться с сокурсницей тут!

И хотя сегодня не первый день занятий (многие ехали заранее) и можно рушить традиции с кодексами одежды и необязательно выпендриваться в дорогущих шмотках a la classique d'or – Деб не оказалась исключением, отринувшим джинсы деним и взлохмаченные волосы. На такое она даже в журнале смотреть бы не стала, носить – тем более. Среди студентов КиКи (так сокращенно они звали их alma-mater) водились лишь Коко, их князья Дмитрии, ведущие тех к Эрнестам Бо и дальнейшей славе. Белая кость, голубая кровь, шик, блеск, ах, ох! Не их удел появляться в обличии простых смертных. А многие другие, из божков пониже рангом, тоже решили покрасоваться в день прибытия. Только не Эбби, он пока наслаждался свободой от классики, этому его научил Артур.

Между тем девушку уже заметили, она хищно улыбнулась, неумолимо приближалось костюмированное для подиума тело – “Yes Sir, I Can Boogie” – длинное каре (идеально уложенное волосок к волоску, – единственное, что выдавало в ней девушку (парень, конечно, может таскаться с подобной стрижкой, но вот укладка!) как-то странно и равномерно покачивалось, напоминая уши бигля. Туфли на широком каблуке тарабанили по серым (некогда белым), не знавшим ласки швабры, плиткам.