Женщины прощают первыми

Главная роль

Я стою у окна с видом на Неву. Прямо передо мной Академия художеств с бессменными сфинксами на посту, слева мост лейтенанта Шмидта. Бедный лейтенант, теперь его помнят только благодаря мосту. Слава богу, не самый худший способ просочиться в вечность.

Мне нравятся наши мосты. Они – те же сфинксы, только разрубленные пополам. Выгнув прямые спины, положив чугунные лапы на гранитные набережные, они дремлют днем, а ночью раздваиваются, чтобы пропустить сквозь себя вереницу кораблей.

Я тоже раздваиваюсь. Нет, даже растраиваюсь – между Митькой (сыном), Матвеем (любимым и по совместительству отцом Митьки). Третья сторона моего жизненного треугольника называется Казимирой Львовной. Ей восемьдесят шесть, она вдова известного художника Марцинковского. Четыре года назад знаменитый абстракционист почил в бозе и теперь имеет возможность проверить, есть ли в раю то буйство красок, которое он так любил в своей жизни. То, что он в раю, для меня ясно как дважды два. По словам Казимиры Львовны, Господь сотворил землю только для того, чтобы художнику Марцинковскому было легче с натурой.

Для Казимиры Львовны покойный муж – источник бесконечной страсти. Когда она начинает говорить о нем, я боюсь, что ее хватит кондрашка. Щеки розовеют, губы двигаются, как два дождевых червя, убегающих от опасности, седенькие букли разматываются рулончиками фольги. Особенно она злится, когда вспоминает некоего Джеймса Когана, нью-йоркского критика, выпившего из Марцинковского не один литр его замечательной кипящей крови. Коган тоже умер, но значительно раньше, в семьдесят девятом, когда мне было два года. Теперь Коган и Марцинковский перенесли свою художественную тяжбу на облака. Хотя нет. Коган за свою вредность и нелюбовь к художнику отправлен в ад. Во всяком случае, в это свято верит вдова художника Марцинковского.

Невзирая на свою почти неизмеримую любовь к покойному мужу, Казимира Львовна не торопится к нему. Более того, после семидесятилетнего пребывания за границей бывшая петербурженка Казя Марцинковская вернулась на родину. Проститься с пенатами. И вот уже четыре года ежедневно с ними прощается. Я активно помогаю ей в этом. Она купила пятикомнатную квартиру на Английской набережной, привезла повара-итальянца и пожилого управляющего Артура Сергеевича, русского эмигранта в третьем поколении. Артур Сергеевич – большой шутник. Нас – то есть меня, повара Джузеппе и себя – он называет «конвой смерти». Вот так-то… Страшно?

К счастью, Казимире Львовне есть на что прощаться с жизнью. Художник Марцинковский ко всему прочему был неплохим бизнесменом. Когда Казимира Львовна начинает перечислять, чем она владеет, мне становится дурно. Меховой салон в Риме, картинная галерея в Льеже, фарфоровый завод в Антверпене, три магазина в Нью-Йорке – это все, что я успела уловить из ее лаконичных распоряжений и переговоров с Артуром Сергеевичем. Об остальном известно только Господу Богу и адвокату Зборовски, импозантному мужчине, раз в три месяца прилетавшему из Нью-Йорка для отчета перед вдовой художника.

Несмотря на почтенный возраст, Казимира Львовна имеет хорошую память и деловую хватку. Об этом я могу судить из личного опыта: прибавку в десять долларов к моему жалованью она обсуждала в течение месяца и в конце концов дала только восемь. «Чтоб не разбаловалась», – пояснила она на своем жутком, английско-польско-русском языке.

Как говорит Артур Сергеевич, ей есть на что умирать. А мне не на что жить. Та профессия, которой я успешно овладевала в течение четырех лет, как раз приносит мне ежемесячную прибыль, сопоставимую с надбавкой Казимиры Львовны. Профессия называется – актер драматического театра. В свое время я была выбрана из 43 претендентов на одно место и зачислена на курс известного мастера, который до сих пор уверен, что из меня вышел толк. Да, толк есть, это точно.

Уроки драматического чтения мне явно пошли на пользу. Во всяком случае, Казимира Львовна моей манерой чтения довольна. И за это она ежемесячно платит мне двести долларов. И прибавку – восемь. За эти деньги я кормлю маму-пенсионерку, трехлетнего Митьку и своего бывшего мужа Матвея. Вообще-то, он Мотька и всегда был Мотькой, но после увлечения Солженицыным стал таким степенно-бородатым, что сразу же превратился в Матвея. А меня стал звать Елизаветой, хотя до этого я была просто Ли. Жаль, что увлечение «великим Солжем» (определение Матвея) не влияет на трудоспособность.

Мотька как был лентяем, так и остался, даже превратившись в Матвея. Он три года пишет роман под названием «Муравейная сила». По-моему, даже из названия видно, что надеяться на этот роман – все равно что ждать, что столицу перенесут из Москвы в Петербург. Увлечение «Солжем» развило в Мотьке болезненную страсть ко всему натуральному – мясу, рыбе, фруктам. Мою восьмидолларовую прибавку и треть зарплаты он съедает за две недели и снова просит. Испуганная Мотькиным аппетитом, я тоже было потребовала от Казимиры Львовны какой-либо прибавки или хотя бы увеличения рабочего дня и, соответственно, жалованья, но она так на меня посмотрела, что я испугалась, что лишусь и этого.

Помимо любви к чтению Казимира Львовна помешана на театре и кино. Она часами может говорить о Комиссаржевской и Ермоловой, обсуждать прически Веры Холодной, сравнивать наряды Риты Хейворт и Ким Новак. А уж об актерской технике она, кажется, знает все. Она боготворит Михаила Чехова. По ее словам, она занималась у Чехова полгода, а потом заболела туберкулезом и бросила. Я не очень в это верю, но страсть, с которой она выспрашивает меня о годах ученья на Моховой, выдают в ней несостоявшуюся актрису. Нет, мир решительно сошел с ума. Мечтать об актерстве, имея за спиной восемьдесят шесть лет и парочку миллионов, – это уже не смешно. Это страшно.

Дня не проходит, чтобы она не сделала мне какого-либо замечания. То я не так хожу. То слишком сутулюсь (это неправда, я с детства хожу и выгибаю спину так, словно проглотила лом). Но чаще всего она долбит меня за эмоциональность. По ее мнению, мое лицо – все равно что открытая книга. На нем можно прочесть все, даже самые потаенные мысли. Скорее всего, это неправда. Иначе она бы давно меня уволила. Поскольку поначалу мысли мной владели – не приведи Господь! Особенно после бессонных ночей с Мотькой.

Бывший муж частенько интересовался, как он выражался, «моей графиней». И даже мечтал, что, умирая, она оставит мне свой меховой салон. Или фабрику. Или галерею. И мы с ним тогда начнем жить не по лжи. На ее деньги. И Мотька снова предложит мне руку. Только руку, поскольку сердце у него теперь безвозвратно отдано литературе. Поэтому он и ушел от меня. Но обещал вернуться после получения Нобелевской премии. То есть никогда. Иногда Мотька даже предлагал старушку отравить, чтобы ускорить соединение наших душ. Фантазия у него еще та. После такого трудно было держать лицо. Маленькие остренькие глазки Казимиры Львовны, как гвоздики, царапали мое лицо. Казалось, она все внутренности из меня вынимает. Но проносило. Хотя моя манера держаться все равно ее не удовлетворяла.

– Глявное качество дамы – это бесстрастность! Лиза, ты должен быть холодной и спокойной, как бриллиант. Вот я за тебя возьмусь…

Конечно, мои способности без систематических упражнений увядали. Но не возвращаться же в театр!

Начиная с зимы Казимира Львовна мучит меня этюдами. Только я прихожу, пронизанная невским морозным ветерком, с горящими щеками, с мечтой о печке, чокнутая миллионерша начинает фантазировать:

– Ты в Ницце… Море лазурного цвета. Ого, какие громадные пальмы! Это даже не пальмы, а живые опахала. Жарко, Лиза?

– Жарко! – кричу я, расстегивая негнущимися пальцами пуговицы на кофточке. – Ох, не могу, по́том обливаюсь!

Заслышав мои крики, Артур Сергеевич приоткрывает дверь и просовывает голову в образовавшуюся щель.

– Лиза, посмотри, кто к нам идет, – смеется Казимира Львовна, указывая на Артура Сергеевича.

– Батюшки, так это ж господин Бунин! Иван Алексеевич?

Артур Сергеевич прикрывает двери, растерянно хихикает. А живые мощи начинают выдавать очередную порцию мертвых истин:

– Головку плохо держала. Улыбалась неестественно. Губьи деревянные, могут сломаться. Давай повьторьим…

Ежедневно минимум полчаса она меня дрессирует. Я терплю. Я знаю цену своему терпению. Двести восемь долларов при пятичасовом рабочем дне на дороге не валяются. Даже если эта дорога вьется меж голливудских холмов. Иногда, ловя ее взгляды на себе, я теряюсь в догадках: что ей от меня нужно? Зачем она меня мучает? Но виду стараюсь не подавать. Так называется эта игра – «спрячь сокровенное». Когда я рассказываю об этом Мотьке, он извергает фонтаны предположений, одно хлеще другого.

– А может, ты ее внебрачная дочь…

Я хохочу.

– Да. Тем более что в семьдесят восьмом году ей было шестьдесят три года. А во второй городской роддом она меня сбросила на парашюте… – я демонстрирую следы от бюстгальтера, похожие на следы от парашютных лямок.

Мотька не обижается. Пьет сладкий, как патока, чай и забирает еще круче:

– А может, она хочет поставить на сцене БДТ последний в своей жизни спектакль. И ты будешь играть вместе с ней.

Истина, как всегда, где-то посередине. То есть между мной и Мотькой. Равно чужая ему и мне. Тайна раскрывается очень просто. С помощью Чарльза Диккенса, которого Казимира Львовна обожает. Оказывается, мой голос похож на голос ее мамы. Мама семилетней Кази умерла от тифа в 1922 году. Тогда они еще жили в Петрограде, неподалеку отсюда – на Английской набережной, 24, в четвертой квартире на втором этаже. И так же из ее окна были видны сфинксы, мосты и горящая на солнце Нева.

Я читаю «Крошку Доррит», а Казимира Львовна тихонечко всхлипывает. Так вот чем я обязана своей работе. Голосу! Она случайно услышала по радио рассказ Бунина в моем исполнении. Это и сыграло решающую роль. Она поручила Артуру Сергеевичу разыскать меня во что бы то ни стало. Артур Сергеевич трижды приходил на спектакли с моим участием. И всякий раз дарил цветы. Корзины с уступами роз, похожими на взвихренные бурунчики. По мнению Мотьки, корзины напоминали Колизей, залитый гладиаторской кровью. Мотька ревновал, пока не понял, что к чему.

Казимира Львовна неподвижно сидит у окна. Вероятно, ей кажется, что она маленькая девочка, а за спиной стоит мама и читает вслух Диккенса. Сейчас Казимира Львовна даже красива. Она сидит в никелированной инвалидной коляске, солнце плавится в льдистых деталях, волосяной пушок нимбом горит на головке. Она похожа на маленького фарфорового ангела, на минутку спустившегося с небес. Я смотрю на мост лейтенанта Шмидта, пытаясь разглядеть кажущихся отсюда маленькими сфинксов. Томик Диккенса лежит на подоконнике.

Однако пора продолжать отрабатывать свой хлеб. Я поворачиваюсь. Казимира Львовна продолжает сидеть в той же позе. Она мертва.

Похороны проходят как в тумане. Над Смоленским безлюдно и тихо. Когда гроб с телом Казимиры Львовны опускают в могилу, мимо проносится мужчина в трусах и майке. Он красен и дышит паром.

Артур Сергеевич наклоняется к Матвею. Едва сдерживая смех, интересуется:

– Воскресший?

Мотька отчаянно машет головой:

– Нет. Спортсмен. Тренируется. Зелени-то вон сколько. В зелени кислород…

– Понимаю, – с важностью говорит Артур Сергеевич. – Дышит воздухом?

Он говорит, а сам косится глазом на меня. Глаз треугольный, дрожащий, готовый накрыться трепещущим от смеха веком.

Я отворачиваюсь. Смотрю на большой коричневый гроб. Скала, а не гроб. Целый корабль, груженный атласом, деревом и мертвой плотью. Хотя какая там плоть? Так, прах, тлен. Прощайте, Казимира Львовна. Прощай, девочка Казя. Они все выпирали тебя из жизни – страна, время, пространство. Но ты вернулась. Маленькая слабая женщина победила большие грубые обстоятельства. Вернулась и вернула…

У меня нет сил. Я опираюсь на руку Мотьки. Хорошо иметь рядом мужчину, его руку. Есть на кого опереться.

Я оглядываюсь. Оказывается, я опираюсь на руку повара Джузеппе. Мотька стоит в сторонке и о чем-то оживленно беседует с адвокатом. Адвокат в темных очках похож на респектабельного мафиози. У меня создается впечатление, что сейчас он вытащит пистолет и разрядит обойму Мотьке в живот. Но вряд ли у него есть пистолет: он только что прибыл из аэропорта «Пулково». Там бдительные таможенники и пограничники.

Боже, как рыдает Джузеппе! Его лицо залито слезами. Он бросает комок земли в могилу своей работодательницы и отходит в сторону, что-то бурно выкрикивая. Наверное, посылает проклятье небу, отнявшему у него Казимиру Львовну. Мне тоже безумно жалко своих двухсот восьми долларов. Теперь придется возвращаться в театр. Там меня ждут не дождутся…

Земля с шумным шорохом сыплется на гроб. Я стою рядом с Артуром Сергеевичем.

– Ее мама тоже похоронена на этом кладбище. Но Казимира не знала где. Здесь после двадцать второго года прибавилось столько могил… – Он поворачивает ко мне свое лицо и торжественным шепотом объявляет: – Все, конвой смерти работу окончил. Можно расходиться!

Удивительный человек. Как можно улыбаться в такую минуту?! Джузеппе продолжает рыдать и выкрикивать свои проклятия.

– Он ее любил по-настоящему, – говорю я, глядя в сторону Джузеппе.

– Да, – кивает головой Артур Сергеевич. – Он как раз привез из дому новые рецепты пиццы, а она не успела попробовать. Обидно!

Мы выходим за ворота. Матвей опять рядом. Вдруг меня окликают:

– Госпожа Петелина?

Я поворачиваюсь. Адвокат решительно подходит ко мне, улыбается.

– За несколько дней до смерти Казимиры Львовны я получил от нее распоряжение о включении вас в список наследников. Пожалуйста, ждем вас завтра в два часа.

Он поворачивается и неспешно удаляется. Я держу Мотьку за руку. Иначе он бы упал.

– Это кто? – шепчет он.

– Адвокат Казимиры Львовны, – тоже шепотом отвечаю я.

Мотька хватается за голову:

– Боже мой, я-то думал, это директор кладбища! Такого наплел…

Хорошо иметь рядом любимого мужчину. Весело.

В два часа я вхожу в ту же квартиру, где уже все чуть-чуть не так. По коридорам шастают незнакомые люди. Я слегка дрожу. Мы с Мотькой всю ночь не спали. Мотька пытался угадать, что мне достанется. Он остановился на меховом салоне. Я готова к небольшой сумме в деньгах. Мне достаточно. Хотя, конечно, неплохо бы и салон… Но…

Я вхожу в бывший кабинет Казимиры Львовны. За столом ручной работы сидят Артур Сергеевич и незнакомый мне мужчина с приятным лицом. Это нотариус.