Дневник

– Ты наш добытчик, – произнесла Вика, сразу признав его идею глупой.

Витя гордо поклонился и взялся за производство стрел. У маленькой, более-менее ровной ветки, заострил наконечник, в противоположном конце вырезал углубление. Ушло на это не больше минуты – ветка была мягкой. Он снова натянул тетиву и отпустил. Стрела пролетела метра три, отскочила от земли и приземлилась в костер. Зашипела и сгорела дотла.

– Годится, – уверенно сказал он.

Мы не могли сдержать улыбок, видя его уверенное, полное энтузиазма лицо. Одну за одной он нарубал ветки-стрелы, выдерживая одинаковую длину. Стружка летела в костер, еще больше – ему на колени. Все это время он молчал, вглядываясь в язычки пламени, петляющие между веточек и налету подхватывающие щепки от изготовления стрел. Под конец его работы, когда охапка разной кривизны и одной длины веток лежала с одной, а лук с другой от него стороны, лицо его уже не было таким уверенным. Он нахмурил брови и долго о чем-то думал, набивая ладонью по колену и стряхивая стружку.

Вика поставила банки на угли, и Витя встал.

– Хрень все это. – Он пнул банки с супом-напитком. Вода зашипела на углях. Поднялся столб пара. Вика с обидой посмотрела на него – она же старалась. – И это хрень. – Его лук и стрелы тоже отправились в костер.

– Ты чего? – встрепенулся я.

– Это не то, что нам нужно. То, что нам нужно, сидит здесь. – Он дотронулся до виска указательным пальцем и постучал.

Мы переглянулись.

– Неужели вы не слышите? Прислушайтесь… Пам-пам! Пам-па-па-пам! Пам! Этот стук… Этот звук… Он не хаотичный. Он зациклен. Он напоминает мелодию.

Мы затаили дыхание. Витя был прав, стук повторялся примерно каждые пятнадцать-двадцать секунд. Он правда напоминал мелодию, но больше…

– Похоже на азбуку Морзе, – выдохнула Вика. – Как мы раньше не догадались?

НЕ О ТОМ ДУМАЛИ

– Точно! – Витя щелкнул пальцами. – Нужно было только прислушаться.

– А теперь – только перевести ее, – сказал я, и они посмотрели на меня как на капитана-очевидность. – Только не говори, что ты знаешь азбуку Морзе.

– Не скажу, – ответил Витя, – хоть и задумывался над изучением. Потом спросил себя: «На кой она мне?» – и плюнул на это дело.

– Эх… Сейчас бы пригодилась, – расстроилась Вика и сложила остывшие почерневшие банки в пакет.

Так или иначе мы сумели перевести послание, причем на это у нас ушло не больше времени, чем требуется уличному попрошайке выпросить тридцать рублей на хлеб и курево. Конечно, без возни не обошлось, но эта задача оказалась куда легче, чем мы рассчитывали. У страха, как говорится, глаза велики.

Решением снова стал телефон Вики. Мы открыли первый попавшийся онлайн-переводчик азбуки Морзе, который предложил поисковик. Нам повезло: переводчик обладал функцией голосового ввода. Не повезло только со стуком в головах – микрофон телефона все никак не мог его уловить. После нескольких безуспешных попыток распознать переводчиком то, чего не слышно, мы чуть не обратили миссию на провал.

Вика догадалась, как выкрутиться из сложившейся ситуации.

– Я еще раз нажму на голосовой ввод, – сказала она, – а вы молчите и, пожалуйста, не смейтесь.

Мы только переглянулись, не ожидая ничего смешного. Как оказалось, ошибались.

На экране телефона появилось окошко «Голосовой ввод идет». Вика забубнила:

– Бу-бу. Бу-бум-бум-бу. Бум-бу…

Мы заржали, как лошади. Засмеялась и Вика, понимая, как ее «бу-бум» выглядит со стороны. Когда смешинка ушла, на экране мы увидели перевод: ТАК МОЖНО КОТ.

– Попробуй еще раз, – предложил я Вике.

– Смеяться не будем. Клянемся, – заверил Витя.

Она попробовала. Ее «бу-бум» напоминало заклинание беззубой ведьмы, пялящейся на волшебный кристалл. Телефон дал перевод: ЕСЛИ МИР ОКНО ЛОДЫРЬ ПРОБК. После еще одной попытки: МАШИНА К СТОЛУ ПЕШКОМ ХОДИТЕ.

– Я скорее выучу французский, чем этот переводчик выполнит свою прямую обязанность, – расстроилась Вика и выключила телефон.

– Дай мне попробовать, – попросил Витя.

«Бу-бум» он заменил на «па-пам». Так, считал он, звучало правильнее. Не прогадал. Но прежде чем добиться хоть чего-то вразумительного, он потратил около пятидесяти двадцатисекундных попыток. Текст все еще был разным, но в нем все чаще стали попадаться одинаковые слова.

Витя остановился…

«Теперь моя очередь», – подумал я.

Не тут-то было.

Витя передохнул. Протер об штаны вспотевшие руки. Попил воды. Плюнул и сморкнулся (делать это он начал чаще).

– Попробую еще раз, и этот раз будет последним. И не потому, что я заманался, а потому, что сейчас мы получим нужный результат. Обещаю вам. Вика, запомни мои слова: если ничего не выйдет, я выброшу телефон к…

– Может, не стоит? – высказала Вика свое недовольство.

Витька приложил палец к ее губам и нажал на иконку голосового ввода.

«Па-пам. Пам-па-па. Па-пам-па-па-па-пам-па-па». Этот ввод был куда дольше предыдущих. Попытки были грубыми, неотесанными, напоминали собой не азбуку Морзе, а рваную звуковую дорожку, записанную новичком-барабанщиком. Спустя три-четыре минуты голос Вити стал нежнее, точнее и напоминал мелодию, под которую можно было исполнить попсовую песню. Во рту у него пересохло, и он закончил.

Стука в головах больше не было. Теперь в них было нечто другое, слабое, похожее на удары подушечкой пальца по мягкой поверхности. Звук стал теплым. Его хотелось слушать.

Перевод был готов и занимал несколько экранов. На первом экране были все еще не связанные между собой слова. Некоторые из них повторялись – значит Витька точно транслировал звуки из головы в микрофон. Дальше одинаковых слов становилось больше.

Мы пролистали текст перевода в конец. Там увидели зацикленную запись без каких-либо лишних слов:

ПРИХОДИТЕ КО МНЕ. Я – ПОМОЩЬ.ПРИХОДИТЕ КО МНЕ. Я – ПОМОЩЬ.

ПРИХОДИТЕ КО МНЕ. Я – ПОМОЩЬ.ПРИХОДИТЕ КО МН

Работа Вити нас шокировала, да он и сам был в шоке. А от перевода мы вовсе потеряли дар речи. Слишком уж добрым казался этот зов. Он был двусмысленным. Было бы куда яснее, будь там написано: «Приходите ко мне, я убью вас. Я – зло». Добрый человек не оставил бы такого послания. Оригинальный же текст мог отправить любой, даже самый жестокий маньяк-детоубийца, способный любыми методами заманить своих будущих жертв в капкан.

Послание оставалось двояким. Верить ему или нет? Следовать зову или остерегаться? Все, что было известно наверняка – его автор. Им был Авария. Или тот, кто создавал эти звуки-стуки над нашими головами в Курямбии и находился в его квартире.

Мы долго смотрели на «Приходите ко мне. Я – помощь», обсуждали ее и даже спорили, причем спор был глупым. Витька, разрывая на груди футболку, почти кричал, что нужно следовать зову, как стрелке компаса, и подмигивал мне. Я поддерживал его. Вика же отвергала его идею. Говорила, что торопиться не стоит. Ее я тоже поддерживал. А потом и сам сказал, что лучше вообще никуда не ходить, а остаться там, в перелеске, под защитным куполом. После моих слов Вика вообще начала размахивать руками и говорить, что пора выдвигаться немедленно.

В общем, спорили мы, как дети малые, меняя позиции, как (словами Вики) свингеры – партнеров. Да, она объяснила нам, кто они такие.

Решение было принято – довериться оберегам. Мы подошли к вам и почувствовали мощь, прожигающую насквозь и заряжающую нас. Мы чувствовали ваши импульсы. Слышали голоса. Вы говорили с нами. Вы подталкивали нас. Заставляли идти.

«Вы…» – начал ты обычным для меня голосом. «Дви…» – пискляво и невнятно продолжила Кейси. «Гай…» – хрипло подхватил Разводной Ключ. И хором закончили: «ТЕСЬ!»

Зачем я это рассказываю?

ПРОДОЛЖАЙ

МНЕ НРАВИТСЯ

Витя решил поднять Ключ и не смог.

– Они примагнитились друг к другу!

У меня тоже не получилось поднять тебя. Ты словно прирос к Ключу и Кейси уголками. Вы все будто бы вросли друг в друга.

Все же, когда и Вика дотронулась до Кейси, мы смогли вас разделить.

МЫ ОТДАВАЛИ СИЛУ

Мы чувствовали это так же хорошо, как и видели, что щит, куполом защищающий нас, исчез, вспышкой моргнув в высшей его точке.

Перед отправлением мы убедились, что поляна, днем ранее залитая черной массой, была зеленее зеленого. Оставалось только серое кострище, которое Витя тщательно перерыл складным ножом.

– Уже завтра здесь вырастет высоченная трава. Такая зеленая, что ее цвет будет считаться эталоном зелености. Эту траву будут фотографировать, печатать на открытках и размещать в справочниках. Агрономы со всего мира…

– Витька, успокойся уже. – Вика улыбнулась, положила в мусорный пакет последний обгорелый кусок бумажной обертки консервной банки и завязала узел.

Витя футболкой протер лезвие ножа и отнес его обратно в законное место, выделенное Гео-Гео.

– Справился вез девчонок, – подмигнул он, когда вернулся.

Мы двинулись в путь.

Ни тропинки, ни примятой травы, ни следов поединка Вити с вороной в поле не было. Птицы, конечно, летали, но ни единой вороны. Волей-неволей мы продвигались по полю к дороге, протаптывая новую прямую линию на его девственном полотне и озираясь по сторонам. Мы готовились к атаке, но ее не было. Ее не было, даже когда мы прошли водонапорную башню. Заставила переживать только проезжающая развалюха, водитель которой посигналил и прикрикнул в окно что-то похожее на «вот это жопа!», когда Вика выбрасывала пакет с мусором в мусорный бак, наполненный до отвала. Только из-за этого озабоченного водителя мы и насторожились. Только поэтому мы свернули с дороги и пошли в Курямбию другим маршрутом – через Утопию Грешников.

– Там нет дорог, а где нет дорог, нет и автомобилей. А где нет автомобилей, нет и Козлова с директоршей, – пояснил Витя.

– Там не опасно? – струсил я, вспоминая его рассказы о том районе.

– Очень опасно… если не знаешь, куда идти. Я же знаю Утопию, как Гео-Гео – карту мира.

– Может, все же – по дороге?

– Я думаю, Витя прав, – Вика взяла меня за руку. – Да, в Утопии опасно, но, Илона, сейчас идти вдоль дороги еще опаснее. Идти по дороге, где черный внедорожник может настигнуть нас в любом месте – безумие, на которое не решится даже самый…

Мы пересекли границу Утопии.

Асфальт на дороге прекратился поваленным наземь фонарным столбом. За ним начиналось перемолотое глиняное месиво: битые бутылки, шприцы, ломаный шифер, булыжники – все вперемешку. Это заменяло асфальт, которого, похоже, никогда и не было с основания города.

– Не бойтесь и четко следуйте по моим следам, – предупредил Витя.

Он точно знал, куда идти. Шагал уверенно. Под его ногами переваренная с годами земля держала форму, не проваливалась. Один раз я все же ступил немного левее: нога тут же по колено увязла в грязи. «Обречен», – подумал я. Меня вытащили.

– Потом научишься! – Витя похлопал меня по плечу. – Вика, ты следи за ним… за ней.

Так, следуя по следам и остерегаясь провалов, мы и подошли к первым постройкам. Такие старые, ветхие дома я видел только раз – по телевизору, в передаче про заброшенные деревни. Во многих домах отсутствовали окна. У многих провалилась крыша. От некоторых, сгнивших, остались только углы стен с пожелтевшими обоями да кирпичная печь с обвалившейся трубой. Можно было предположить, что все дома не жилые, вот только из каждого на нас смотрели глаза окаменевших лиц. Люди, которых сложно назвать людьми. Они больше были похожи на манекены или восковые фигуры, тающие под летним солнцем. Их опухшие губы, свисающие желейные щеки, отдающие коричнево́й, наседающие на глаза брови… Жуть! У некоторых и глаз-то не было видно… и рта. Вместо лиц – сплошные лепешки – точно пережаренный блин с дырками.

– Смотри под ноги, а не глазей, – стиснув зубы, порекомендовал Витя. – Они не любят, когда на них пялятся.

Это было сложно. Мы словно попали в фильм ужасов про зомби-апокалипсис. Невозможно было не смотреть по сторонам. Даже сам Витька не мог сдержаться, а ведь он находился там не впервые. Казалось, его все еще удивляла местная атмосфера.

Кое-как мы добрались до мостика, а по нему – через овраг, напрочь забитый мусором разной масти. Раньше по нему протекала речушка. В ней более-менее хозяйственные женщины стирали белье, а мужчины, что еще имели возможность трудиться на заводе удобрений, мылись после рабочего дня. Потом, когда Утопия стала Утопией, когда ни первых, ни вторых не осталось в загнивающем районе города, речушку стали использовать иначе.

– Рыбы в ней отродясь не водилось… да и чистой водой она никогда не славилась. В нее спускалось много отходов с того же завода удобрений и с пивоваренной фабрики. Вроде, даже канализация подводилась в нее с других районов. Но она существовала. Однажды грешники плюнули на границы дозволенного настолько сильно, что не только ссали и срали в нее, но и стаскивали в нее все помои. Но она все еще существовала, хоть и больше напоминала тонюсенький ручей.

Терпение властей города кончилось, и для речки прорыли новое русло в обход Утопии Грешников. Это было давно. Тогда еще ни нас с тобой, – Витя посмотрел на мою грязную по колено ногу, – ни Вики, ни даже Ваньки не существовало. Прошло лет тридцать, если не сорок, когда здесь не осталось гнилой воды для полива гнилых посевов. А все потому, что грешники на своей земле, в свой единственный источник не только гадили, а еще и топили живность, которую не могли прокормить. Новорожденные котята и щенята были в первой очереди. Потом очередь занимали даже покойники, умершие и своей и не очень смертью. Топить их было незачем. Бесхозные дома разбирались на материалы, и из них строили плоты. На них складывали трупы и поджигали. В последующем в десяти километрах от границ города и в семнадцати от Утопии, там, где русло реки вдвое уже, образовался затор из обугленных трупов. Их нашли совершенно случайно. Лесничие. У одного разорвалось сердце, он умер на месте. У второго от зловония сперло дыхание, и помутнело в глазах от увиденного, но он успел набрать номер службы спасение, прежде чем потерял сознание. Там образовалась плотина из трупов. На поверхности воды – и обгоревшие тела новорожденных. У некоторых не было голов, у некоторых – рук. Кто-то, напротив, мог похвастать тремя ушами, шестью пальцами…

– Довольно! Меня сейчас стошнит! Рвота полетит через Илону тебе на голову! – Вика закрыла рот ладонью. От бывшей речушки мы уже были в пяти минутах ходьбы по бездорожью.

– Вика, он же выдумывает! – поспешил я ее успокоить. Я коснулся ее руки, как вдруг моя пока еще чистая на тот момент нога не нащупала почву и провалилась по подошву – вновь не посмотрел под ноги.

– Ничего я не выдумываю! Это мне Ваня рассказал. Он человек взрослый, ему можно доверять.

Мы прошли более-менее свежий дом. На его крыше росла трава и тонюсенькая веточка дерева. Покосившиеся деревянные стены укрепляла одна несущая стена из глины, соломы и стеклянных бутылок. Фундамент был основательный – бетонный, в нем виднелись куски надгробных плит с портретами, именами и датами жизни усопших. Про похожий дом Витя уже рассказывал мне раньше. В Утопии их сполна. Если не учитывать портреты и облезлую кошку с обрубком хвоста, сидящую на столбе, в прошлом удерживающий не существующий ныне забор, можно сказать, что на нас никто не смотрел. В прочем, кошке было не до нас: через секунду она с визгом бросилась в сухую траву и еще через одну выбежала из нее с голубем в зубах. Тогда-то и стало ясно, что в Утопии выживают сильнейшие. Это подтверждали и другие голуби, клюющие уже обглоданный хребет увязшей в грязи другой кошки. По-моему, она была еще жива, но могла только шевелить головой, да постанывать. Это не отпугивало пернатых, а вот я прикрыл глаза. Впрочем, прикрывал глаза я не единожды.

Второй раз это произошло, когда, со слов Вити, мы преодолели больше половины маршрута, пролегающему по Утопии Грешников. Я обратил внимание на груду автомобильных покрышек, от которой поднимался едкий дым. Оказалось, та груда – лачуга местного. Шины служили стенами и частью крыши. Рядом находился подземный лаз с табличкой из куска доски: «ПОДУМАЙ», – дальше было стерто.

– Прежде чем залазить, – закончил Витя. – Прошлым летом было написано так. Зимой осталось только одно слово. Скоро и оно сотрется.

Едва миновав шинную берлогу, нашим глазам попался источник едкого дыма. Естественно, горели шины. Шины – прекрасное топливо. Но то был не пожар. То была кухня, на которой готовили несколько болванов. Они казались стариками, но были молодыми парнями не старше тридцати: все те же стеклянные глаза, заплывшие лица и… иссиня-черные ноги и руки. Они сочились. Гнили в прямом эфире. Пузырились.

Грешники, покрытые копотью, живые мертвецы, окружили пламя и едва держались на ногах. Они передавали по кругу флакон одеколона. Они пили его. Они предавали целлофановый пакет с розоватой жидкостью и нюхали содержимое, пуская слюни. Они занимались тем, чем и принято заниматься грешникам в Утопии. Торчки. Они наверняка знали, что дни их сочтены, но, пошатываясь вокруг пламени, продолжали вводить в свой организм яд.

Это было привычное для них занятие, но не единственное. Принятие дозы входило в их ежедневный рацион, но какая-никакая пища все же требовалась – я же говорил, что горящие шины – кухня.

Над костром, будто само по себе, на вертеле крутилось обугленное нечто. Даже рожи грешников не были такими черными. Тогда в покрытом сажей комке на вертеле я рассмотрел поросенка и удивился этому. Сейчас же, прокручивая картинку снова и снова, надеюсь, что там была не собака. Надежды тщетны, и от того мне становится жутко.

Мы шли медленно. Одни глазом я наблюдал за пламенем, грешниками и угольком на вертеле, другим следил за дорогой и, как оказалось, недостаточно пристально. В этот раз я ни угодил в грязь, ни упал, ни даже потерял равновесие. Я наступил на пластиковую бутылку, предательски щелкнувшую под ногой, тем самым привлек грешников.

Они уставились на нас, точно голодные волки. Вылупились. Чуть расступились, похрамывая на своих гнилушках. Среди них был мальчуган, чуть выше меня ростом и полностью голый. Это он крутил вертел. Из грешников он единственный смотрел на нас не стеклянными глазами, и в его взгляде читалась то ли зависть, то ли мольба о помощи, то ли безразличие, чего не скажешь об остальных.

Один, постарше, растолкал приятелей и поперся на нас, превозмогая боль в суставах и наркотическое опьянение. Его косило в бок. Он падал, поднимался и шел дальше, размахивал кулаками и бубнил что-то, понятное только ему. И снова падал. За его спиной поднялись еще четыре пары кулаков, закричали беззубые рты. Молчаливый мальчик накручивал вертел, почесывая промеж ног. Тот, что пытался нас догнать, упал и больше не поднялся. Ему на помощь бросился товарищ. Поскользнулся. Шаг вперед, три назад – и упал прямиком в костер, едва не сшибив вертел и крутящего его мальчишку.

У меня екнуло в груди. Я замер. Остановилась и Вика. Мы были в шоке, чего нельзя было сказать о Вите.

– Идем! Идем же! – поторопил он. – Идем, пока худо не стало! Не оборачивайтесь!

Мы кое-как зашагали, но все равно оборачивались. Теперь и Вика прикрывала глаза, но продолжала смотреть. Пламя костра поубавилось, когда в него упал грешник. Оно обволокло его пошарпанную одежду и разрослось, когда последние, держащиеся на ногах, приволокли еще одну покрышку и бросили на корчившегося от боли, сгорающего заживо. Мы видели все это. В его бывших приятелях не было ни капли сострадания. Они лишь делали, что должны, что еще могли делать. Они были голодны и хотели есть. Они были рады сокращению ртов.

Мальчик, уже почесывающий подмышку, отвернулся и продолжил крутить вертел, когда мощное пламя охватило насаженный на него уголек (надеюсь, не собаку).

Всем им мы стали безразличны.

В последний раз мы обернулись, когда были совсем далеко.

Мы были напуганы, но не сожжением человека. Нет. А мне и вовсе уже доводилось видеть горящих заживо людей. Нас испугала наша ошибка о том, что Козлову не угнаться за нами на внедорожнике по землям Утопии. Конечно, никакого внедорожника за нами не было. Но позади, в небе, был сгусток сизого дыма. И в этом сгустке все мы без исключения наблюдали очертания Смайла. Он следил за нами. Ухмылялся. Ему нравилось. Все это устроил именно он, в этом не было никаких сомнений. Потом его развеяло ветром. Он исчез.

ЭТО СДЕЛАЛИ МЫ

Потому что мы вас попросили. Спасибо.

В третий раз мне пришлось прикрыть ладонью глаза, когда Утопия Грешников плавно сменилась Порталом Героинщиков. Настолько плавно, что не было отличий. Ну, разве что, дорога стала больше походить на дорогу. Она была засыпана гравием, хотя в некоторых местах все же были грязевые ямы и кочки, похожие на могилы. Дома по обе стороны казались уютными, хоть и были такими же. Может, все дело в наличии редких пыльных окон, пусть и с заклеенными скотчем трещинами. А может, дело было в разрушенных, покосившихся заборчиках. Не знаю. Что-то было там не так и одновременно очень похоже. Словно смотришь на двух близнецов, отличить которых можешь только по имени, вышитому на их футболках.

Мы прошли тот самый колодец, в который угодил Витька, спасаясь от колдырей, гнавшихся за ним и за его радиоприемником. Прошли напрочь проржавевший фургончик без колес, в котором ютилась любовная парочка в одних лишь трусах. Они мелодично храпели. В венах торчали иглы шприцов. Сами шприцы лежали у них на животах. Пусть торчки и были разного пола, лица у них были одинаковыми… Одинаково синими и опухшими. Даже прически, и те одинаковые: заросшие виски и затылок, редеющая макушка.

– На родителей моих похожи, – пресно сказал Витя, перебросив Ключ из руки в руку. – Может, они и есть, что вряд ли… – Сморкнулся, плюнул, выругался и прошел мимо.

К первому двухэтажному дому, у которого сохранился второй этаж и ветхая крыша – еще одно отличие Портала, – мы подошли шеренгой, так как следовать точно по следам Вити больше не требовалось – гравийная дорога позволяла. Мы бы прошли его, как и кучу других, оставшихся позади домов, если бы не одно «но»: скрип со второго этажа повернул наши головы.

Раскрылись створки окна с засаленными стеклами. Лучше от этого не стало: внутри дома была абсолютная темень. Чернее черного. Ничего не было видно, словно все выгорело, словно все покрылось толстым слоем сажи. Словно и в этом доме еду готовили на горящих покрышках.

– Проходим, проходим! – Вика потащила нас за руки. Знакомые дома нашего района уже были в зоне видимости.

– Подожди. – Витя остановился, нарушив свои же правила, и уставился на почти идеальный черный квадрат оконного проема.

– Пошли! – Я не собирался глазеть в распахнутое окно: слишком уж сильно оно напоминало мне нашу бывшую дачу и все, что на ней случилось. Смотреть в засасывающее дневной свет окно – смотреть в глаза надвигающейся на тебя шизофрении.

Голова закружилась. Я снял очки. Черный квадрат уже не был таким черным, но все равно оставался бездной. Мы взяли Витю за обе руки и потянули вперед.

– Да постойте же вы! – Он отказался идти и одернул руки. Мы пошатнулись. У Вики хрустнуло в локтевом суставе.

Он высморкался, откашлялся с бурлением в горле и отхаркнул приличный такой зеленый сгусток.

– Слышите?

Азбука Морзе все еще звучала в головах, но Витя говорил не о ней. Из окна исходил шорох. Едва различимый шорох, который перебивал даже храп из ржавого фургона. Но мы слышали его.

– Смотри! – Витя ткнул пальцем в окно. – Видите?

– Что это? – Вика нахмурила брови.

Я надел очки. Над подоконником торчал серый полукруг.

– Похоже на… – «Моток ниток?» – подумал я.

– На седую голову, – сказал Витя. – Надо уходить! Немедля! Чего встали? Уходим! Вам не понятно? Велено не глазеть, а вы… Эх вы!

Ну конечно! Это в его стиле – спихнуть на нас всю вину.

Мы сделали первый шаг, и нас тут же остановил старческий, хриплый, шепелявый и – внимание, – добрый голос:

– Пофтойте, детифки! Уф! – Из окна торчала седая голова старушки. Таких старых бабулек я еще не видел. Лицо – сплошная морщина, бровей не видно в свете дня, щеки впалые, губы втянуты в рот, слишком белые на темном фоне выпуклые глаза. – Холофо, фто я фас уфитела!

Между нами возник вопрос: что, мать его за ногу, делать?

Витя отшагнул назад от старушки, чье лицо напоминало забальзамированную мумию. Очень далеко, конечно, но напоминало. Не спорю, могу преувеличивать, но… Посмотрим, как я сам буду выглядеть хотя бы в двадцать. Дожить бы еще…

– Дети, детифки… – В окне показалась ее сморщенная рука со скрюченными артритом пальцами. Она облокотилась на подоконник, очень медленно поднялась. Когда в окне появилась ее одрябшая шея, она чавкнула беззубым ртом, охнула и произнесла: – Помохити… помохити мне, ротненькие.

– Чего вам? – Витя подошел к дому.

– Фпуфтифся… – Старушонка охнула, обнажая слизанные десны, и попыталась приподняться. Не получилось: мы все еще видели только ее руки, шею и голову.

Азбука Морзе еще не била по мозгам, но уже из глухих шлепков переросла в четкие удары, как биение сердца, когда прикладываешь ухо к груди. Ее ритм изменился. Стоя под окнами дома, мы еще не знали ее значение, и перевели, как только ушли. В переводчике значилось: «Идите оттуда».

Поскольку перевод был получен с запозданием, ушли мы не сразу и увидели то, что особенно не хотелось видеть. То, что опять заставило меня расстроиться в памяти, доставшейся то ли от родителей, то ли от чего-то сверхъестественного. Если у меня будет возможность разобраться, если пытливые умы возьмутся за мой феномен, думаю, удастся узнать, откуда прорастают корни моей памяти. Думаю, когда я уже не буду походить сам на себя, когда получу или сделаю новые документы на новую личность, когда проработаю свою легенду вдоль и поперек, смогу позволить себе сходить на пару-тройку ТВ-шоу талантов или подобную ерунду. Говорят, на них можно неплохо так разжиться… Хотя кому будет интересно смотреть на уже не юнца с феноменальной памятью, когда сейчас, в эпоху интернета, людям больше нравятся фрики. Цирк уродов славился во все времена, правда тогда уродами рождались, а не становились с помощью хирургических вмешательств.

– Помохите мне фпуфтица. Я фам фторофо фаплачу, лебяфа.

– Что-то она мне совсем не нравится, – прошептала Вика, когда Витька уже пробирался к ее дому. – Что-то с ней не так.

– Как вам помочь? Вы ходить можете? У вас в доме обвалилась лестница? Вас заперли? Что случилось? – не переставал спрашивать Витя. – Может, вызвать службу спасения?

– Фто? – старушка едва высовывалась из окна и не могла видеть Витю.

А он видел только ее пальцы, ухватившиеся за отлив.

– Флуфпу фпафения! – с усмешкой прикрикнул он и посмотрел на нас. Не получив одобрения, вновь задрал голову и повторил: – Службу спасения, бабуль! Службу спасения!

– О! – округлила она сморщенные губы. – Так пы фрафу и фкафал! Ни ната, фами фпрафимся! Ни ната никафо фанфыфать! – С каждым словом речь становилась неразборчивее, а я лишь предаю, что слышал. – Фафи фпрафифся!

То ли у нее пересохло во рту, то ли она ни с кем так долго не общалась, то ли на нее действовала природа Портала Героинщиков, то ли все вместе взятое. Голос ее увядал, звуки смешивались, слова путались, чего не скажешь о морзянке: она почти тарабанила, но мы ее не слышали или не хотели слышать.

– Так как же вам помочь? Как мы сможем вас спустить? Говорите, или мы уходим! – Витя все еще стоял под ее окном и задирал голову.

– Фейфяф, похофи, я фхлфу са фтулом! – Она пропала и тут же появилась. – Не ухофите.

Ее не было с пару минут. Мы могли уйти миллион раз, если бы прислушались к зову, нарастающему с каждым нашим вздохом. Мы пялились на распахнутые створки окна, пошатывающиеся на легком ветру, не спасающего от полуденного солнца.

Из окна вылетел и раскрутился рулон использованной туалетной бумаги. Пропитанная коричневыми чиркашами с желтыми пятнами полоса протянулась вдоль стены и остановилась на середине окна первого этажа. Витя бы не достал до ее конца, а вот Вика смогла бы, протянув руки.

– Происходит какая-то хрень, – прошептала Вика.

Витя слышал ее и уже пятился назад.

– Полуфилофь? Полуфилофь? Фы ефо фтефь? – послышался знакомый голос.

– Бабусь, ты рехнулась? Что ты предлагаешь делать с этой хреновиной? – не сдержался Витя. Он отходил спиной назад и не видел корягу, за которую запнулся.

– Она выжила из ума. Пойдем отсюда, – сказала Вика, когда Витя подобрался к нам, и потащила. – Тут все выжили из ума. Мы лишь повелись на ее… – Вика замолкла.

Витя выругался благим матом.

Я же… Если раньше во мне боролись сомнения, если раньше, глядя на старушонку, я невольно вспоминал уборщицу, затоптанную в школе, и невольно же хотел помочь бабуське, то теперь – закрыть глаза (что я и сделал) и бежать от ее дома. Бежать, бежать, бежать, что, собственно, тоже было исполнено.

В окне, как на черном холсте, красовалась старуха. Ее было видно по пояс. В руках у нее был конец туалетной бумаги, полностью уляпанный коричневой жижей – поносом. Это только половина беды и не такая отвратная, как остальная. Старуха была голой. Торс, будто камуфляжный, измазан говном. Из-под свисающих почти до пупа плоских титек и из подмышек стекали черные капли, похожие на те, что оставались от вороны в перелеске.

– Потойтите ко мне. Помохите мне, помощнички. Я шту фас, – захлебываясь темно-коричневой массой, пробурлила она. Масса сочилась и извергалась из ее рта. – Фто ше фы фтоити?!

Понятное дело, никто из нас и шагу не сделал в ее сторону. Может, мы бы еще и подумали, может быть, и осилили бы себя, превозмогли неприятный запах, блевотный вид, и подошли бы к ней, и оказали бы помощь, в которой она так сильно нуждалась. Может быть, мы бы действительно что-нибудь да сделали, если бы это ОНА просила нас. Пусть даже выжившая из ума старушонка, уляпанная фекалиями, была сама собой, мы что-то предприняли. Но вязкая жижа, стекающая по ее телу, вводила в нас сомнения. Ключевым фактором нашего отступления стал нарисованный поносом на ее лице смайл. Он был на ее лице. Мы все его видели.

Очевидно, ей овладел Козлов и его существо, набитое красной краской на икроножной мышце. Он завладел разумом бабульки, чтобы задержать нас, отвлечь. Он вселился в нее и наблюдал за нами. Он смотрел на нас ее теперь уже закрытыми глазами, смотрел коричневыми точками на веках.

Мы побежали и услышали крик. Настоящий крик настоящей бабульки. Оглянулись: она вывалилась из окна и плашмя приземлилась в то место, где когда-то стоял Витя.

Я сглотнул. Витя выругался. Вика едва сдержала рвоту.

С земли поднялось черно-коричневое окровавленное существо с выгнутыми в обратную сторону руками, торчащими ребрами, сломанной шеей, лежащей на левом плече головой. Из рваных ран били фонтанчики черной массы.

– Выблядки недоношенные! – скрипучим голосом, прорезающим перепонки, простонало существо, изрыгнув невообразимый объем жижи, цвета воронова крыла. В той массе я увидел кусочек языка. Наверное, она откусила его в момент приземления. – Я доберусь до вас!