Повесть «Иван воскрес, или Переполох в деревне», рассказы, стихи. Только в этой книге и нигде больше

© Геннадий Мещеряков, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Иван воскрес, или Переполох в деревне

Глава первая

Кузьмич, невзрачный мужичок преклонных лет, сидел на колокольне в дырявой соломенной шляпе, размахивая по привычке ногами, одну поднимал высоко к туче, другую лишь чуть, еще бы, она была железная. Трофимов, фрезеровщик и токарь в отставке, выточил. Говорит, из люминия. Какого люминия? Люминий, легкий, а эту поднять трудно по ступенькам. Из лапы культиватора как будто сделал, который на глине не сгинался.

Кузьмич подтянул ремень, стягивающий культю, и он не выдержал, лопнул: нога полетела вниз.

– Берегись, – закричал Кузьмич, – убьет на хрен.

Но около колокольни никого не было. К ней только подходил высокий светловолосый мужчина с синими глазами. Кузьмич подумал: «Приделай ему к толстой морде усы, вылитый Иван Петров. Но он года четыре как помёр, а этот живее всех живых, – повел он культей, радостный от такого сравнения.

Похожий на Петрова мужик поднял железку и, словно деревянную, легко забросил Кузьмичу на смотровую площадку.

– Осторожно, блин, самогонку разобьешь, – крикнул Кузьмич.

– Если только она в бутыли, – ответил весело мужик.

«И говорит-то как Петров, вот, потеха. Надо разыграть Софью, его жену. Дескать, как Христос Иван воскрес, за те мучения, которые испытал, живя с ней. Скольки раз спал в сенях, или на сеновале, не пускала пьяного домой. А пил – то тольки по субботам. Ежели бы у него была такая жена, совсем бы не пускала его в дом, так как не может он без самогонки, которая куда чище местной воды из Узеня, и, – Кузьмич хихикнул, – раз в сорок крепче. Матрене своей он доказал это, а Софье и пробовать не надо – волосы у нее ниже пояса, значит, ума совсем нет. Хотя, вон какого отхватила – под два метра ростом, и дурака, тольки в поле пахал, да на ферме ковырялся. Вот он сидит на колокольне и сторожит все село разом. И ближайшие поля. А, вдруг, огонь. Тогда ударит в колокол. Хорошо его не дали сбросить после революции с колокольни, где бы он теперь работал с одной ногой».

– А ты ее пьешь?

– Самогонку? Пью, конечно, если нальют.

– Лезь тогда сюда, тольки ступеньки не сломай, давно их не скреплял.

Мужик забрался к Кузьмичу на верхнюю площадку:

– Как высоко, у самых туч, – смахнул он со лба пот. Видна вся окрестность, и кто что делает. Вон из речки бреднем рыбу вынимают. А за желтыми камышами, смотри, дед, женщина голая купается, как русалка распустила волосы. Какая красотища.

– Не узнаешь, это же твоя жена Софья? Все время ныряет, как утка. Живет – то рядом с речкой, огород в него упирается.

– Какая жена? Сам точно не знаю, кто я, откуда? Когда очнулся, стояла ночь. Звездное небо полосовали метеориты, под боком торчал куст горькой полыни, и никого рядом – пустота. Утром услышал петушиный крик, который привел к вам.

– Это наши Выселки, а рядом есть еще деревни – Ежи, Хори, Суслы. Мог попасть туда, уж лучше к нам. Люди у нас хорошие, когда-то цари их считали бунтарями и выгоняли из центральных губерний в наши края, где и люди не жили, многие верят в бога. А зовут меня не просто дед, а дед Кузьмич, известная на селе личность. С таким отечеством я в округе один, своего рода – приоритет.

– Паритет, вероятно.

– Поправляй – не поправляй, а воскрешаться, как ты, мне нельзя, так как второго Кузьмича рядом нет.

– В афганскую ногу потерял, дед Кузьмич?

– Ежели помнишь эту войну, значит, и все вспомнишь. Нет, я раньше отморозил ногу и не попал на войну.

– Как случилось такое? – спросил мужик.

– Сначала представься, как тебя зовут, обращаться к тебе как-то надо. Или тоже забыл?

– Иван я, Иван Петров.

– Что? – овалом открылся беззубый рот Кузьмича, – Значит, не ошибся я: воскрес ты, как Христос, за свои мучения в предыдущей жизни со своей Софьей.

– Ничего не понимаю я, Кузьмич, – сказал Иван.

– Тебе ничего не надо и понимать, тебе устраивать жизнь надо. Где осядешь, если того, ну, забыл почти все.

– Не знаю.

– То – то, сейчас мы выпьем с тобой по стаканчику и – в поход по квартирам. Если не найдем угол, тогда к Софье, там уж наверняка: она немножечко с придурью, поверит в воскрешение. Тем более ты ничем не отличаешься от ее мужа, и зовут тебя так же. Документы, надеюсь, есть?

– Конечно, есть, по ним я кое – что и вспомнил.

– Тогда все будет ничтяк. По – нашему это значит хорошо.

– Да, и по – нашему тоже.

– Совпадения случайными не могут быть, и мы повеселимся. Я очень уж шебутной человек, поэтому и ноги лишился, вытащив из сугроба один тольки валенок. Был в сильном опьянении, и отморозил на хрен ногу. Я врача просил оставить кость, мол, нарежу на ней резьбу и привинчу железную ногу. Приводили даже психиатра ко мне в палату, подозревая, что свихнулся малость. Но все обошлось: я был нормальным, и ногу отрезали в подколеньи.

– А почему нижнюю часть ноги хотел выточить из металла?

– Думал, друг выточит стопу из люминия, а он, подозреваю, приспособил для нее лапку культиватора. А вообще – то таких людей, как у нас в Выселках, нигде не найдешь – с головой, но есть и несуразные. – И Кузьмич штрихами, но образно, обрисовал некоторых сельчан. А начал с себя. Не только, мол, сидит на колокольне, но и открыл дело, гонит табуретовку. А назвать так самогонку решил по примеру Остапа Бандуры, внук ему предложил, тоже очень смекалистый паренек – четвероклассник. Подложил географичке за двойку под ножку стула взрывпакет, она даже обмочилась от страха, скорую из райцентра вызывали. По его совету он приподнимает на веревке три ступеньки, кто к нему заберется на колокольню, да и кому нужно, что он там делает. Качество продукции определил специалист местной администрации Хомяков и дал отличную оценку, свалившись после одного стакана первача. Обычно проваливался в никуда после трех граненых стаканов магазинной водки. Это при растительной закуске, а если закусывал шашлыком, вообще не проваливался. Тольки мутнели глаза, и он смотрел на всех с таинственным выражением быка.

Поведал Кузьмич и о настоящем быке, по прозвищу Гитлер, которого Маша, говорят его любовница, зовет ласково Адольфик. Завтра Гитлер будет драться с Чубайсом, так прозвали коня, грива у него рыжая, а сам каурый. Приревновал его к Машке Гитлер. Откуда он мог знать, что Чубайса еще в молодости оскопили, и его не тянет теперь к кобылам, и доярка Маша возит на нем молоко на приемный пункт. Рискует Гитлер, у Чубайса подковы на ногах из особой стали, техасской, с заостренными краями – кузнец Ибрагим выковал их в честь рождения своего сына. Заденет ими, у Гитлера рога отвалятся. Было уже такое. То ли Чубайс сон видел, что его еще раз кастрируют, то ли сзади угрожали ему, лягнул так, что проломил ногой стену конюшни. Даже немой конюх выкрикнул тогда матерное слово, которое переводится на хороший язык как нефига. Этот конюх и решил свести в одной загонке Чубайса и Гитлера, на которого был зол, так как сам похотливо посматривал на Машу, вернее, на ее трущиеся жерновами ягодицы…

Что ни дом в Выселках, найдешь самородок. Есть свой художник, исполнители местных, и не тольки, музыкальных произведений. В селе появилась воздушная дорога через речку. Мозгами пошевелил Егор, глядя на две высокие опоры, брошенные на ее берегах энергетиками. Деревня тут и там наполовину, и он решился. Тем более два трапа у него есть, когда-то рядом у лесопосадки был военный аэродром. Опустил с двух сторон провода, и покатился люд через речку в легкой, сплетенной из ивняка корзине. И берет – то за перелет с человека всего по семь рублей. Почему по семь? Так захотелось. Берет червонец тольки с Портоса – в нем 152 килограмма. А ежели из пивнушки выйдет – все 180 будет. Вот бы Гитлеру с кем помериться силами, подковы Портос как крендели ломает, и точно, без рог Гитлер останется. Но их не стравить. Портос выкупил Гитлера, когда его везли на бойню: от него, доказывал, у коров больно уж крепкие бычки нарождаются, а один, врал, конечно, появился даже с рожками.

Как действительно зовут Портоса, никто и не помнит. Ерема, Емеля? Какой Ерема, какой Емеля? С рождения весил восемь килограммов. Хорошо мать его была два метра ростом, разорвало бы на хрен.

Портос не тольки огромный, но и чрезвычайно умный кадр. Выпьет ведро пива и начинает мыслить, выдает одни новшества. Это он посоветовал деду Пахому собирать газ из домашнего свинарника – горит не хуже метана, и денег за него платить не надо. Компрессоры есть, тольки и расходы на электричество.

А дед Пахом тоже мыслит, пошел дальше, стал собирать газ в баллоны, для желающих, получая навар.

В последнее время и старухи поумнели. Бабке Фиме скоро сто лет, а что надумала. Река заливает весной ее огород, уходя, уносит почву – замучилась. А теперь: вырыл правнук трактором котлован в огороде. Вода, зайдя, осталась в нем после отлива. Вот тебе и что? Корм насыпала старушка в котлован с водой, туда зашла рыба всякая. А выход бабка перекрыла. Осенью, подкармливая рыбу, она получила за нее в магазине немало денег. Ходила в телогрейке, теперь – в норковой шубе. Говорит, и на мальков хватит. Ум никогда не стареет, надо лишь шевелить мозгами.

В ненастье на улицах в деревне и на тракторе не проедешь, колея – в метр. Все бы так и ходили в резиновых сапогах, ежели бы не торгаш Аркадий Кривонос. При коммунизме он был механиком. В смутное время прибрал к рукам все, что мог – даже лебедки. Вот и стал таскать ими к магазину легкие сани – такси. На широченных лыжах катили они по грязи, как по снегу, на радость старушкам из дальних домов. Кривонос за такси не брал. Не уменьшалось в непогоду число посетителей в магазине, а, значит, и навар.

В деревне есть пруд. Когда-то перегородили плотиной речку и набрали про запас с миллион кубометров воды, а излишки сбрасывали по трубам дальше в русло. Настоящий водопад. Стукнуло у деда Пахома в голове: а что ежели, берег – то крутой, как в метро, бегущую лестницу соорудить, чтобы легче подниматься бабам на берег с водой. И сделал колесо с лопастями, которое двигало полотно комбайновой жатки. И никаких больших затрат. В благодарность немолодая Аксинья даже решила выйти за него замуж, но Пахом испугался: баба таскала из пруда воду не ведрами, а сорокалитровыми флягами и слегка косила. Скольки раз уже была вдовой. Пахом сам сбивал гробы для четырех ее мужей.

Не надо далеко ходить, даже Фекла, из пятого поколения здешних ведьм, сначала тольки летала на метле, а сейчас подметает ею двор. Метла, кажется, сама по нему мечется, устрашая других. А сундук просто открывается. Фекла приделала к метле управляемую кнопками мобильную машинку. Об этом, может быть, тольки Кузьмич и знал, так как видел ведьму в райцентре в магазине современных игрушек.

И еще: у ведьмы лучшая в селе самогонка, сбивает с ног сразу. Пусть он с одной ногой, а вот специалист администрации Хомяков с двух ног валится. А скока для этого ему надо, он уже рассказывал. Не раз с колокольни его спускали на лебедке. Ха, один раз трос порвался, но Хомякову хоть бы что, когда сильно пьян, никогда не разобьешься. Об этом Кузьмич сам знал, бывало, скатится с высоты по ступенькам, и ничего, встанет и запрыгает дальше.

Ведьме за сорок уж, а выглядит на двадцать. И очень она приветлива, но с загогулинами. Стала продавать метлы. В Выселках все знают: ежели идет мужик по улице с метлой, значит, точно побывал у Феклы.

– Сколько удивительного и невероятного в вашей деревне, даже интересно стало. Поближе бы познакомиться с вашими людьми, – перебил Иван Петров.

– Вот с Феклой и познакомишься. Она никогда замуж не выходила, что еще раз доказывает ее ведьминскую особливость. А горяча. Бабы глупы, не сообразят: всегда ли их мужики ходят к Фекле, чтобы тольки выпить самогонки. Чай, своей есть у каждого с ведро. Я инвалид, и то побаиваюсь надолго оставаться у нее. У меня самогонки хоть опейся, а у нее – особливая, все члены сразу напрягаются, и делаешься полным дураком.

– Дураком можно стать с любого самогона.

– Каким дураком, вот в чем особливость. Моего выпьешь – драться тянет, а ейного – к ласке. Я убегаю сразу до того, как первач станет действовать.

– А что трусишь?

– На вид вроде ничего – не в гроб ложиться, а ты на Феклу посмотри. Я не образован особливо, но сказал бы: баба – царь. И глаза у нее разные: в одном вопрос, чего пришел сюда, в другом – подначка, пень, мол, ты трухлявый. Сбросить бы лет тридцать, уравнял бы ей взгляды, а с одной ногой, только и пить самогонку. Да еще на высоком ветру, удовольствие данное не всякому. – Кузьмич взял в руки железную ногу, посмотрел на нее внимательно и отбросил в сторону, – не пойдет, ремень лопнул, да и тяжелая. Лучше на деревянной, она короче, но куда легче. Правда походка, словно одной ногой топаешь по колее, да ничего, сойдет. Три – четыре обхода выдержу.

Через минуту Иван и Кузьмич спускались с колокольни.

– Девяносто восемь ступенек, пока спустишься, вторую ногу сломаешь, – сказал Кузьмич.

– Не прибавляй, Кузьмич, только сорок девять, когда к тебе поднимался, я считал.

– Это тебе сорок девять, а мне девяносто восемь.

– Почему так?

– А потому, что я с одной ногой и на каждую ступаю дважды, нет, не наш ты, плохо мозгуешь.

– Какой уж есть, – притворился обиженным Иван.

И вот они стучатся в дверь крайнего дома.

– Это особливый дом, – сказал Кузьмич, – такого нигде больше не увидишь. На скатах крыши видишь нотные строчки с бемолями, догадайся для чего?

– Могу предположить, в доме живет музыкант.

– А вот и не угадал, хотя у хозяина гармошка есть. Какой резон пиликать на ней на трезвую голову, он же не пьет почти, если под Новый год тольки, или когда я к нему приду…. И надо – то ему рюмку водки, воробей, который постоянно со мной на колокольне, больше употребляет. Дерется, правда, с птицами тогда, даже одноглазый ворон от него улетает. Посмотри – ка на лоб дома, что видишь?

– Огромный портрет Николая Васильевича Гоголя, писателя – классика.

– Правильно, писателя. Через месяц здесь будет висеть другой писатель, у кого наступит день рождения. Так кто же живет в этом доме?

– Вероятно, талантливый художник. Гоголь, вон, смотрит как живой, с насмешкою в глазах: куда идете, мужички, ждут ли вас тут?

– Не боись, ждут. К Репину почти никто не ходит, все время портреты свои малюет, меня сидячего на каланче разрисовал.

– К Репину? Был с такой же фамилией профессиональный художник.

– Этот наш, в Выселках родился. Помню, с детства петухов рисовал, из разных дворов. Чай, одинаковы они, говорили ему. Он не соглашался, дескать, главное не форма, а содержание, и черты лица у них разные. А Гоголей он срисовывает по клеткам, и так, что не отличишь. Зайдем к нему, ты, главное, сыграй с ним в шашки: на самогон. Проиграешь партию, в наказание он нальет тебе стаканчик первача. Подозреваю, что он того, но не говорю, что надо делать наоборот. Сам задарма и без всяких умственных усилий, бывало, так налижусь, что не дохожу до дому. Вот как бы сделать, чтобы он напился?

– А если я в шашки не умею играть?

– И хорошо, захочешь – не выиграешь, и честно будешь пить самогонку. Репин у меня иногда по пять шесть шашек берет, а я не возражаю.

– Раз тебе хочется, напоим его. Когда – то в школе у меня был юношеский разряд по шашкам.

– Чего же ты молчал? Репин, когда выпивши, поет, а мелодию выводит на гармошке с отставанием, чудно, посмеемся.

Репин оказался добрым малым с пухленьким розовым личиком. Пиджак его был не только в клеточку, но и исполосован красками, видимо, художник, рисуя, вытирал об него кисточки. Сразу, с порога, предложил сыграть партию в шашки, а когда играл, выполнял целый ритуал. После первой дамки начинал потирать руки, после второй топал ногами, а после третьей напевал: «для меня и детворы лучше шашек нет игры…»

В первых партиях Петров делал ходов восемь – десять, и все – перед ним уже стоял вновь наполненный стаканчик самогонки. Притворившись, что захмелел, он сделал ценное рационализаторское предложение: сливать рюмки в банку, а потом употреблять все сразу, чтобы морщиться и кривиться только один раз, так как напиток настоян, видимо, на тертом хрену с редькой. Всем очень понравилось такое новшество, особенно Кузьмичу. Он даже усовершенствовал предложение Петрова: не надо наливать самогон и в рюмки, зачем, если можно по проигранным партиям подсчитать необходимый для употребления объем огненной жидкости. Все согласились, и Петров начал выигрывать, раз, два, три…. В банке скопилось солидное количество самогонки, и Репин побледнел, так как согласно договору предстояло все это выпить. И он решился, умрет, но не опозорится. Сделав глотков пять, поморщился и выдохнул:

– Твоя, Кузьмич, действительно лучше, ты же ее гонишь в разряженном пространстве.

– Причем пространство, из дерьма не надо гнать. Сгниет картошка, ты ее на самогон пускаешь.

– Сахарной свеклы у меня нет, – обиделся Репин. – Ладно, замнем, лучше я, пока не свалился, нарисую карандашом портрет Петрова. Таким, представляю, был и Илья Муромец, наш русский богатырь. Хочу написать свою картину «Три богатыря». С Портоса напишу Алешу Поповича, а Добрыню – с себя. Ну, ну, не заводись, Кузьмич, увеличу свои объемы раза в три – четыре.

– Вижу твой суррогат начал на тебя действовать, заговариваешься: с себя он Добрыню напишет. Да, у тебя морда первоклассника, как выглажена, а глаза – у японца шире.

– Воображение у художников неизмеримо, можно многое округлить и расширить. Иначе будет пресно и несмотрибельно.

– Чаво, чаво, неприбыльно?

– Несмотрибельно.

– У тебя картина на лбу дома висит, куда уж смотрибельней. А на счет Петрова ты прав, он не тольки на Илью Муромца похож, еще и первый воскресший после Иисуса Христа человек.

– А ведь, правда, он умер. Почему же сидит у меня?

– А потому, что воскрес. Пришел из загробного мира. Все село уже знает, а знаменитый художник, – Кузьмич подмигнул Ивану, – нет. За это и тебе надо выпить, чтобы у Ивана все было хорошо. Тольки сначала срисуй с него Муромца. Подожди, а как же ты нарисуешь его портрет. Они же с Муромцем будут похожи? И Илью объявлять, что ли, воскресшим? Это надо обмозговать, но не сейчас. Рисуй, давай.

Репин действительно был мастеровитым художником, он расчертил лицо Ивана клеточками под номерами, и такие же разлиновал на бумаге. Через полчаса все было готово.

– Вот так бахчи делят, – похвалился художник.

– Так ты тогда дай нам и арбуз, в огороде у тебя их скольки? – предложил Кузьмич.

– Два осталось, хорошо, один дам, ради воскресшего Ивана. Подпрыгнуть хочу, замечательный будет Илья Муромец. Ведь в чем соль? Он из наших Выселок, в этом будет особая ценность картины.

– Да, и фамилия у вас знаменитая – Репин, – заметил Петров.

– А я бы картину на колокольню повесил, пусть все видят, други радуются, а вороги боятся, – предложил Кузьмич.

– И это правильно, такого шоу нигде нет и, видимо, не будет, я за, – одобрил Иван.

Взяв арбуз, они простились с художником, а отойдя от дома несколько шагов, услышали, как заиграла гармошка, и раздался веселый голос запевшего Репина.

Глава вторая

Улица, по которой они шли, называлась Пролетная. Почему, недоумевал Иван, если она на этом берегу деревни одна и тянется километра на три вдоль реки. Но спрашивать Кузьмича не стал, так как он уже открыл рот для другого объяснения.

– Угостят нас с тобой, Ваня, обязательно, в любом доме есть горилка, тольки у ветеринара Похлебкина нету. У него спирту полно. Но не пьет Похлебкин совсем с тех пор, как его Гитлер на рог насадил. Был навеселе и перепутал лекарства. Всадил Гитлеру в крестец вместо витамина укол от бешенства, бык и перебросил его через кормушку. Хорошо проткнул ногу до кости, и то ходит теперь, как я, с приседанием. А сейчас к марсианину зайдем.

– К кому? – не понял Иван.

– Вон, видишь дом с крышей в виде шара, вокруг него навалены кучи песка, здесь марсианин Рылов живет. Не удивляйся, хотя есть чему. А вот и он.

Из калитки вышел мужчина с бритой головой, от которой, как от зеркала, отражались солнечные зайчики. А голубые глаза наполнялись восхищением.

– Говорил я тебе, Кузьмич, что есть неземная жизнь, и не умирают люди. Доказательство вот, рядом с тобой. Чай, Софья рада, что Иван вернулся с того света, как бы воскрес, – сказал он.

– Не знаю, вернулся, чи нет, еще изучению подлежит этот вопрос, но пришлый вылитый Иван Петров, тольки без усов.

– Сбрил, и правильно. Я, вот, все брею, с тех пор, как на Марсе побывал. А ведь до сих пор никто этому не верит, потому что по-старому мыслят, без творческих идей и без учета современных научных достижений.

– Теперь будешь Петровым всем в морду тыкать? – осклабился Кузьмич.

– Мордой – не мордой, а тыкну с радостью. Возможно, Петров тоже был на одной из планет: тот свет еще никто не изучал, и нам он пока не подвластен. Я вас с Иваном заметил еще на колокольне, ибо в телескоп часто смотрю, изучая изменения, происходящие на Марсе. Сегодня увидел невероятное: каменная голова идола повернулась. Может быть такое? Может, если она живая. Нечем было мне это явление зафиксировать, к сожалению, была бы сенсация во всем научном мире, не только в ухологии.

– В уфологии, правильнее, извините, господин ученый, – вылетело у Петрова.

– Еще одно доказательство, что Петров вернулся с того света, – обрадовался Рылов. – Откуда бы ему знать об этой науке. На скотном дворе тогда еще работал.

– Работать-то работал, – подхватил Кузьмич, – а пол скотины путал, его и надули: вместо козы козла продали с яйцами не меньше ее вымени, ха – ха – ха.

– Ты, Кузьмич, я вижу, уже хлебнул слегка своей огненной водички.

– А как же, за встречу: обмыли воскрешение Ивана. Не часто такое бывает, на моей памяти было лишь однова. Это когда Лысуха в могиле ожила. Почему ожила, никто не знает.

– Почему, почему? А потому, что Афанасий много водки выпил и не засыпал могилу в тот день. Жили они где? В дальнем загоне, ожила бы, поговаривали потом, что она крепко спала. Афанасий говорил, что одну рюмку всего-то выпила.

– Причину ожития тоже доказывать надо, тут много есть недомолвок и лишних убеждений, такое особливо часто бывает у компьютерных ученых. Не обижайся, я не имел в виду тебя, ты у нас телескопный. Поэтому и пришли к тебе, чтобы поговорить с умным человеком, побывавшим на Марсе. Хотя я такого не слышал, потому что безграмотный, и, может, кто еще летал туда, мне это пока неведомо, хотя нахожусь к планете ближе вас всех.

– А почему, – извините, господин Рылов, у вас вокруг дома насыпано много песка?

– Значит ты, Петров еще не бывал на Марсе. Там есть пустыни, и песок напоминает мне планету. Иногда так увлекаюсь, что ищу в нем живые существа, песо везде одинаков – и по натуре, и по цвету.

– С этим трудно не согласиться, но на Марсе я побывал, и там песок больше не кучками рассыпан, как у вашего дома, а большими валами. А вот о каменной голове идола вы правильно сказали: она живая. Я разговаривал с ней, и что интересно, по – русски. Значит мы потомки марсиан, а вот как оказались на Земле, забыл его спросить. Но ничего, с такими энтузиастами уфологии, как вы, мы все узнаем и везде обязательно побываем. – Петрову показалось, что их новый собеседник просто сошел с ума, и ему стало неловко от пришедшей мысли, – А у вас что, есть и научные труды?

– О, это мой конек. Смотрю в телескоп и пишу, что вижу, поэтому все достоверно, все натурально и доказательно. Без всяких там выдумок и умозаключений. Вот такие труды и выкладываю в Интернете. Ох, какие бывают комментарии. Хочешь, Иван, зачитаю их

– Нет, спасибо, у меня, к сожалению, мало времени, в следующий раз обязательно зачитаете их мне.

– А сколько восторженности и признательности в них. Некоторые даже спрашивали: не видел ли я на Марсе Аэлиту. А что я отвечу? Пока еще не видел, ищу каждодневно. Некто в камнях прыгнул, но ведь Аэлита не животное, тем более не коза. Тут и доказывать не надо. Я Толстого читал.

– Спасибо, спасибо, господин Рылов, успехов вам в таком нужном и ответственном деле, каким является поиск неземной жизни, тем более в Солнечной системе.

– Как ты, Ваня, поумнел после смерти, и как я рад этому. Заходи, побеседуем. Двое теперь в Выселках людей, взаимопонимающих друг друга.

– Обязательно загляну к вам на днях, – пообещал Петров.

Когда Иван и Кузьмич отошли от дома марсианина, порыв ветра поднял тучу песка, потревоженного марсианином Рыловым. Он уже завел миниатюрный трактор и начал сдвигать одну к другой его разбросанные кучки. Донеслось шуршание песка о железное ведро, которым заслоняла лицо идущая по улице женщина. Дородная, с волной волос из – под платка, именно о таких раньше говорили, как пава. Она погрозила кулаком дому Рылова и сказала в сердцах:

– Ты хоть, Кузьмич, инопланетянином не стань на своей колокольне. И сейчас уже оттуда сивухой несет, – и с улыбкой добавила, – станешь венерианцем, зажжешь какую-нибудь домну, сгорим на хрен.

– Рылов, Прасковья, действительно был на Марсе. Может, не тольки он. Глянь – ка на моего сотоварища, не узнаешь, кто это?

Прасковья внимательно осмотрела на Ивана, и ее глаза будто изменились в цвете:

– Копия Ванька Петров, да он скончался давно, горсть земли и я в могилу бросала.

– А ты, Прасковья, спроси, как его величают, зовут.

– Ну, как?

– Петров я Иван, вот хожу, ищу место, где бы пристать, не все так просто в жизни, – ответил непонятно Иван.

– Если ты Иван Петров, меня должен знать, в молодости залеткой была твоей, да Софья отбила. Скажи, а что мы делали с тобой однажды на сенокосе?

– Помню, спали в стогу, ты тогда еще наступила на грабли, от удара глаз даже опух, – пошутил Иван.

– И правда, – изумилась Прасковья, – только не глаз, а лоб стал, как надутый, прошло столько лет, значит, ты действительно тот Иван. А как же твои похороны?

– Воскрес я. Пожалели меня архангелы. Сначала хотели, чтобы я на Марсе жил, потом опустили на землю. Там, мол, в Выселках мне привычней.

– От твоей Софьи и на Венеру убежишь

– Что ты, Прасковья, все о Венере, да о Венере. Других планет не знаешь, а в детсаде работала.

– Так, Кузьмич, нянькой же, не географом.

– Все одно. А к Софье Иван и не пойдет. По документам он помёр, значит, его нет. Ты – то вот, одна пахтаешь, возьми его к себе, и все тут, кто придерется.

От волненья у Прасковьи зарделись щеки, покраснели уши, и стала подрагивать нижняя губа.

– У нас в Выселках вдов тридцать подходящих наберется. Такого быка каждая будет непрочь взять. Пусть выбирает…

– Вот и поспеши.

– Дом мой знаете где, приходите, – сказала Прасковья и, уже отойдя, добавила: – Не забывайте, я первая в очереди.

– Вот это я отчубучил, Кузьмич, подтвердил твою гипотезу о моем воскрешении, – с беспокойством сказал Иван.

– Какая гипотеза? Ты не только вылитый Ванька Петров и сам Ванька Петров. Кто будет сумлеваться. Да, и с граблями попал в яблочко.

– Невероятное станет очевидным, хочешь сказать. Посмотрим, что из этого получится. А Пелагея, Кузьмич, женщина красивая.

– Это правда, все при ней.

– Как говорил один умный человек: приятная во всех отношениях.

– Не знаю, как в отношениях, но очень даже приятная.

– Так что же будем делать, Кузьмич, врать дальше не хочется. Может быть, сказать честно, что не тот я Ванька, не тот, и родился не здесь. Просто, очень похож, а Петровых у нас – не меньше Ивановых. И показать паспорт.

– Не спеши с выводами. Сначала пройдем по домам, попьем самогоночки, покуражимся, а тогда примем решение – к Софье ли пригужимся, к Прасковье ли, а может и к Александре какой. Их у нас три или четыре в домах кукуют. Сначала осмотреться надо, потом уж спешить.