Сборник новелл и рассказов

© Геннадий Леонидович Копытов, 2019

ISBN 978-5-4496-8896-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Акафист пионерскому лагерю

Торжественный, духовный Гимн советскому пионерскому лагерю!

Детство – это то, что мы потеряли во

времени, но сохранили в себе.

Эльчин Сафарли «Я вернусь».

«На дальней станции сойду,

Трава по пояс,

И хорошо с былым наедине

Бродить в полях ничем,

Ничем не беспокоясь

По васильковой синей тишине»…

Михаил Танич

«Тихо река мне тогда повторила,

Чистое поле в дали повторило,

Веткой береза, качнув, повторила:

– Не остуди свое сердце, сынок!»

Виталий Лазарев.

***

По привычке, когда пишу о себе и событиях, в которых принимал участие, то все откровенно, до мелочей.

Это-осознание сверхответственности, как будто, заполняешь чистый лист своими деяниями и мыслями, самому Богу в Душу.

Да и разве можно быть безразличным и неправедным к месту, где ты любил, и тебя любили и ненавидели!?

Для меня это навсегда – «место силы» (как у Карлоса Кастанеды) и если хотите, сакральное место! Такие же, как спортзал и школа и, конечно же, беззаветный пионерлагерь «Березка».

***

Раннее субботнее утро в лагере. Солнце встает из-за сонной сырой стены

осин и лип.

Влажно и остро обволакивает запахом, свежескошенной травы…

Когда мы были поменьше, в такое утро, открыв глаза, обнаруживали на спинках наших кроваток, чистые рубашки, носочки и штанишки. Это значит, что сегодня приедет мама!

Я всегда удивлялся, когда же воспитатель и нянечка успевали, найти в чемоданчиках и разложить все наши вещички…

Баба Маня (тогда ее еще звали тетя Маша) – Хозяйка этих мест и наша Берегиня!

Ее небольшой дом был за территорией лагеря, прямо, напротив въездных ворот,

на границе леса и поля. Как у Бабы-Яги, на границе Нави и Яви.

Числилась она вторым сторожем и получала за это, от завода, микроскопическую зарплату.

С самых яслей, каждый вечер, она поила нас парным молоком, по 10 копеек за огромную кружку. Присматривала за нами, по просьбе наших родителей, на ясельных дачах.

Баба Маня вывела свою корову ЗОрю на прокошенный луг, на опушке бесконечного совхозного сада. Над ЗОрей, сразу же, завертелись оводы, зажалили ее. Зоря скучно жует траву, лениво отмахивается хвостом. Баба Маня, засунув, сухие ручки под фартук, смотрит укоризненно на Зорю…

Я выбегаю из ворот, равняюсь с бабой Маней и машу ей рукой. Она кивает мне и подзывает к себе.

Подбегаю к ней, глажу Зорю по голове и по нежному уху. Она дергает головой и беспокойно, переступает ногами.

– Геня, (баба Маша, так зовет меня с яслей) бегаешь?

Я киваю. Помоги с ребятками – сено поворошить и стог наметать под навес. ВО сколько, мотокосилкой, совхозные наваляли! Дочь из Москвы, с зятем, не скоро приедут. Погниет все… И дрова, наколоть на поленницу, надо бы… Мальчишек наших: Мишку, Валерку, Женьку позови. Вам, все одно, разминка и спорт!.. А вечером молоко пить приходите, так, без денег… Хотите, девочек своих приводите! Пусть тоже, парного молочка, попьют! Это ж, не помои магазинные!

Я хмыкаю: -Нет у нас девочек! Всех «деревенские» увели! Одни придем!

Не хотелось обирать Бабу Маню, даже по мелочам. Жила она бедно.

– Как же, нету! -качает головой баба Маня: -Вчерась вечером, на танцы пошла с внучкой, посмотреть! Как глянула, что там деется?! Все по кустам разбрелися! Бознатьшто! Страм!

– Теть Маш, это не мы!

– Да уж, буде говорить-то!…

– Ладно, теть Маш, придем после обеда, поможем, с удовольствием!

Я бегу дальше и сворачиваю на тропинку, диагонально втекающую в березовую рощу.

Слышу музыку из лагерного репродуктора:

– Выступает – «Большой Детских Хор Центрального Телевидения и Всесоюзного Радио»! :

– Спроси у жизни строгой:

– Какой идти дорогой?

– Куда по Свету Белому отправиться с утра?

– Иди за Солнцем следом, хоть этот путь неведом,

– Иди мой друг, всегда иди, Дорогою Добра!

Я бегу по плотной, широко натоптанной тропе, увеличивая скорость. Под горку бежать легко и приятно. Белые стволы слились в мерцающий стробоскопный поток-тоннель. Прыжок через небольшой овражец. Отсюда, легко-покатый путь прогнулся вниз на тридцать градусов. С максимальной скоростью слетаю с березового бугра в лощину между березняком и еловым перелеском.

Лощина – это гнуто вытянутая, с севера на юг, с покатом в ту же сторону, поляна пятьдесят на четыреста метров, между берёзовым и еловым массивами.

На той стороне, затененная тяжелыми еловыми ветвями, ползет зарастающая двухколейная грунтовка.

Памятная долинка-лощинка «Костровая».

Почти в центре её незаживающее черное родимое пятно от сотен «прощальных костров». В полусотне участвовал, а пару десятков из них, собирал собственными руками.

Перебегаю поляну поперек, уходя влево от Костра. В еловом сумраке, в десяти метрах от дороги бурты, которые в детстве мы считали: то партизанскими землянками, то укрытиями для советских танков.

Выбегаю мимо елей, к колхозному полю через редкий осинник.

Пшеница рУсо и широко выстилается во все стороны, как мне чудится, до самого фиолетового тумана на горизонте.

Постепенно сбавляю темп. МашУ руками, восстанавливаю дыхание.

Сажусь на бревно, но вдруг подскакиваю и ныряю в хлеб. Знаю, что это вредно Полю, но не могу себя сдержать…

Хлебные колосья, цвета волос любимой девочки, размыкаются надо мной, а за ними глубокие синие небеса, как её глаза!

Треск кузнечиков, покалывание тела колосками, через тонкую мокрую майку, ощутимый жар Хлебного Поля!

Шорох и раскатывание в ладонях твердых хлебных зёрен…

Откуда это!? Я насквозь городской, ни бабушки в деревне, ни даже дачи, у меня нет…

Просто я вырос здесь!

***

Сколько раз призывал себя: – прекратить, не безвредные манипуляции, с ностальгией по детству в лагере! Ну или, хотя бы, мыть руки и голову, хозяйственным мылом, после!..

Это одновременно и наркотическая эйфория счастья, и боль опустошения!

«Нелепый» лагерь, он так врос в меня, что стал частью меня. Мне казалось, что он будет всегда!

Он столько всего мне дал, что мои ничтожные попытки, как-то отплатить ему за это, оцифровать эти, обострённо просветленные воспоминания, так и останутся бледной березовой рощицей, не выпустившей ранней весной, под солнце, микроскопические зеленые листочки. А теперь, уже и вовсе, заросшей бурьяном и заглохшей, обратившейся в задичалую «крепь»…

«Комсомольское затмение августа», «Березовый апокалипсис» – лишь одиночные, неясные пиксели на не прорисованной объемной картине! Серебряные, тридцатиметровые, стволы подпирают самый верх неба и непроглядную глубину бесконечного леса.

Страна, официально, была атеистической, но березовая роща, и сам лагерь, стали нашей совестью и религией! Нашим зеленым храмом под синим, бескрайним небом детства.

Взрослея, я не расставался с ним.

Долго работал на заводе, содержавшем лагерь:

– весной убирались в лагере, ремонтировали дачи, готовили его к заезду детей,

– каждый год участвовал в «зарнице» в качестве судьи,

– зимой, все выходные выезжал на лыжную базу в лагере,

– осенью, в самом начале сентября, когда стоят еще теплые дни и вечера, с пятницы по воскресенье, с семьей там же, на заводской турбазе, которой становился наш лагерь.

Путевки в охотхозяйство «Рудневское» брал, только чтобы бродить, в основном, вокруг лагеря. Там зверя совсем мало. Стрелял, по пням и весною на вальдшнепиных тягах.

Разве можно забыть, как в апреле, после «тяги» приперлись в лагерь к сторожу «Водяному» – дяде Володе. К тому самому, который прикрывал нас в изоляторе, своей дубиной и фуражкой! Хотя, ему больше подошло бы – «Леший», но на заводе, он работал сантехником-водопроводчиком, и потому приросла кличка «Водяной».

На ГАЗ-66, двенадцать пьяных охотничьих рыл! Я не пил с ними, и поэтому долго собирал по кустам, наших охотников, уставших от «бутылочной тяги»! Штук шесть вальдшнепов отдали дяде Володе.

Темень. Он усадил нас под навесом и зажег электрический фонарь над столом. Вытащил и поставил на стол два ведра сока! Одно – березового, другое кленового!!! Охотники пили с дядей Володей, водку и самогон, а я упивался кленовым нектаром, который стал для меня – лесным кресением!

Дядя Володя «Водяной», как и Баба Маша, был неотделимой сущностью этих мест! Суровым хранителем лагеря и леса, как Велес!

От его огромного хозяйства, к 2016 году, остались только, прорастающие лещиной: расстекленный дом и ржавая «Победа»!

Через год, после той «тяги», работал в «Березке», одновременно, дворником и кочегаром. Скорее – отдыхал там со старшим сыном.

Как-будто, опять получил путевку в детство! На двадцать шесть дней!

По вечерам, вел секцию рукопашного боя, для отдыхающих школьников. Параллельно успевал флиртовать: с воспитательницей 3 отряда, с ее вожатой и врачом медпункта. Осталась-таки тяга к врачихам!!! Ей было тогда тоже 26 лет!

Познакомился с тетей врачом при забавных обстоятельствах!

Я шел с сыном в библиотеку. Проходил мимо медпункта, когда Татьяна Михайловна – врач лагеря, побелевшая, как ее халатик, выскочила с визгливым: «Зззмея в изолятореее!!!» Все, кто был в эту секунду рядом с медпунктом, ринулись прочь, во все стороны! Будто, одновременно, получили центробежное ускорение!

Не осталось н и к о г о. Врачиха с надеждой смотрела только на меня…

Сказал сыну: не двигаться и не пугаться, что бы не увидел.

Медленно вошел в изолятор. Четыре, застеленные белоснежным бельем, кровати. На контрасте с этим – необычайная грязная вонь! Отвратительная – змеиная. Еще противнее – непрестанное, опасное шипение, где-то рядом. Медленно опустился на колени. Под крайней правой кроватью, в самый угол, забился огромный черный уж! Я боялся, что это окажется гадюка, но два желтых пятна были там, где нужно!

Я попросил у Татьяны Михайловны тряпку и швабру. Не входя, из-за двери, она мне все это подала. Подсунул швабру под морду змеюке. Она, ощутимо, несколько раз стукнула в перекладину швабры! Набросил тряпку на острую, прыгающую головку, прижал шваброй, ухватился, ниже головы, левой рукой. Вытащил. Вонь выбивала слезу. Уж оказался огромным. Метра полтора длинной, толщиной – мои пальцы не смыкались в обхват! Показался очень тяжелым. Выхожу на улицу. Держу змейку на вытянутой руке, на уровне плеча, при этом хвост волочился по земле. Стена людей ахнув, осела назад, метра на два. Только, мой пятилетний сын, как загипнотизированный, не сдвинулся, провожая, округлившимися глазами мини-питона, в папиных руках.

Проношу, демонстративно замедленно, мимо всех, этого монстра. Отмечаю восторженный взгляд Татьяны Михайловны. Я аккуратно, отнес ужика к пруду. После этого мы с Таней и подружились.

Водили в старый, совхозный сад, по ягоды, себя и наших малышей. Ее дочка и мой сынок-почти ровесники. Старый сад зарос черноплодной рябиной. Кусты образовывали тоннели, под которыми был сплошной ковер ягодника. Дети проходили свободно в этом тоннеле, а нам же с Таней, приходилось нагибаться…

В бане, которую я топил, под потолком помывочной жила ласточка с птенцами. Она влетала через открытую форточку, втискивалась в гнездо из соломы и глины. Птенцы начинали орать… и отвлекали от занятий…

Пионэрам, в тот год, уже не нужно было драться с деревенскими. Да и «пионэров» к тому времени уже давно отменили. Лагерь охраняли два бравых милиционера с оружием.

Однажды, они подкинули нас троих, от поселка Архангельский до лагеря, на милицейском мотобайке «Урал» с люлькой! Впятером на мотоцикле! Жена с сыном в люльке, а я висел на кронштейне позади люльки. Пару раз слетал, ноги соскакивали на асфальт и бежали, догоняя «моцик». Хорошо, что хоть, руки держались!

Я подружился с этими замечательными, простыми русскими парнями.

Буквально через два месяца после дежурства в «Березке», эти ребята будут откомандированы в Дагестан…

***

Я выезжал в горы, на море, но это не заменяло «Березки», ее природы. Лагерь был самодостаточен и незаменим ничем.

Деградационные «перестройка» и «реформы» уничтожили его!

Я долго не хотел смириться с тем, что не могу приехать туда и отвезти на отдых своих детей…

Зачем мне нужна зависимость от этого места? Бесконечная, иррациональная к несуществующему!? Как и первая, бессмысленная, психосоматическая любовь!?

Я привязался душой к нему! Как, впрочем, наверняка многие. Знаю, что миллионы моих ровесников, болезненно, проглотили этот ком несварения, разрушенной памяти о детстве…

Копытов Г. Л.

Зависание

Рассказ

«Мир являл собой

идеальную, застывшую

в вечности картину.

Какие краски!

Какой художник опишет

всё это!?

Да и найдётся ли кисть,

способная перенести на

холст эту тьму и свет, этот

холод, эту боль, усталого

человека, воспринимавшего

всё сквозь призму

собственных страданий.

Какая картина написана

самой природой, словно в

награду за терпение и

волю…»

Денис Урубко «Крутой лёд».

***

Произошло это на заре моего увлечения техническим скалолазанием.

К этому моменту, я полностью пережевал нудный мякиш, казалось бы, нового яркого увлечения, но уже успел намять оскомину, от лазания по глинистым склонам и небольшим скальным стенкам, страхуясь, исключительно, скальным ножом и руками. Это было совсем не то, что мне хотелось. Я не просматривал расширяющихся вдаль перспектив и на данном этапе, оказался в физическом, и техническом тупике.

Но, невозможно было ограничить мое притяжение к запредельной высоте каменных холодных стен.

Вот тут-то я узнал, что такое ИСС (индивидуальная спасательная система-первую обвязку сшил сам из парашютной стропы, пользовался ею месяца три, но потом купил настоящую), восьмерка, френды, жумар, скайхук, динамическая веревка, массивная связка карабинов, скальные крючья. А к ним ещё прилагался тяжеленный скальный молоток, и защитная каска.

Сам постигал как это всё работает!

В те времена у меня не было интернета. Только книги по альпинизму и промальпу.

Тогда… да и сейчас, я тренировался в огромном, заросшем, поверху, лесом, карьере.

Были еще и другие скалы в пятнадцати километрах, с пробитыми шлямбурами и крючьями, и балкой для завешивания верхней страховки. Там тренировалась областная команда альпинёров.

Но «мой карьер», был всего в пятнадцати минутах езды на автобусе и в двух километрах бега по лесу.

И главное, что здесь никто не мог осудить недостатки моей экипировки и скалолазной техники.

Сверху карьер похож на кривую, пузатую букву «Г».

Короткая черточка – это пятисотметровое ущелье, а длинная черта – двухкилометровое. Ширина от трехсот метров до километра.

Остатки советской мощи предриятий «Управление карьеров нерудных материалов». Выработан и заброшен в 70х годах.

Глубокий искусственный шрам земли, с тридцатиметровыми суровыми скальными стенами слоистых девонских известняков, с западной стороны под мрачными соснами, и отвесными травянистыми кручами с востока. Скальные цирки, каскады стен, завалы из каменных глыб. Результат донных отложений Мезозойского моря, которое отплескалось здесь, двадцать четыре миллиона лет тому назад…

Общий перепад высот достигает пятидесяти пяти метров. Этакий альпийский уголок посреди русского леса.

Мне было лет пятнадцать, когда, бродя бесцельно по лесу (изначально, будто бы, по грибы), впервые, случайно, вышел к жуткому обрыву и ущелью, облицованному скальным парапетом. Я был поражен и очарован этим местом…

Я освоил две скалы на западной стене. Назвал их незатейливо.

Одну «Змеиная» – летом на камнях было много греющихся ужей.

Вторую в 200 метрах на север- «Соколиная». В скальной нише на высоте 20 метров над землей, спускаясь дюльфером, по новому маршруту, нашел соколиное гнездо. Видел несколько раз, как соколОчки слетали к гнезду. Перед этим, они подолгу кружили над лесом и скалами. Я разговаривал с ними и приветствовал взмахами поднятых рук, будто крыльями.

В прошлом году их прогнали вОроны. Огромные черные летающие слоны, с железобетонными острыми хоботами. Но вОроны в гнезде жить не стали, а прилетали в кроны сосен, над скалами, каждый вечер. Тяжело раскачивались на ветках и гнусаво каркали…

Тренировку, обычно, выстраивал так.

Загружался в карьер с восточной стороны, спускаясь по крутому травянистому откосу, градусов в пятьдесят, до днища. Страховал себя скальным ножом. На кисть накидывал темляк и пристраховывал нож к поясной обвязке. Когда приобрел ледоруб, зарубался им по скользким травянистым склонам. Но ножом было привычней и удобней. Далее пробегал небольшую каменистую лощинку, поросшую березовым молодняком. Поднимался по ползучей мелкой, каменной осыпи на пятнадцатиметровый склон плато в центральной части карьера. Я называл это «маренной осыпью». Конечно же, если реально, – откуда здесь марена?!

Ледник Московского Оледенения ушел отсюда более сотни тысяч лет назад.

Отдышавшись, пешком проходил триста метров по столу плато, и оползал на ноже по сыпухе, с противоположной стороны, на западный скат. Упирался в гряду из завала огромных камней, размерами от чемодана до машины и более.

По ним я делал, нечто похожее на болдеринг, разминался и выползал прямо под стены скал.

Отсюда карабкался вверх, в лес по крутой глине, между «Змеиной» стеной и рассыпающимся восьмиметровым жандармом.

Жандарм назвал традиционно- «Чёртовым пальцем».

Тропка из леса, прыгала каскадами на полку моей скалы. Кавычки не ставлю. По ней лазал только я и те, кого приводил тренироваться.

Площадка на скале – это плоская вершина каменного контрфорса – носа скалистого корабля – остриём на восток. Катеты этого треугольника обрывались скальными стенами.

На скальной площадке росло много деревьев, и я ставил станцию, увязывая их по 7…10 штук вместе, сдвоенной станционной петлёй из дубовой «восьмимиллиметровой статики». Да, была раньше и такая…

Весна 2004 года. Первое мая. Открытие скалолазного сезона.

Березы в лесу и на скале, пятнами бледной зелени, забрызгали и затенили весь мир.

Стандартно поставил станцию, вывесил петлю за край обрыва.

Загнул под перегиб веревки деревце, чтобы не врезалась в глину. Подстелил, под веревку, кусок брезента.

Вщелкнул в петлю стальной карабин, замуфтовал, завесил верёвку, встегнулся в новенькое спусковое устройство «восьмерка».

Сдюльферил двадцать один метр вниз.

Потом полез по стене вверх.

С огромным трудом, страхуясь схватывающим узлом «Прусика» и протягивая верёвку через «восьмерку», фиксируя её на рогах спускового устройства, каждые метр-два. Это не всегда удавалось. Только когда освобождалась, хотя бы одна, рука

Первые десять метров трассы были 6А категории трудности. По советско-российской классификации.

Каменное зеркало, зализанное ежегодными селями, тающего в лесу снега.

Этот участок скалы был блестяще – матовым, как мрамор, с мизерными зацепками, и одной лишь «оспиной» (зацепа дырочного типа) в трёх метрах над землей.

Когда я добрался до неё и собрался погрузить в неё пальцы (входили только два – указательный и средний, большим, поверх второй фаланги, усиливал указательный), оттуда вылетела оса, удивлённо и злобно загудела, облетая меня по косой орбите, нудно носилась вокруг и залетала под каску.

Я обрадовался:

– Осиное гнездо! Сейчас налетят, придётся резко дюльферять вниз, а быстро не получится.

Закрепился, снял с грузовой петли беседки скальный крюк и усердно ковырнул им дырку в стене. Но кроме каменистого визга и сыпучей грязи, похожей на сигаретный пепел, там ничего не было.

Срывая с пальцев кожу, я прошел эти десять метров «мрамора», жестко забив предплечья. Ноги некуда было пристроить. Сплошной «рукоход на мизерах».

Дополз до полочки шириной в четыре сантиметра, длиной в две стопы. Здесь можно уже жить, а может даже и спать. Перегнал «прусик», протянул верёвку, закрепил.

От полочки ползу вверх пять метров, под небольшое нависание. Прохожу его по разлому, в виде «внутреннего угла», враспор, заклинивая локти, ладони и носки скальных туфель. После этого три простых ступени, и предвершинная суглинная осыпь, хаотично пронизанная корнями деревьев, как советский телевизор «Рекорд» электропроводами…

Всё, я наверху! Можно попить чаю и расслабиться!

Следующая часть тренировочной программы – осмотр, чистка и освоение новой скалы.

Стандартно проверяю и чищу маршрут сверху вниз.

Перекинул верёвку через острие контрфорса, на левый скат.

Давно хотелось освоить этот участок скалы и пробить новый маршрут. Дважды осматривал его снизу.

Мне он нравился за некую логичность и строгий монолит стены. И на вид несложный. Ну, может быть – 4Б категории трудности, внешне…

Смотал и скинул верёвку на большую скальную ступень внизу, пять на пять метров.

Только, после пятнадцатиметрового спуска, я разобрался, что не вижу отсюда земли под скалой и предстоит спускаться по не просматриваемому, участку стены.

И всё-таки, я скидываю на склон верёвку. Пятидесятиметровой бухты должно хватить с большим запасом, даже с учетом расхода на вязание узла. Обыкновенно это был сдвоенный узел – «заячьи уши».

Хотя, после спуска на полку, останется – тридцать пять метров.

Под южной стеной всегда был запас минимум в двадцать метров.

Я бросал бухту, как можно, дальше, чтобы не перебить веревку, сходящими камнями. (Две посеченные веревки уже выбраковал и порезал на оттяжки). Но общая высота скал мне казалась одинаковой.

Встегнулся в «восьмерку» штатно – через шейку.

Спуск. На ступени, закрепляю веревку на рога (не на свои!)…

Остаток верёвки, сбитый в гадючье кубло, бухтую и выйдя на край скалы, метаю вниз за выступ.

Отсюда стена мне нравится всё меньше. Десять метров вертикали и сразу выпирает, некий, перегиб. Там возможно нависание, под которым я не вижу земли, и этот участок рельефа ниоткуда не просматривался.

Бросаю бухту с криком:

– Внимание, верёвка! – кому кричу? Просто привычка.

Раскрепляюсь, спускаюсь по стене. Перед переходом через нависание, смотрю как верёвка диагонально отходит от станции, проходит по скале, через первую ступень, опирается на верхушку второй ступени.

Думаю:

– На ступени растут кусты, может подняться и перезавеситься?

Но кустики хлипковаты и мне опять придется подниматься до станции, спускаться на «сдвойке» на полку, сдергивать основную веревку, искать там где-то ЕТО (естественная точка опоры), или бить ИТО (искусственная точка опоры) – по ситуации, и встёгивать в них станционную петлю, или ввязывать кордалету в две-три точки, с регулировкой по вектору нагрузки. Технически это правильно, но на это уйдет час!..

Выхожу на выступ, напрягая ноги, упираясь в каменный пупырь, натягиваю нисходящую верёвку, крепко зажимая правой ладонью у бедра. Уход восходящей ветви контролирую левой рукой, выше восьмёрки.

Выдавил себя ногами вниз, под карниз. Ось тела, градусов под шестьдесят, макушка каски почти смотрит вниз.

Вроде бы, ничего страшного. Осматриваю полутораметровое нависание. Откол, вон валяется, под скалой. Свежий пятиметровый кусок стены. Ушел, наверное, этой весной, вместе со снегом.

До стены, в откидку, едва достаю носком ноги. Больше не решаюсь отклоняться – опасаюсь «оверкиля» (опрокидывания головой вниз), так как я в поясной обвязке.

Спускаюсь безопорно, но и отсюда не вижу, куда легла веревка…

– Блиняяять! Да, что это!!!

Не могу понять! Верёвка не протравливается через «восьмерку»

Я всё ещё смотрю вниз, пытаюсь тащить её левой рукой, ослабляя хват правой.

Левая кисть зажата тисками. Отрываю взгляд от земли, рассеяно осматриваюсь. Рукав куртки втянут в кольцо восьмерки, перепутан с верёвкой и выдавлен с другой стороны!

Сперва даже не пугаюсь, дергаю рукой, стараюсь освободить.

– Как же так! Я подворачивал манжет дважды и сдвигал рукав на локоть, перед самым спуском! Может развернул его, зацепив камнем на карнизе?..

Дёргаю левой рукой вниз, потом двумя, очень сильно – сколько было сил!!!

Упереться не во что! Я болтаюсь на веревке, как грузило на леске. Разгрузить «спусковуху» не могу. Ноги не достают до стены. Подняться обратно на скалу, через нависание не могу…

И тут до меня доходит:

– Баран, это зависание!

– Это зависание, боец!! Скалолаз хренов!!!

Глупейшая, безумная ошибка. Никаких длинных рукавов на дюльфире быть не должно!

Солдатский китель от демобилизовавшегося брата бывшей жены. Китель новый. И рост мой, и объём, но рукава очень длинные!

– Что же делать?!

– Телефон! МЧС!..

Телефон боялся раздавить, и оставил его в рюкзаке наверху. Под горой связи нет, только на площадке скалы.

Смотрю вокруг. Долго смотрю, не очень понимаю, что же мне надо и что я хочу сделать…

Мне не страшно, просто какой-то шок и отупление.

Вижу развороченное и покинутое соколиное гнездо в трещине скалы, внизу справа. Я прошу у Соколов прощения и помощи…

В трехстах метрах от меня, из-за скалы, валит чёрный дым. Там слышатся голоса, и оттуда ветер нагоняет на меня волны пластиковой гари и вони. Там бомжи обжигают кабель, чтобы сдать алюминий, или медь, на бухло.

Несколько раз, бегая по карьеру, вляпывался, в разных местах, в чёрные мазутные пятна их костров, с оплавленными вязкими комками, спеченного пластика.

– По-мо-ги-те, му-жи-ки!

Дребезжащая, звоном пульса, зловещая тишина…

Я слушаю её, втягиваюсь в неё…

Веселая болтовня из-за горы!

– Мужики, помогите!!!

Я ору что есть духа. Мой крик дробится эхом по скалам и слабея вязнет и заглушается лесом. Теперь я понимаю, что они далеко от уступа, может в километре, может и больше. Просто ветер дует от них вдоль ущелья, и гонит на меня голоса и дым.

Он валит из-за уступа, вдоль скал, плотный, гадкий, черными хлопьями, как снег в аду.

Ощущение, будто бомжи жгут свою дрянь, прямо подо мной.

Я вишУ и не понимаю ничего.

Но уже осознал – примитивный дебилизм своей ошибки.

Но я не могу её исправить!

Злобно достаю нож. Мысль простая – отковырять рукав и протолкнуть его вверх. Вместе с веревкой через отверстие восьмёрки.

Сперва эта идея мне нравится, но потом понимаю, что рукав плотно обтянул руку, как бревно презервативом! А нож, из-за работы по камням и глине, тупой, как тренировочный!

Пытаюсь влезть внутрь восьмерки и отделить ткань от верёвки. Это нереально – всё перепутано и диффузировано. Смотрю на бессмысленный нож и метаю его в скалу. Каменными искрами сыплет от него, он падает и мотается ниже меня на репшнуре.

Вот сейчас я жалею, что лазаю там, где никого нет!

Сколько я вишУ – не знаю. Немеют под обвязкой ноги. Помню, что в половине второго дня, после подъёма на скалу, пил чай. Это отчетливо вспомнилось…

Солнце уже заваливается за сосны на скалах.

На рельефе стены, вдруг, разобрал картинку из учебника по альпинизму: «прусик» и педалька. Какая-то иллюзия, или стрессовая интенсификация памяти. Такое просветление бывает, иногда на экзамене, но при условии, что когда-то, что-то учил…

Я смог бы разгрузить «спусковуху», схватившись выше восьмерки и выдернуть клоунский рукав!

Но у меня нет с собой достаточного куска репшнура! А «прус» я кинул на рюкзак.

Хватаюсь правой рукой, как можно выше «восьмерки», подтягиваюсь на одной правой руке, даже накручиваю пол-оборота на кулак и отчаянно трясу левой.

Кричу, матерюсь!!!

Рукав вылетает из алюминиевого кольца, и я, неожиданно, начинаю уползать, ускоряясь, вниз.

Верёвка свободна, а силы израсходованы на борьбу со спусковым устройством и подтягиванием! Правая рука, хоть и в перчатке, но резко протравливает верёвку. Левая освобождённая спешит на верёвку, помогать правой. Мне показалось, что схватился за раскаленный, скользкий, стальной прут…

Остановился! Захлестываю верёвку правой ногой, изнутри-наружу. Она ложится сверху на стопу, придавливаю её левой. Выжимаюсь ногами вверх. Завожу правую руку за спину, рука ищет нисходящую верёвку, (в этот момент сводит мышцы плеча), сквозь боль, находит, заводит через спину на правое бедро, чтобы сильнее тормозить (спуск гимнастическим способом). Зажимать верёвку обожженной ладонью нету сил. Хэбэшная перчатка протерлась до кожи, пока скользил и тормозил, сжать ладонь – почти не могу.

Теперь двигаюсь хорошо, стабильно. Ноги упираются в скалу. Уже лучше, считай на земле. Еще двенадцать-четырнадцать метров, и я дома.

Бегу весело по скале, но тут мне в правую руку, что-то жёстко бьет.

– Чёрт, что же такое, опять?!

Дошло – это же концевой ограничительный узел. Сам вязал его.

Упираюсь в скалу ногами, закрепляюсь на рогах восьмерки. От радости, что вырвался из клещей «спусковухи», перестал контролировать остаток веревки внизу!

– Что за долболюбизм! Не бывает две аварийных ситуации за один спуск!?

Смотрю вниз. До земли не меньше семи-восьми метров. Это третий этаж. Просматриваю скалы внизу. Кажется – не сложно: уклон не больше семидесяти градусов, много трещин и зацепки «хозяйские».

– А что, разве есть другой выход?

Хорошо, что ноги и руки уже на скале!

Нахожу упоры ногам и зацепку левой руке. С отвращением рассматриваю зажеванный, измочаленный кусок рукава. Раскручиваю правой рукой узел, долго и мучительно, ибо там много и красиво навязано, а пальцы сводит мышечный спазм…

Верёвка распрямляется.

Мозг работает отчаянно-просветленно.

Вспоминается метод передвижения по скальной стене «Зальцуг». Попеременно на двух самостраховках с крюками…

Но нет двухусой страховки, а крючья валяются рядом с «прусиком».

Но можно делать тоже и с одним крюком! Есть кованный скальный нож!

Поднимаю мотающийся нож и загоняю в ближнюю трещину. Загружаю его рукой…

Кажется держит! Левая нога опускается вниз на метр, нащупывает что-то и встаёт. С ужасом вижу, как верёвка свободно проскакивает сквозь кольцо восьмерки и уходит вверх. Жуть накатывает, кажется, шевелятся волосы под каской. Теперь у меня нет страховки!

Левая рука судорожно, хапает крупную зацепку и опирается на неё.

Как это называется? Кажется спуск спортивным способом… Или свободным лазанием?

Может спрыгнуть вниз? Крупная каменная россыпь подо мной, в том числе и плита, образовавшая нависание. Нет…

Ползу, вжимаясь в скалу. Проверяю каждый камень. Подвижных, наверное, с десяток, скинул вниз. Несколько очень крупных. Хоть некому, но назло кричу:

– Камень, камень!

И опять нож в трещину до упора. Повиснуть на темляке не могу, не верю, что шнурок «четвёрка» и «проводник» на нём, выдержат. Загоняю клинок так, что еле выдергиваю, рискуя сорваться при рывке…

Ноги касаются глинистого грунта!

– Я на Земле! На землеее, сцуки!!! – отчаянно кричу я алчным и глухим бомжам.

– Я спустился… Слава Богу!!!

Может Соколы подмогли?..

Ползу по глине вверх, мимо жандарма, к своему рюкзаку. Трясущимися, чужими, руками дергаю крышку термоса.

Обычно я заканчиваю тренировку дюльфером по сдвоенной веревке.

Продеваю её в два-три кольца из репшнура, на сАмой толстой берёзе. Сдёргиваю веревку из-под скалы и двигаю домой, по пути, который повторяет изначальный, но порой забредаю, нештатно, в какой-нибудь скальный цирк, увлёкшись пролезанием завала камней…