Минус одна минута. Книга третья. Последняя земля

– Правда?! – поразился историк. – А какой у меня дар?

– Да не у тебя, – досадливо поморщился Стас. – Я же о себе говорю.

– А-а… Тогда ладно, – успокоился Зинин.

Он немного посидел, осваивая очередную порцию животворящего напитка, потом встрепенулся:

– А твое превосходство – оно в чем?

Стас поразмыслил и осторожно предположил:

– Не знаю. Но оно есть. Иначе откуда бы взялся правый инфинит?

Зинин наморщился, сосредоточенно разглядывая правый висок Стаса, и растерянно спросил:

– А где твой правый инфинит?

– Так то-то и оно! – заорал Стас. – Нельзя было давать всем возможность создавать что попало!

Вдруг он осекся и торжествующе заявил:

– О! Вот оно, мое превосходство. Ты, скажем, мог бы тогда, три года назад, создать самолет?

Зинин решительно замотал головой.

– Вот! А я смог. Это что, не превосходство, скажешь?

Историк с сомнением поморщился и неопределенно покачал головой.

– Да ладно тебе! – возмутился Стас. – Потому и инфинит. Ты ж не дурак, должен понимать.

– Так ведь нет инфинита! – развел руками Зинин. – А ты вроде как все равно главный. Почему?

Стас рассерженно рявкнул:

– Потому что инфинит был! И потому, что пока он был, я наломал дров. Вот теперь и разгребаю.

– Положим, мы это теперь все разгребаем… – горестно вздохнул Зинин и опять потянулся за бутылкой.

Дверь тихонько приоткрылась, и в кабинет проскользнула Алена. Она быстро оценила обстановку и, не говоря ни слова, заглянула в холодильник. Обнаружила там кое-что съестное и выставила найденное на стол:

– Вы хоть закусывайте, – посоветовала она, и мужчины внезапно обнаружили ее присутствие.

– Ты откуда взялась? – сосредоточенно хмуря брови, спросил Стас.

– Думаю, из коридора, – глубокомысленно предположил Зинин и снова налил обоим.

Алена с тревогой посмотрела на бутылку – водки там оставалось еще примерно на пару тостов, – и с надеждой полюбопытствовала:

– Ребята, а вы по домам не хотите?

– Хотим, – нетвердо согласился Стас. – Но не сейчас.

– Почему не сейчас? – удивился Зинин. – Я уже сейчас хочу.

Стас удивился еще больше:

– Сейчас?!

– Сейчас, сейчас, – торопливо подтвердила Алена. – Вы оба устали, переволновались…

– Ах, так это называется «переволновались»? – пробормотал Зинин. – Ладно, я запомню… Когда людей сжигают – это называется «переволноваться». Главное – не забыть. Стас, если что – напомнишь?

Пока шел этот содержательный диалог, Алена вынесла недопитую бутылку из зоны видимости и потихоньку начала вытаскивать Стаса из его кресла. Стас не сопротивлялся, но и не помогал, поэтому перевести его большое тело в вертикальное положение Алене никак не удавалось.

– Юрочка, ты мне поможешь его до квартиры довести? – жалобно попросила она. – Как-то сильно его… скосило. Даже странно. Сейчас на свежий воздух выйдет, совсем худо будет.

– Чему там было скашивать? – возразил Зинин, с кряхтением отрываясь от стула. – Меньше двух бутылок…

– Юр, ну ты ж понимаешь! Он и без водки сегодня так натерпелся…

– Он?! Это он натерпелся?! – изумился историк. – Ну, если ты это так называешь…

Они вдвоем с немалыми трудами убедили Стаса, что встать все равно придется, и, подпирая его с обеих сторон, двинулись в сторону выхода.

В коридоре им навстречу попался Артем. Он окинул мрачным взглядом обмякшую фигуру Стаса, застрявшую между двумя сгорбившимися фигурами помельче, но, вопреки своему обыкновению, помощи не предложил.

Как и предсказывала Алена, когда они вышли из здания в ночной парк, Стаса развезло окончательно. Зинин же, как ни странно, почти протрезвел, поэтому дорогу до институтского общежития они преодолели без серьезных затруднений. У входа в общежитие Зинин замешкался и вопросительно посмотрел на Алену:

– Ты его до квартиры сама доведешь, или мне все-таки подняться?

Сам Зинин, как и большинство вернувшихся три года назад из Долины, жил в своем старом доме. Те, чьи дома на Равнине не пережили последнюю волну дестабилизации, ныне обитали в специально выстроенных для них домах позади институтского парка. При этом у всех членов Совета, помимо их прежних обиталищ на Равнине, имелись еще и собственные дома в новом поселении – на случай, если они допоздна засидятся на очередном заседании в Зале Одобрения. Так что Зинину сейчас до вожделенной кровати оставалось идти не больше ста метров, а сегодняшнее место ночлега Алены он спрогнозировать не мог – потому и спрашивал.

Алена, естественно, незамедлительно вспыхнула всем своим галчачьим личиком и пробормотала:

– Я справлюсь, Юрочка, иди.

Зинин хлопнул напоследок дремавшего стоя Стаса по плечу, отчего тот покачнулся и удивленно открыл глаза, и излишне твердыми шагами двинулся в сторону своей «правительственной» резиденции.

Стас после потери равновесия неожиданно оклемался и даже сумел подняться по лестнице к дверям своей квартиры. Алена всего лишь страховала его движение: так, на всякий случай…

У двери она остановилась, смущенно глядя на Стаса. Тот поймал ее взгляд и нахмурился:

– Нет, Аленушка, нет. Ты идешь к себе домой. Сюда ты не заходишь. Может быть, завтра я к тебе приду.

Тут уж Алена залилась таким мучительным румянцем, что даже выступившие на ее глазах слезы, казалось, мгновенно высохли от этого жара. Конечно, за полтора года, в течение которых продолжались их странные отношения – небрежные со стороны Стаса и отчаянно-преданные с ее стороны, – она лучше своего дня рождения запомнила: в квартиру, где Стас жил с Лилией, ей хода нет и никогда не будет. Тем не менее, каждый раз, когда Стас скрывался за дверью своего заповедника прежней счастливой жизни, Алена очередной раз умирала.

Стас предпочел не наблюдать дальнейшее развитие ее переживаний и, больше не оборачиваясь, закрыл за собой дверь.

16.05. За пять дней до…

…Тимофей не подавал признаков жизни уже больше десяти часов, и начавший волноваться Герман взял на себя смелость без приглашения заглянуть к нему в мастерскую.

Хозяин лежал в углу, свернувшись жалким калачиком, и его едва заметное дыхание перемежалось дрожащими всхрипами. То, что вся одежда Тимофея после его крамольных экспериментов оказывается насквозь пропотевшей, было Герману не в новинку, но пятна крови по всей рубахе и даже рядом с хозяйским телом на полу – это уже что-то новенькое.

Герман слегка качнул Тимофея за плечо. Тот с тихим стоном повернулся на спину, и эктор вздохнул: лицо, шея и грудь его хозяина были глубоко расцарапаны, а руки почти по локоть вымазаны кровью.

– Тим, – осторожно позвал Герман. – А, Тим?

В особых случаях подобная фамильярность ему дозволялась, поэтому сейчас он мог в полной мере проявить свое сочувствие, не опасаясь ледяной отповеди или гневно вздернутых бровей Тимофея.

Тимофей с трудом разлепил глаза и долго блуждал отстраненным взором по стенам и потолкам, прежде чем сумел обнаружить в окружающем пространстве склонившееся над ним лицо его главного эктора.

– В душ? – сделав над собой немалое усилие, ободрительно улыбнулся хозяину Герман. – Или сразу в кровать?

– В душ… – выдохнул Тимофей. – Только мне самому не дойти.

– Опереться на меня тоже не получится? – деловито поинтересовался Герман, отключившись от своих малопродуктивных переживаний и сосредоточившись на практических заботах.

– Нет… наверное… Позови кого-нибудь.

Герман вскочил и что было сил ахнул молотком в металлический диск гонга. Через несколько секунд дверь тихо приотворилась, и в мастерскую заглянул немолодой встревоженный эктор.

Вдвоем они сумели достаточно бережно перенести хозяина в ближайшую ванную комнату – так, что Тимофей за время транспортировки всего пару раз болезненно охнул.

…Только после часа недвижного лежания в исходящей жемчужным паром ванне Тимофею удалось полностью раскрыть глаза и сфокусировать взгляд на хранившем до сих пор укоризненное молчание Германе.

– Нечего так на меня смотреть! Я все равно буду…

Договорить Тимофею не удалось: он зашелся в тяжелом кашле, и грозный сдвиг бровей превратился в мучительную гримасу. Откашлявшись, он безнадежно дернул плечом и затих.

– Почему в этот раз так тяжело прошло? – сымитировав свое обычное бесстрастие, спросил Герман. – Вы делали что-то более сложное?

– Ты не понимаешь… Тут нет сложного и несложного. Само делание всегда несложно: делаешь какое-то внутреннее усилие, и возникает то, что тебе нужно. Страшно то, что происходит перед этим…

– Так что же вы все-таки делали? – не отставал эктор, надеясь чисто практическими подробностями отвлечь хозяина от страданий.

– Сам корпус… Мне ведь осталось сделать не так много, но…

– Что – «но»? – с надеждой поинтересовался Герман, и Тимофей, уловивший этот оттенок надежды, строго взглянул на него.

– «Но» означает, что в этот раз все почему-то стало намного страшнее.

Пришел черед Германа вздергивать брови, хотя ему это делать было дозволено не более чем вопросительно.

– Да не могу я объяснить, как это! – с досадой бросил Тимофей. – Пытаешься это усилие сделать, и тут начинается… Такое чувство вины, что просто не представить, отчаяние, а ужас… Ужас просто дикий…

– Откуда кровь? Вы что, сами себя царапали?

– Царапал… – мрачно усмехнулся Тимофей. – Я себя драл, а не царапал. Думал, накажу себя заранее за то, что только еще собираюсь совершить, и меня отпустит. Черта с два! В общем, не могу я тебе объяснить. А теперь… Такими темпами мне еще не один месяц мучиться. Если б я мог хотя бы сделать весь аппарат целиком за один раз…

– А почему, кстати, вы не стали делать все сразу? – спохватился Герман.

– Где твои мозги, болван? – скривился Тимофей, и Герман с облегчением вздохнул: видно, хозяину начинало легчать.

– Ты меня сейчас видишь?! Ну и куда бы я улетел после такого? Самолет же сначала опробовать надо… А если вдруг что-то пойдет не туда? Это ведь совсем не так, как я в свое время первый самолет создал. Там все было легче некуда: проснулся, а во дворе самолет стоит. И заметь: это никого тогда не касалось!

– Но ведь в прежние разы было не так тяжело, – осмелился возразить Герман. Начнет хозяин орать – уже хлеб: значит, совсем отошел.

– Ну да, конечно, восемь миллионов рублей – это не то, что десять миллионов… Ты пойми, идиот: тогда, три года назад, мне создание чего угодно вообще ничего не стоило! А теперь представь: я валяюсь в истерике, вою от ужаса, и при этом пытаюсь создать что-то летающее?! Ты уверен, что все пройдет как надо, если я в таком состоянии? А если нет – что тогда? Я брякнусь посреди Равнины, меня подберут эти сволочные полицейские… Как Стасу удалось их себе подчинить, понять не могу! И вернут меня обратно на Землю, в этот тупой Советский Союз… Да что тебе говорить!

– Ладно, ладно, все понял, был глуп и неконструктивен, простите и не казните, – поднял руки Герман. – Кроме как по частям, никак невозможно. Здесь оставаться тоже никак невозможно. Остается один вопрос: почему сейчас стало настолько труднее?

– Ну наконец-то у тебя мозги зачесались, – с облегчением вздохнул Тимофей. – Это действительно вопрос… Ладно, я подумаю. Давай рассказывай: что на Равнине происходит? У Аськи был? Как она?

– Ася в порядке, – спокойно отрапортовал эктор. – Работает, ни на что не жалуется, никто ее не трогает.

– Привет передавала? – с невероятным безразличием проговорил Тимофей.

– Не передавала, – и Герман поспешил перебить сию печальную информацию другой, вполне способной отвлечь хозяина от тоскливых мыслей. – Есть другая новость: наш чистоплюй Стас оскоромился.

– В смысле – оскоромился? Он вроде как давно уже не чистоплюй: организовал двум слабакам верную смерть на Земле… – удивился Тимофей, в самом деле довольно легко переключившийся на обсуждение событий внутренней политики Равнины.

Герман загадочно ухмыльнулся:

– Ну, тогда это было не его руками. Он-то к тем смертям вроде как отношения и не имел: сначала Совет решил, потом морталы постарались…

– Я правда слышу то, что я слышу? Стас кого-то грохнул?!

– Сжег, – с плохо скрываемым злорадством подтвердил эктор. – Макса сжег. Тот сначала башню с телескопом без разрешения создал, а когда его в их тюремный вольер посадили, он там себе сперва кровать умудрился сотворить, а потом еще и дом. Тут уж Стас не выдержал – ну и…

– Откуда знаешь? – отрывисто спросил напрягшийся Тимофей.

– Один из экторов… ну, бывших ваших… нашему Анастасию рассказал. Он сам все это видел. Два дня терпел, а потом пришел и рассказал.

Тимофей недоверчиво прищурился:

– Я не понимаю, как это может быть: сначала кровать, потом прямо у Стаса на глазах – целый дом… Я тут полдня куском мяса валяюсь после каждого раза, а он – вот так запросто?!

– Понятия не имею, как это может быть. Полицейский ничего на этот счет не говорил, – пожал плечами Герман.

– Вели, чтобы Анастасий своего приятеля расспросил, как это происходило, – приказал Тимофей. – Значит, говоришь, это два дня назад было?

Герман кивнул, и Тимофей глубинно задумался.

– Я все понял, – удовлетворенно произнес он через пару минут.

Эктор изобразил лицом уважительное внимание, но его хозяин не стал спешить с разъяснениями. Он неторопливо выбрался из ванны и докрасна растерся грубой мохнатой рукавицей – там, где тело оставалось целым.

Повинуясь повелительному жесту, Герман обработал чем полагается раны и набросил на плечи Тимофею толстый мягкий халат. И только когда Тимофей с помощью своего верного эктора, продолжая покряхтывать и ругаться, добрался до кровати, он соизволил продолжить разговор:

– Смотри: три года назад весь здешний народ начинает создавать все что ни попадя – заметь, без всяких разрешений. При этом ни у кого даже мысли не возникает спросить чьего-то одобрения. Потом происходит то, что происходит: волна, сгорает Галилей, гибнут люди, рушатся одни горы, появляются другие… Большинство перебирается обратно на Равнину и пока еще продолжает творить все, что им заблагорассудится. Так?

Герман с молчаливым безразличием кивнул, понимая, что до самого интересного еще далеко.

– Потом внезапно появляется новый закон Равнины, назначается Совет – и все начинают просить у этого Совета разрешения создать лишнюю тарелку. А если кто-то, как я, пытается сделать это без разрешения… В общем, тогда получается то, что получается, – и Тимофей зло ткнул пальцем в свое исцарапанное лицо. – Ничего не напрягает?

Эктор снова кивнул.

– Однако некоторым удается и создавать что-то без разрешения, и не мучиться при этом. Первых двух таких счастливчиков Стас отсылает на Землю, а морталы обеспечивают им там быструю и гнусную смерть. Последнего он просто уничтожает. Вывод?

Герман медленно проговорил:

– Стас как-то обработал все население Равнины, чтобы они вели себя в точности так, как ему надо. Некоторые этой обработке не поддались, именно их он и уничтожил. И, видимо, собирается уничтожать в будущем.

– Все правильно. Ты у меня всегда был умный… А когда Стас на примере Макса окончательно понял, что его обработка подействовала не на всех – он провел эту самую обработку еще раз. Два дня назад, после того, как Макс уже был сожжен. Именно поэтому мне в этот раз было так плохо, – Тимофей помрачнел и снова задумался.

– Не факт, что он эту штуку не повторит еще и еще раз. И каждый раз мне будет становиться все хуже и хуже, и в конце концов я тоже начну бегать в Совет за их долбаным одобрением. И придется мне до конца времен остаться на этой долбаной Равнине и подчиняться этому долбаному Стасу, потому что никакого самолета уже точно не будет. Как тебе такая перспектива? – к концу своего яростного монолога Тимофей перешел на крик и на последнем вопросе изо всех сил шарахнул кулаком по одеялу.

Герман не спешил озвучивать свои соображения, желая дать хозяину возможность отыграться за свои страдания последних часов – хотя бы и на одеяле. Но дальше тянуть было нельзя, и он бесстрастно резюмировал:

– Осталось понять, как именно Стас всех обработал. И если повезет, то получить возможность делать то же самое. А если уж повезет просто немыслимо – то лишить этой возможности его самого.

– Именно так, – торжественно объявил Тимофей и благостно развалился на кровати. – Именно так. И я, похоже, даже придумал, как это сделать.

13.25. За три дня до…

…Он открыл глаза и обнаружил себя стоящим перед своей дверью. Черт, почему он не помнит, закрывал ли ее, когда уходил? Ладно, неважно. Все равно после сегодняшнего дня ею больше никто не будет пользоваться. В самом деле, не поселится же здесь кто-то после того, что в ней совсем скоро случится?! Да и вообще – какая разница?.. Разве что-то сейчас еще может иметь какое-то значение?

Он решительно нажал ручку двери, и та легко подалась. Вот почему он не помнил, закрывал ли ее утром. Видимо, решение было принято еще сегодня утром. Вот только почему он все-таки этого не помнит?..

Он вошел внутрь и внимательно оглядел квартиру

Странно. Сейчас сердце уже не сжимается, когда он видит ее любимый плед, по-прежнему накинутый на спинку кухонного дивана. С того дня три года назад он ни разу не коснулся этого пледа, да это и не требовалось: она все равно присутствовала здесь постоянно. Здесь был ее запах, ее мысли, ее улыбка… Здесь по-прежнему была даже ее отчужденность, когда он перестал давать ей основания его уважать. Она просто была здесь, и все.

Он прошел в кабинет. Здесь она тоже оставалась, и здесь, в кабинете все было намного хуже. Здесь, кроме нее, оставались десятки книг, которые тоже смотрели теперь на него с презрительной насмешкой. Они напоминали, что им он тоже врал. Их ожидания он точно так же не оправдал.

Впрочем, что это он? Они ему тоже врали. Они врали, что могут наполнить его жизнь смыслом. Собственно говоря, какое-то время они ее наполняли. Может, и не смыслом, но какими-то вопросами и делами – это уж точно. Просто этого не хватило на всю жизнь. Этого хватало, пока ему каждый день приходилось кому-то что-то доказывать, с кем-то драться, на кого-то злиться… А потом этого перестало хватать. Он привык считать, что мечтает делать нечто, о чем в книгах должно быть написано, просто пока никто еще не написал. А когда он начал это делать, ему вдруг стало неинтересно. Совсем неинтересно.

Пока она была здесь, разрыв с книгами и со всем тем, что было важно для него прежде, казался не страшным.

Потом ее не стало. Еще какое-то время он пытался вдогонку делать то, за что она все-таки могла бы его снова уважать. Это заменило и ее, и тоску по ней, и книги, и злость на себя…

А потом и этого не стало. То есть делать-то он продолжал, но это тоже перестало его занимать.

И только сегодня утром было наконец-то принято решение. Все же – почему момент его принятия напрочь выпал из памяти?..

Он походил еще немного по квартире, мимоходом отмечая места, которых он больше не увидит. Удивительно: он совсем не вспоминал то, что происходило с ним когда-то давно, в прежней жизни на той Земле. Может, боялся заманчивости идеи, которая могла бы возникнуть, если бы он все-таки вспоминал? Вдруг трусливая возможность воспользоваться картами Галилея заслонит собой утреннее трезвое и холодное решение?

Он решительно примерил эту возможность на себя: что ж поделаешь, если она пришла в голову – надо попробовать…

Ничего внутри сладко не замерло. Значит, зря боялся. Та Земля тоже не манит. Значит, все верно. Передумывать не стоит.

Тогда он снова вернулся на кухню и погладил-таки ее любимый плед – впервые за долгие дни.

Снова странно. Никакой реакции. Значит, совсем пора.

И он открыл дверь в ванную комнату

Вообще-то дурацкий способ, девчачий какой-то. Истеричный. Но все остальное по разным причинам тоже не подходило.

Он заткнул сливное отверстие пробкой и пустил воду. Машинально проверил, не слишком ли горячая. Смешно.

Некоторое время он раздумывал, стоит ли раздеваться, и решил, что не стоит. Первым хамом был Хам, который посмел смотреть на нагого отца. Вот и нечего искушать тех, кто найдет…

Воды все еще было маловато. Он равнодушно обругал себя: ведь был же на кухне, неужели сразу нельзя было нож захватить?! Придется вернуться.

Подходящий нож он выбирал долго. Почему-то казалось важным, чтобы его ладонь приняла рукоятку, как родную…

Наконец нож был найден, и он пошел обратно.

Теперь воды было достаточно, и он полез в ванну, больше всего боясь потерять равновесие, упасть, удариться головой и вслед за равновесием потерять сознание. Впрочем, не надо кокетничать: он был уверен, что этого не случится. Все будет в точности так, как должно быть.

Оказывается, довольно противно ложиться в ванну полностью одетым. Ничего, это уже тоже неважно.

И он спокойно, даже не морщась, полоснул ножом себе по запястью. Пару секунд подумал и для надежности резанул еще раз – по сгибу локтя.

Удивительно: это оказалось почти совсем не больно. И уж точно не страшно. Страшно было бы, если бы он не смог этого сделать. Но он не сомневался, что сможет – потому, наверное, и больно не было.

Когда в ушах уже послышался далекий, но постепенно приближающийся гул, он опустил глаза на воду. Может, хоть багровая вода его испугает? А то как-то обидно уходить, когда совсем ничего не чувствуешь…