Властитель мой и господин

Да, хочу, лаконично ответила Тина на эсэмэску Васко.

5

“Да” ответила Тина и Эдгару, когда тот спросил, хочет ли она стать его женой.

А когда следователь спросил меня, знал ли я Эдгара Барзака, мужа, – вы его раньше видели, мужа-то? – я ответил: всего один раз, на званом обеде у него дома, то есть у них дома, поправился я. У Эдгара и Тины.

Конечно же, я мог бы подробно описать ему Эдгара, начать с того, что ему под сорок, у него квадратная челюсть, зеленые глаза – да, у него тоже зеленые, – и светлые, очень светлые волосы, а росту в нем метр девяносто, не меньше. Что еще? Он никогда не расстается со своим дутиком. Никогда. Эдгар вырос в Провансе, в бастиде, большом каменном доме, где до сих пор живут его родители. С самой свадьбы. Огромное каменное строение, а вокруг оливы и кипарисы. Семья – все сплошь замшелые буржуа и католики в сотом колене, такая семейка. И малость прижимистые – зимой из экономии топили не во всех комнатах родового гнезда. Вот откуда у Эдгара повышенная чувствительность к холоду, вот почему он всегда надевает поверх пиджака дутый жилет из темно-синего нейлона, – этот жилет бросается в глаза, он-то и поразил меня при первой нашей встрече.

Вот я и сказал – дутик. Эдгар никогда не снимал свой дутик. Он знал, как хорошо выглядит в этом дутике и несмотря на него, а Васко вообще называл его ни Эдгаром, ни Барзаком, а только метонимически – Дутиком. Так и говорил: Дутик злится, Дутик хочет моей смерти. Дутик дутиком, но в Эдгаре была какая-то природная, непринужденная грация, sprezzatura, как говорят итальянцы, то есть врожденное изящество, какого не приобретешь нарочно, оно или есть, или нет, и в Эдгаре оно было (а в Васко – нет). Кроме того, у Эдгара было атлетическое сложение: широкие плечи, мускулистые руки и торс, хоть ваяй его в мраморе, и когда я его увидел рядом с Тиной, увидел, как они рядышком сидят на диване в гостиной, то подумал, что смотреть на эту пару в постели было бы не противно, скорее наоборот.

Тина тогда спала по большей части с Васко, Эдгар-то этого не знал, а я знал, поэтому мне было очень неловко, когда позднее, в тот же вечер, он стал мне рассказывать, как встретился с нею.

Тина в то время уже не играла в театре. И слышать о театре не хотела. Все это после “Сирано”. После того как один довольно известный режиссер предложил ей роль Роксаны – ее первую первую роль! – сначала все восхищался, какая она потрясающая, так восхищался, что однажды пригласил ее на ужин, якобы поговорить о пьесе. А после ужина к ней подкатился, но она его отшила. И тогда сразу оказалось, что не такая уж она и потрясающая, как-то не так играет, и ему уже не казалось, что она – именно та Роксана, какую он искал, и он уже не был так уверен, что она создана для этой роли. Ладно, подумала Тина, пусть мне опять дадут вторую роль, но нет, никакой второй роли, вторые роли все заняты, нет даже роли статистки, и режиссер предложил ей быть деревом.

Вы знаете театр? Но даже те, кто не знают театр и ни разу туда не ходили, – даже они знают “Сирано”. Хотя бы в общих чертах. Нос, монолог о носе, сцена под балконом… Третье действие, сцена седьмая: Сирано шепотом подсказывает Кристиану страстные слова, Роксана на балконе млеет… помните? Следователь помнил. Отлично помнил. Так вот, режиссер хотел заставить Тину играть дерево под балконом. Хотел, чтоб костюмер приделал ей к рукам ветки и чтоб она стояла задрав руки. Элемент декорации. Три года театральной школы – ради того, чтобы ее разжаловали в элемент декорации. Слишком накладно, можно бы употребить ее с бо́льшим толком, дать, например, произнести немного текста, но нет, ей было велено стоять на сцене задрав руки. Все, я отваливаю, сказала Тина. Счастливо оставаться со своими ветками. А я отваливаю. Прощай, театр. С тех она торгует книгами.

Но вернемся немного назад.

В ее басконские годы в Биаррице – Тину тогда еще звали Альбертиной, ей исполнилось восемнадцать лет – она отхватила аттестат с отличием и восемнадцать баллов по французскому языку и литературе; лето, она не знает точно, что собирается делать дальше: то ли бездельничать, то ли идти учиться на филологический, а впрочем, некоторые считают, что это примерно одно и то же. Знает только, что хочет в Париж, жить в Париже. С собой у нее небольшой чемодан на колесиках, сзади здоровенный рюкзак, впереди вся жизнь, у ног ее весь город, под ногами лестница на седьмой этаж без лифта – она сняла квартирку-студию на бульваре Барбес у хозяина, державшего также кебабную с парикмахерской, он говорил своим клиентам “шеф”, они ему – “уши открыть, с соусом самурай”. Она укоротила имя: из слишком книжной Альбертины стала Тиной. Тина открыла для себя театр, прошло пять лет – Тина театр бросила. Надо решать, что делать дальше. Дай ей волю, она бы только и занималась, что чтением, выпивкой да сексом. Любить и быть любимой ей не нужно, а нужен голый секс, чем больше, тем лучше, наслаждаться, дарить наслаждение и ничуть не раскаиваться, повторяя в уме за Бодлером: “Но что вечное проклятие тому, кто на секунду обрел бесконечность наслаждения?”^[12]; для нее наслаждение – отдушина, отрада, способ хоть ненадолго сбросить повседневное бремя, ведь жить – ужасно тяжкий труд.

Она встречает букиниста, он ей нравится. Букинист рассказывает, какая это славная работа: свободное расписание, перед тобой проходят люди со всего света, весь день на свежем воздухе, рядом Сена; о неприятных сторонах профессии он не упоминает, а только говорит, что всегда есть вакансии. “Подавай заявление!” Она идет в мэрию Парижа с папкой, в которой сложены ее CV, мотивационное письмо, копии всяких документов, выстаивает очередь; мест всего двадцать на сотню с лишним желающих – ее не берут. Букинист предлагает ей поработать его помощницей и набраться опыта: заменять его три раза в неделю и получать за это двадцать процентов выручки; она согласна, и с пятницы по воскресенье она стоит на набережной Гранз-Огюстен перед бутылочно-зелеными прилавками.

И вот однажды ей встречается Эдгар. Случилось это вечером в феврале, он закончил пробежку вдоль Сены и остановился сделать дыхательные упражнения напротив книжных прилавков Тины. Было холодно, Тина дрожала, Эдгар снял свой дутик, накинул ей на плечи: вот, наденьте! Тина растерялась, не нашлась что сказать, но слезы бывают красноречивее уст: уста молчат, а слезы говорят, – Тина расплакалась. Расплакалась в объятиях Эдгара – она сама себе обрыдла, ей кажется, будто она шатается на узеньком карнизе на краю пропасти; она трясется от рыданий, обмякнув в его объятиях, и навзрыд повторяет: я устала, устала. В ту ночь они спят вместе, и Тине первый раз за долгое-долгое время спокойно.

С самого детства в ней живет здоровенный олень, он буянит, ревет, раздирает ей внутренности своими ветвистыми рогами. С тех пор как в ее жизни появился Эдгар, олень унялся, свернулся калачиком и, главное, не бодается, как будто Эдгар обломал ему рога. Тина ночует у Эдгара два-три раза в неделю, потом – пять-шесть раз, Эдгар толкует ей о прелестях семейной жизни и постепенно приводит к мысли поселиться вместе. Она решает съехать со съемной квартиры, пакует коробки – десять коробок, всего десять штук, вот и все мое прошлое. На кусочке картона – обратной стороне упаковки от бумаги для самокруток – она пишет два имени, свое и Эдгара, рядом, через изящную лигатуру: ЭДГАР & ТИНА и, напевая “Эдгар и Тина… Эдгар и Тина”, прилепляет картонку скотчем на их почтовый ящик.

Тина вернулась в театр, прошло несколько лет, и она забеременела. Пора бы завести семью. Семья – это такой бардак, думала Тина, это когда разным людям приходится жить под одной крышей и на ограниченном пространстве – людям, как правило, разного возраста, с разными интересами, целями, разными, а иной раз несовместимыми характерами и противоположными темпераментами; они настолько разные, что почти не разговаривают друг с другом. Или разговаривают, но друг друга не понимают, а понимают одно: что им, по сути, нечего сказать друг другу, как будто это люди разных культур и говорят они на разных языках, – и несмотря на это, жить надо вместе, а как – никто не знает, во всяком случае, она, Тина, понятия не имела; такой бардак – семья, да еще материнство – такая головная боль!

Пока сама не забеременела, Тина говорила: если женщина хочет покончить с собой, она себя не убивает, а становится матерью, поэтому на сообщения о новорожденном она отвечала соболезнованиями. Теперь она колеблется, подумывает избавиться от ребенка, делает первое УЗИ – там двое; и почему-то, не колеблясь и доли секунды, она решает: оставляем! А когда близнецам исполнился год, день в день через год после того, как она произвела на свет Артюра и Поля, Эдгар встал на одно колено, достал из кармана кольцо белого золота с сапфиром и сделал ей предложение. С оговоркой: “Венчаться придется в церкви, так хочет мама, ты же ее знаешь!”

И вот в тот вечер, когда Тина пригласила меня на ужин, а Эдгар рассказал мне, как они с Тиной встретились, я спросил, верит ли она в Бога.

Видишь это шампанское? Тина показала на стоявший перед ней бокал “Рюинара”. Это Вселенная, а пузырьки, которые бегут наверх, – планеты. Мы живем на таком пузырьке, и некоторые из нас, жителей пузырька, видят сомелье, который наливает нам шампанское. Или же думают, что видели, или надеются увидеть. Что до меня, я сомелье никогда не видала и не заморачиваюсь по этому поводу, но шампанское пью. Венчаться в церкви она, однако же, согласилась.

6

 
Фонд редкой книги
Счастья минуты редки
(И ты на столе)
 

Семьдесят девять метров, – сказал Васко, показывая на башни НБФ, – они высотой в семьдесят девять метров. Тина молчала, поэтому он продолжил изливать на нее поток цифр: НБФ каждый год обслуживает более миллиона посетителей, в ней четыре тысячи читательских мест, девяносто один лифт, из которых четыре третий день не работают, шестнадцать эскалаторов и шестьсот пятьдесят туалетов. Тысячи книг доставляются из хранилищ в читальные залы по подвесному рельсу протяженностью в восемь километров. И это еще не все: сто тридцать одна установка для кондиционирования, тысяча триста конвекторов и шестьсот пятьдесят восемь вентиляторов и вытяжек постоянно обрабатывают воздух, так что в хранилища, кабинеты и читальные залы он поступает профильтрованным; в НБФ дышишь более чистым воздухом, чем на альпийских лугах. Если начнется эпидемия, спасаться надо здесь.

Через два дня после того, как Васко отправил Тине эсэмэску, они встретились на огромной эспланаде НБФ над Сеной у подножия четырех башен в форме раскрытых книг и долго смотрели на зеленые дебри внизу – с эспланады были видны лишь верхушки деревьев; оба молчали, робели, держались, как позже сказал мне Васко, отчужденно, как будто некое чутье подсказывало им, что должно произойти, как будто они знали, что вот-вот случится нечто непоправимое, но еще можно дать задний ход, остановить неумолимую машину, которую называют фатумом или же не столь вычурно – судьбой, можно расстроить ее прихоти; для этого надо было бы, чтобы Тина извинилась или, еще лучше, без всяких извинений пошла прочь, пятясь, спустилась по ступеням, на которые только что взошла, потом вошла в метро, из которого только что вышла, снова села в поезд, но проделала обратный путь: по 14-й линии до Сен-Лазара, потом по 3-й до Мальзерба и вернулась домой. Надо было, чтобы фильм прокрутился назад или чтобы он оставался немым, но Тина не ушла, а Васко заговорил.

Когда потом, много позже, они будут вместе вспоминать о том первом свидании и первородном монологе (так они назовут его по аналогии с первородным грехом), Тина признается Васко, что в ту минуту подумала: язык у этого парня подвешен что надо, но сам он скучный, как осенний дождь. И оба они, лежа на смятых простынях в гостиничном номере, будут смеяться над своим смущением и над смущенным смехом Тины, – она и правда рассмеялась тогда, на эспланаде, судорожным смехом, который не смогла подавить, в ту минуту она пожалела, что пришла, попыталась найти предлог, чтобы улизнуть, и черт бы с ними, с Верленом и Рембо, но, ничего не найдя, подумала: господи, этому конца не будет… и уж никак не могла бы вообразить, что час спустя станет с жаром обнимать этого зануду ногами.

Словом, вошли они в библиотеку. Сначала пришлось вынуть все из карманов, открыть сумку, пройти через рамку – почти как тут у вас, – потом Тина оставила свои вещи в раздевалке, ей выдали прозрачный пластиковый футлярчик, куда она переложила часть вещей из сумки, она сняла плащ и осталась в обтягивающих выцветших, искусно разодранных на коленках джинсах с черным кожаным поясом, черных сапожках и голубой блузке с расстегнутыми верхними пуговицами, в вырезе, сказал мне Васко, виднелся сероватый лифчик, давно утративший эротическую белизну в барабане стиральной машины.

Они прошли через мастерскую реставраторов, Тина увидела хирургов НБФ за делом: они обновляли переплеты, уголки, рубчики, корешки, прошивку и позолоту разных книг; ее поразило, как скрупулезно и старательно они работают, восхитили их кропотливость и терпение, она завороженно разглядывала все инструменты и материалы, которые они используют: кожу, ткань, японскую бумагу, клей, – там, говорила Тина, много клея, порошкового клея Klucel, – его однажды нюхнул Васко, он ей рассказывал, взял и вдохнул, а потом минут двадцать был в блаженном улете.

Затем они миновали турникет и тяжелые двери, спустились по эскалатору, дальше еще один турникет с охранником, еще одни двери, еще несколько эскалаторов, длинный коридор на уровне земли, и вот он наконец, зал Y, читальный зал Фонда редкой книги. Там стояли столы, на столах индивидуальные лампы и такие мягкие подставки из бархата или полотна, которые скатываются валиком и позволяют пользоваться книгой, не повреждая переплет, – Васко говорил, их называют футонами или люльками, в зависимости от размера. Если бы все шло, как положено по правилам, Васко должен был бы оставить Тину ждать в зале, а сам пойти за оригиналом “Сатурнийских стихотворений” в хранилище, или, выражаясь официально, служебное помещение для хранения документов, где собраны тысячи книг, принести его в читальный зал, положить на футон и предоставить ей листать страницы, сколько хочет; вместо этого он повел Тину в коридор, в конце которого и находилось хранилище, куда имели доступ немногие, тщательно отобранные сотрудники, обладатели электронных бейджей, которые они обязаны всегда носить при себе и которые открывают комнату в пятьдесят квадратных метров с единственной дверью и без окон, где хранятся главные сокровища НБФ. Туда-то, в Большое хранилище, Васко и задумал привести Тину.

На другом конце помещения, напротив двери, которую Васко не преминул за собой запереть, стоял стол из канадской березы, не очень широкий, но метра в два длиной, перед столом – стул; Васко предложил Тине сесть и через полминуты принес толстый том с золоченым обрезом, который достал из картонной коробки, положил его на стол, вернее, на приготовленную заранее люльку из лилового бархата, бережно раскрыл и, выдержав паузу, сказал: за три года, с 1452-го по 1455-й, из типографии Гутенберга в Майнце вышло сто восемьдесят экземпляров Библии, монах-переписчик за это время мог бы скопировать только один. Сегодня во всем мире сохранилось сорок девять таких экземпляров, из них двенадцать отпечатаны на пергаменте. Из этих двенадцати только четыре полных, один из них хранится в НБФ, и он перед тобой.

Когда в следующий четверг Тина мне все это рассказала: как Васко выложил перед ней Библию Гутенберга, самую первую печатную книгу, главнейшее из всех сокровищ библиотеки, которому нет цены и которое не показывают никому, за редчайшим исключением, – рассказала, что она держала эту книгу в руках и листала страницы, воочию видела лигатуры, сокращения, буквицы, миниатюры, латинский текст, набранный готическим шрифтом в два ровных, как башни НБФ, столбца из сорока двух строк, что прочитала опять-таки своими глазами первую, напечатанную красными буквами фразу и вдобавок разглядела исправления, внесенные пером между строками и на полях, – а в заключение сказала: в общем, какой-то мудреный старинный фолиант, я не знал, на кого больше злиться: на Васко, который дал в руки едва знакомой женщины Библию Гутенберга, вместо того, чтобы показать ее мне, своему лучшему другу, или на Тину, которой выпало такое счастье, а ей по барабану.

После этого Васко отошел вглубь зала – кое-что принести, так, одну штучку – и через две минуты вернулся с правленой корректурой “Цветов зла”. Вот сукин сын, сказал я Тине, с дикой завистью разглядывая фотографии, которые она прокручивала передо мной на треснутом экране айфона: несколько заискивающее посвящение “непогрешимому поэту”^[13], рукописное “в печать” с подписью “Ш. Бодлер”, поправки черными чернилами и знаменитая запятая, которую снял типограф и восстановил поэт, – тут я словно услышал, как Бодлер чертыхнулся и произнес незнакомым нам голосом знакомые слова: “Категорически настаиваю на этой запятой”.

Васко опять ушел, оставив Тину наедине с “Цветами зла”, на этот раз отсутствовал чуть дольше и вернулся с оригинальным изданием “Поры в аду”. Кладя его на стол перед Тиной, он задел ее пальцы своими, и от этого ее вдруг захлестнуло мощное, острое желание; непреодолимая жажда наслаждения обожгла нутро, притом едва ли не больше, чем насладиться самой, ей хотелось доставить наслаждение другому и именно так извлечь удовольствие для себя; пройдет несколько месяцев, и она признается Васко в гостиничном номере, что то легчайшее нечаянное касание пробудило в ней страсть, скажет грубо, напрямик, словами, произносить которые неприлично и стыдно, я тогда захотела тебя, сразу, – Тина погладит его большой палец своим указательным, – захотела расстегнуть твой ремень, сорвать трусы, взять губами твой член, я бешено хотела ощутить, как он растет под моим языком, хотела сосать, глотать, поклоняться тебе, стоя перед тобой на коленях, любовь моя, – все это там, в гостинице, Тина скажет Васко, но следователю я этого передавать не стал, сказал только, что их обоих охватило слепое сокрушительное вожделение и они сдерживали до поры его приступы, оттягивая миг, когда наконец сольются их губы, ведь пик удовольствия заключен в том, пусть недолгом, отрезке времени, когда еще ничего не сказано, но все уже решено, оба томятся нежностью и неизбежностью, оба знают: сейчас, вот сейчас… поцелуй.

Меж тем Васко принес оригинальное издание “Сатурнийских стихотворений” и вручил его Тине. Она открыла книгу дрожащими от волнения руками и, широко, по-детски распахнув глаза, стала читать по порядку: “Покорность”, Nevermore, “Через три года”, “Обет”, читала едва слышным в тишине зала голосом, сосредоточенно, как читают молитвы, – это Васко мне говорил, и до сих пор его рассказ совпадал с рассказом Тины, а дальше их слова расходились в одном-единственном, но очень важном пункте. Он, Васко, уверял, будто его поцеловала Тина, она же говорила, ничего подобного, это Васко вздумал ее поцеловать, тот первый поцелуй был его дерзкой затеей, и всякий раз, как кто-нибудь из них пересказывал мне, что тогда произошло, оба – и он, и она – требовали, чтобы я принял чью-то сторону, а я уклонялся. Но вы же следователь, вам и карты в руки.

 
Твой лоб на мой склони, ладонь в ладонь вложи,
И клятвы расточай (а завтра не сдержи),
Девчонка шалая, – и до зари проплачем!^[14]
 

Это последний терцет “Усталости”, пятого из “Сатурнийских стихотворений”. Четыре первых Тина прочитала тихо, как и начало этого сонета – оба катрена и первый терцет, – но первый стих последнего терцета продекламировала громко и отчетливо: “Твой лоб на мой склони, ладонь в ладонь вложи”; естественно, Васко увидел в этом приглашение, призыв, и что бы вы сделали на его месте? Скорее всего, точно то, что сделал он: вложили бы ладонь в ее ладонь и лоб на ее лоб склонили и губы заодно прижали бы к ее губам. Но все-таки не он ее поцеловал, упирался Васко, для поцелуя губы должны двигаться, а он их только приложил к ее губам, они ведь так просили нежности, и тогда Тина вдруг уронила на стол Верлена и вскочила. Васко уж подумал: сейчас отпрянет и убежит, и больше он ее не увидит, и она ему больше ни слова не скажет, но Тина вместо этого заговорила на другом языке, искони всем понятном: порывисто обхватила его затылок и впилась в его губы.

Васко одной рукой держал ее талию, другой – затылок, вот теперь уже он целовал ее – в шею, в уши, а следователь, развесив уши, слушал мой рассказ: как Васко расстегнул остальные пуговицы на блузке прильнувшей к нему Тины и попытался расстегнуть бюстгальтер одной рукой, потом другой, потом обеими сразу, но никак – дурацкая застежка в четыре ряда крючков требовала умственных усилий и сложных манипуляций, поэтому он просто спустил бретельки, и Тина, которая бюстгальтер носила всегда, оказалась с обнаженной грудью.

Не так уж много есть на свете способов заниматься любовью, во всяком случае там, в Большом хранилище, выбор был невелик: стоя, прислонившись к стеллажам, или лежа – на полу или на столе. На стеллажах стоят книги, на полу жестко, холодно и неудобно, оставался только стол. Кто не видал такого в кино: чья-то рука лихо сметает с письменного стола бумаги и папки, и на освободившемся пространстве быстренько перепихиваются сослуживцы, и кто хоть однажды не мечтал о таком, может, и вы когда-нибудь прямо на этом столе, сказал я и игриво улыбнулся, но следователь не ответил, и я вернулся к Васко, он-то как раз примеривался, чтобы как в кино, но с тамошнего стола никак нельзя было все к чертовой матери скинуть на пол, на нем лежали не просто бумажки и папки, а Библия Гутенберга, корректура “Цветов зла” с пометками автора, оригинальное издание “Поры в аду” и аналогичное – “Сатурнийских стихотворений” – самые ценные редкости из Фонда редких книг, поэтому Васко оторвался от губ Тины и сказал: надо это убрать.

Только представьте себе эту парочку: распаленные взаимной страстью, изнемогая от желания, наполненные им до краев, они – представьте только – заставляют себя расцепиться, обуздать свои инстинкты, умерить пыл и бережно, с предельной осторожностью раскладывают книги по коробкам и ставят каждую коробку на место, потому что поставленные не на место книги в библиотеке из тысяч и тысяч томов – это книги пропавшие, их называют книгами-фантомами, и Васко этих фантомов боялся панически. Поэтому, снедаемые неотступным адским желанием, они методично, скрупулезно расставили книги по полкам.

Лишь после этого Тина легла на стол и чуть приподнялась, опираясь на локти, чтобы Васко снял с нее джинсы, у него не сразу получилось их стянуть, они застревали внизу, на ступнях, но, повозившись, он все-таки справился. Теперь на Тине оставались только синие стринги, и их она спустила ниже колен. Васко стал целовать ее губы, щеки, шею, груди, пробирался все ниже, сначала вертикально, потом концентрическими кругами – над и под пупком, с внутренней стороны бедер, Тина чувствовала его горячее дыхание, он все бродил, нерешительно, робко, несмело вокруг да около крошечной бездны, гулял по краю, будто боялся сгинуть в ней, пока Тина, изнывая, не схватила его за волосы и, жадно, требовательно придвинувшись, не прижалась сама к его губам.

Тогда язык Васко проник внутрь и, вместо кисловатого вкуса, как могло бы быть, ощутил жар, маслянистую влагу. Тина в истоме откинула голову на бархатную люльку, где только что лежала Библия Гутенберга, волосы ее растрепались, веки опустились, рот приоткрылся; Васко, пригнувшись и сжимая ее груди вытянутыми вверх руками, все ласкал ее языком, сначала тихонько, потом crescendo; Тина обхватила и все плотнее сжимала ногами шею, затылок Васко, так что он почти терял сознание и мог бы умереть, так вот сплюснутым; полупридушенный, еле слыша, как Тина прерывисто дышит и хрипло просит его продолжать, Васко, стараясь из последних сил доставить Тине удовольствие, неистово вылизывал ее, хотя она никак не ослабляла хватку; в момент оргазма Тина резко выгнулась и дернула голову Васко, он со всего маху ударился челюстью о край стола и без чувств замер у ее ног.