В Зырянском крае. Охотничьи рассказы

– Ну, если рассуждать так, так, пожалуй, что они и виноваты.

– То-то, я думаю, тебя попадья-то золотила, как увидала твои проказы? – спросил снова Абрам.

– Конечно золотила, гдe же не золотить – хоть до кого доведись!

Подзаправившись порядочно попутниками, все мы почувствовали расположение соснуть. Натеребили из стога сена, разбили его в мягкий постельник и преспокойно улеглись на этот здоровый и ароматный пуховик.

Первый восстал от сна Абрам, за ним поднялись и мы. Солнце склонялось к западу, жар спал, и подул легонький ветерок. Забороздило поверхность речки Шуйги, закачались на ней широколиственные лопухи, зашевелилась но краям растущая осока и зашептали трепещущие листья на деревьях. Черные стрижи визжали над нашими головами, со свистом разрезывая воздух своим полетом, громкий крик чаек раздавался с озера; а над скошенными пожнями там и сям повисли маленькие ястребки, высматривающее добычу.

Все втроем спустились мы к Шуйге. Низкие берега ее усыпаны были мелким кочкарником, между которым сочилась ржавая плесень, к самой же воде шла иловатая грязь. По грязи любили жировать чирята и кулички разных мелких пород, а в кочках мостились бекасы. Дупель уже слетел с нашей пришекснинской местности. Он долго в ней никогда не зашивается: низкая болотистая леснина, с тучами комаров и мошек, не дозволяет этой благородной птице заправляться здесь телом, и потому она сейчас же после вскормления детей переселяется в нагорные края на жиры. Скоро Голубев, не хотевший охотиться за мелкою дичью, отвернул от нас с неизменным своим Буфетком в сторону для подбирания утченок с маленьких озеринок, раскиданных по всем направлениям обширного низменного луга «чистей»; а мы с Абрамом занялись стрельбою бекасов. Армида то и дело останавливалась, то и дело выскакивали из кочкарника вертоватые долгоносики и, сопровождаемые выстрелами, или падали, или уносились далеко, перемещаясь по всем направлениям широкого луга.

– Эки проклятые стрекулятники! Шесть раз выстрелил, убил только пару – прытки больно! – с негодованием вскричал Абрам.

– Тебе бы все уток стрелять: поднимется из осоки как ворона – бац! – и валится. Нет, поддень ты здесь метким выстрелом вот этого ферта, молодец будешь.

– Да что толку в этом ферте-то, – отвечал на мои слова Абрам, с презрением рассматривая убитого бекаса, лежавшего у него на ладони. – Только в нос да в ноги и вырос: одинова укусить, да и того мало. Вот утка, особо крякуша, доподлинно есть дичь: из одной кашица знатная выйдет.

– Что и говорить! Ты уж известный утятник, в этом тебя не переспоришь.

– Нет, оно не то, что утятник, – спохватившись, возразил Абрам, очень не любивший прозвище утятника. – Я вот про молодых тетеревей или про ваншлепа ничего не говорю – то дичь видная, почетная; а этот – стрекулистишка голенастый, больше ничего.

Но в эту самую секунду из-под ног сорвался бекас, и Абрам не утерпел, чтоб по стрекулистишку голенастому не сделать сряду двух выстрелов на воздух.

– Птьфу! Срамное дело! Не стану их стрелять, окаянных.

– Полно, не плюйся, заряжай ружье да ступай. Ведь надо же когда-нибудь учиться бить влет, не все же только по сидячим, – подстрекнул я Абрама, который и без того уже торопливо излаживал свою фузею, готовясь шаркнуть еще раз пуделеванного бекаса, как бы на зло переместившегося неподалеку.

Так продолжали мы охотиться до солнечного заката. Ружейной провизии истрачено было много, но зато преизрядное количество досталось и в добычу. Голубев, натешившись по уткам сколько душе было угодно, нарезавши их целую торбу^[8], присообщился к нам, и, наконец, направили мы свои усталые, тяжелые стопы к дому. Багряная заря, как огненное море, облила горизонт и чудными, разноцветными тенями заиграла на ступенях реденьких облачков, расположившихся над нею лестницею. С другой стороны величаво встала луна и еще величавее поплыла она по небу. Густые голоса кряковых уток, перекликавшихся по заре, раздавались по всем сторонам; чирки резвым полетом сновали туда и сюда и, садясь по лугам и озеринкам, бороздили гладкую поверхность воды, от волнения которой медленными движениями раскачивались серебряные лучи глядевшегося в нее месяца. На северо-западе змеилась зарница.

– Ты как, Абраха, с своими глухарями справлялся нонече по весне? – спросил Голубев, раскуривши корешки в маленькой из корельской березы трубочке, насаженной на чубучок-коротышок.

– Ничего, нынче поохотился хорошо, около двух десятков взял, – отвечал Абрам, убирая ватрушку за обе щеки и тяжело передвигая ноги от усталости.

– Все больше по насту, чай, охотился, али когда снег сошел?

– По насту все; после снегу-то штуки две убил, не больше…

– На старом же месте ток-то был?

– Начался-то на старом, а потом сдался в глушь, в гриву.

– Как же отыскал его? – спросил с любопытством Голубев.

– А уж такая линия подошла – отыскал и натешился так, что веки по веки этак не приведется.

– Как же это?

– А вот расскажу все по порядку. В самый день это Марии Египетской случилось. Утро было знатное, тихое, утренник крепкий, – так засковородело, что по насту хоть поезжай. Прибежал я на ток рано, только что начало брезжиться – свет этаким белым пятном на восходе расходиться стал. Сел к сосне и слушаю: нигде ничего не шелохнет. Долго я этак сидел; рассвело набело, заря показалась на небе, куропатки загорланили, польники перечувыкиваться стали, а глухарей слухом не слыхать. Тут уж ждать было нечего – сдались, значит, куда-нибудь: надо было отыскивать. Взял я этак направо, пробежал с версту; прислушиваюсь – ничего. Взял налево версты полторы – ничего. Что за оказия! Куда бы могли деваться? Вдруг вижу, тетеря глухая летит к болоту и так ли кокочет, что только отзыв раздается; за ней другая, третья, четвертая, и много откуда-то их поднялось, и все летят в одну сторону. Постой, думаю, это они на ток летят, дай, побегу по полету, авось отыщу. Пустился я что было сил, лоб залысил, подобрал полы у тулупа, удираю во все лопатки, не переводя духу. По насту-то ведь ходовито: так нога ногу и погоняет. С полчаса бежал я времени не отдыхаючи, потом остановился и начал слушать: нигде ничего не зыкнет, пташка не прощебечет, как будто все вымерло. Туман такой густой спустился, что макушек у сосен было не видать и свет от зари совсем заволокло. Опять подрал я во всю мочь и бежал до тех пор, пока дух не захватило. Вдруг слышу, толсто таково прококотала тетеря… Я так и прирос к одному месту, шапку сорвал с головы и навострил уши. Слышу – войну страшную, такая идет хлопотня крыльями, что примени – в мостину гуменную дуют щепами. А, голубчики, вот они где бражничают; постойте же, думаю, я к вам подберусь лихо. Пошел я потихоньку, поднялся на бор. Ельник на бору такой густой, я начал пробираться ельником на цыпочках, так осторожно, что сам своих шагов не слышу. Промеж двумя борами проходит тут такая мшерина, низкое место с знатным сосняком. Эту паточину я давно знал и по всем приметам еще прежде полагал, что тут должен бывать глухариный ток. Теперь они на этом самом месте и воевали; слышно, в несколько голосов ярят, а больше дерутся: так и хлещут друг друга, что уму невообразимо. Подошел я как только возможно было близко к току и стал за ель. Штук десять глухарей токовали и дрались по насту, да не один десяток сидело их по деревьям, и по всем сторонам кокотали и ростились тетерьки. Я совсем ошалел, не знаю, что мне и делать: подходить к одному – остальные увидят, разлетятся, податься вперед – нельзя, дальше редочь начинается. К моему же горю, туман подобрался и солнце стало всходить. Надумал я оставить глухарей непугавши, чтоб на утро прийти как можно раньше и засесть на самый ток. После такого решенья идти бы назад следовало, а я от места оторваться не могу, глаз не хочется отвести от бойцов: так они козырем и ходят, так и скребут крыльями наст. Вот один спустился и сел от меня близехонько, шагах в сорока, осмотрелся, защелкал и давай наяривать, вчастухи так и токует, так и токует, хвост вздернул, шею раздул, крылья распустил и все ко мне ближе да ближе. Вдруг вижу, другой за ним бежит, отделился от драчунов-то… тут уж я ждать не стал, приложился по первому-то и выстрелил. Вздернул ноги мой глухарь, трепещется. Тот с выстрелу-то немного приостановился да как увидал, что товарищ его хлопает по снегу крыльями, налетел на него и давай тенетить: бьет его и крыльями, и носом, и ногами – только перья летят по воздуху! Я скорей за ель – тороплюсь, заряжаю ружье, одностволка была – засунул кое-как порох, пыжи, дробь, только что наложить пистон, вдруг – щелк перед самым моим носом, – гляжу, еще глухарь откуда-то выкатил. Растопырил крылья, задрал голову и сажени в три от меня так павой и плывет. Я не знаю, по которому и бить: по тому ли, что треплет убитого-то, или по этому молодцу? Приложился хватить по этому, да так заторопился, что всем зарядом по хвосту шлепнул, поднялся глухарь и полетел целехонек, только хвост остался на снегу. Эко, думаю, срамное дело, в три сажени в такую большую мостину не мог попасть. Давай снова заряжать ружье, чтобы хватить по тому, что убитого-то терзает, приложился верней, свалил! Ну, слава богу, есть пара, хоть надо бы по-настоящему-то тройке быть; жалко, да что же делать: и на Машку бывает промашка. Покамест я это с ними тут возился, все смотрел прямо на то место, где у них драка была, а не в уме оглянуться в левую руку. Стал я ружье заряжать и нечаянно оглянулся влево-то, так и обмер! Просека в эту сторону шла вдоль всего бора… Глухари через нее так и снуют, как челноки, взад и вперед, и какая же пропасть: точно дедушка лесной согнал их в одно место со всего леса. Эдакой ужасти мне и во сне-то никогда не снилось. Ну, налюбовался же я на них тут вдоволь! И каких, каких штук они не выделывали: и припархивают-то, и припрыгивают-то, и индейским-то петухом кружатся, а тетерьки так и шмыгают между ними, так и ластятся к самцам: головку прижмут к плечикам, схохлятся, присядут. После этакого случая никому в свете не поверю, что будто тетери кладутся от слюней самцов, вздор это все один рассказывают! Долго я стоял, все смотрел на них, с места не могу двинуться, как будто меня приморозило тут. Вдруг над моей головой захлопотало: глухарь уселся на ту самую ель, под которой я стоял, и заскиркал таково звонко. Я поднял к верху ружье и выстрелил: как сноп с ели-то резнулся он об наст и хоть бы шевельнулся, как будто никогда и жив не был. Три штуки есть, дело хорошее, это целая ноша, только вмоготу до дому дотащить, пора бы охоту пошабашить, думаю я, а сам заряжаю ружье да смотрю туды, вдаль по просеке-то. Вижу, пребольшой глухарина, должно быть старик, бегает за молодым да так и норовит его теребнуть, а тот от него улепетывает – и все в крючки, в крючки, и потом вдруг снялись оба и полетели прямо на меня. Я дал сравняться да впоперечь как царапну по переднему, так через голову кубарем и покатился. Четыре есть, будет, пожалуй, и не стащить. Двинулся я собирать свою охоту, да только сделал шаг вперед – и ушел в снег по пояс, насилу выкарабкался; переступил – опять по пояс! Тут-то я очуствовался – до какой поры пробыл в лесу. Взглянул на солнышко: уж где-то дерет по небу и так ли знатно припекает, что весь наст распустило. Кое-как собрал я свою добычу, связал ремнем, полы у тулупа подоткнул, ружье закинул за спину и остановился в раздумье – по какой дороге мне идти. Напрямик к дому ближе бы, да не доберешься, наст развело, не выкидывает; на большую дорогу выйти – много крюку, но все же лучше, меньше снегом идти приведется. Пошел на большую дорогу, и умно сделал, даже и теперь за это себе спасибо говорю. Если бы идти прямо, то не быть бы мне живому, потому тогда верст шесть по снегу хромать привелось бы, а тут только две версты до дороги, да и то натерпелся я такой муки, что злому ворогу того не пожелаю. Ступлю шага два-три – ух! по самую грудь; а ноша-то глухариная сверху еще надавит. Бьешься, бьешься, выползешь кое-как, шагнешь несколько раз, опять ух! под снегом-то все вода, на мне валенцы, налились и смокли они как тряпица, и отяжелели так, что точно пудовики на ногах-то. Промаялся я эдак с четверть версты, моченьки нет, совсем выбился из сил, самого в жар бросило, а ноги зазябли до того, что сперва ныли, а потом и чувствиe в них потерял: совсем одервенели и замерли. Вижу, так мне не дойти, на хитрости надо подняться. Сломил я тоненькую елку, привязал к ней на вершинку глухарей и тулуп, все же облегченье, сам остался в легоньком полушубченке и пополз на четвереньках по снегу, а ношу поволок за елку за собою. Этаким манером две-то версты я полз часов шесть и такую страду принял, что вспомнить страшно: голод начал мучить, на желудке мутит, а в голове от чего-то шум поднялся. Домой я прибрел уж ночью, поел, добрался до постели и заснул, как в воду погруз.

– Ну, брат Абраха, похождение же. Чтобы тебе глухарей-то бросить: прах их возьми, своя жисть дороже, – сказал Голубев, выслушавший с большим вниманьем рассказ Абрама.

– И в ум этого не приходило, – отвечал Абрам. – Как можно дичь бросать! До последнего истощения не покинул бы. Что и за охотник есть, который набить дичи – набьет, а принести домой не сумеет?

– Болен, чаю, сделался ты после такой передряги? – спросил Голубев.

– Нет, насчет болезни Бог помиловал; через день же опять побежал на ток.

– Ну что же?

– Уж такого слету не было, по насту токовали мало, больше все по деревьям и в розницу, подходить приводилось в тахту^[9]. Однако и в другорядь-то три штуки убил.

– И долго эдак охотился?

– Да, пока наст держался; не помню, кажется, с неделю ходил и каждое утро то по штуке, то по паре таскал.

– А в водополицу-то неужто не ездил на ток?

– Как не ездить, ездил; но току уж совсем не было, ни одного глухаря и не видал даже; двух тетерь только убил, и то силами – неправдами.

– Налетели, что ли? – полюбопытствовал Голубев.

– Нет, не налетели. Приехал я, видишь ты, на бор-то в легонькой лодочке, один в ночевку. С вечера забрался на ток и просидел до самого утра – все ждал слету: ни один глухарь даже крыльями не прохлопотал. Солнышко уж высоконько поднялось, как пошел я рябчиков искать. Только эдак иду около заливы-то да насвистываю в дудку – вижу, пара глухих тетерь сидит на осине. Подходить никаким манером нельзя – осину поняло водой; я взял, разболокся донага и побрел. Вода такая холодающая, в иных местах даже со снегом и все глубже да глубже; а я, знай себе, бреду да бреду; подбрел я к ним этак сажень на пятнадцать, приложился, ударил по нижней, свалилась, а другая и пересела еще туда дальше, на ель. Зарядил я ружье из запасного патрона и побрел к ней подбираться. Тут привелось брести очень глубоко, до подмышек доходило, зато и подошел же я под самую ель, на которой сидела тетеря, прямо стрелять привелось; как упала с ели, так меня брызгами и окатило. Возвратился на бор, сейчас развел пажок (пожог) и давай отогреваться.

– Ну, брат Абраха, истошник же ты! – одобрительно воскликнул Голубев.

– Будешь, брат, истошником, как охота-то словно ржа железо ест: ни днем ни ночью покою не дает.

За этим последовало рассуждение, что такое охота значит и как она иной раз бывает пуще неволи.

Вскоре мы вышли на Шексну, именно на ту ее часть, где она называется Простью. Прость – это проказы природы, прихотливое образование нового русла. Лет около ста тому назад, как рассказывает предание, тут не было реки, но пролегал очень неглубокий лог, по которому в весенние разливы было сильное проносное течение. Река же шла левее, огибала мыс верст на тридцать и, возвратившись очень близко к своему повороту, продолжала течь далее уже прямыми плесами. Время от времени действием весенних вод лог все более и более углублялся, все более и более готовился сделаться ложем реки и, наконец, приняв совершенно воды Шексны, понес их с неимоверною быстриною между своими крутыми, обрывистыми берегами. И вот этот новый канал, прорытый самою природою, почему-то начал называться Простью. Старое же русло заполоскало песком и илом, сузило до степени маленькой речки, заглушило ракитником, и оно получило название Глухой реки Шексны. Прость мысаста, извилиста и узка. Под быстриною, в заводях, любят становать в ней крупные окуни и резвые паланы. В былое время я проводил здесь целые дни, тешась уженьем рыбы.

Долго шли мы молча по берегу реки. Густой мрак, спустившийся на землю, непроницаемым покровом одел окрестности – и воцарилась глубокая тишина. Вдруг Абрам откашлянул и затянул свою любимую:

 
Не ясен-то ли сокол по горам летал,
По горам летал, лебедей искал…
 

Побежали грустные звуки свободно и легко, и, дрожа и замирая, разлились в безмолвии ночи.

Чудные их переливы нескончаемо длились и просились в душу, плыли все вдаль, все вдаль – и повторялись там, в этой дали, отголосками таких же унылых замирающих звуков.

Вот в Кершине мелькнули огоньки и в несколько голосов залаяли собаки. Здесь ждал усталых охотников теплый приют и искренность родной семьи.

II. Уженье рыбы на Шексне

Известно, что Шексна, составляющая главный нерв Мариинской системы, вытекает из Бела-Озера и впадает в Волгу, против города Рыбинска, известно также, что река эта необыкновенно рыбиста, что ее золотистые стерляди отличаются особенно приятным вкусом и что шекснинская белорыбица и осетр составляют роскошь гастрономических обедов. Течет Шексна очень характерно: в верховьях она пробирается по возвышенным местностям, пересекает несколько каменных гряд, отчего произошли пороги и сильные быстрины; в среднем и нижнем течении она улеглась, как в ящик, в ровные, невысокие и крутые берега, густо обтянутые ракитником. Линия реки излучиста, она образует множество изломов; на крутых поворотах Шексны образовались мысы, а под ними водовороты и заводи – любимые притоны окуней, голавлей и паланов^[10]. Река имеет очень быстрое течение, особенно около мысов, с которых струя воды, завертываясь в воронкообразные кольца, бьет вплоть до противоположного берега. Вода в Шексне мутна, имеет цвет буро-желтый: обилие илов, глинистое дно реки, скорое ее падение, размывающее пески и ил, служат причинами такого цвета и мутности воды.

Шексна в нижнем и среднем своем течении имеет широкие разливы, затопляющие окрестности местами на несколько десятков верст в ширину. Весело бросается рыба на свежую весеннюю воду и разбродится всюду по широкому ее приволью. Она трется возле кустов, в чаще леса, в густых бичевниках и около груд плавающего хвороста, выбивая из себя икру. В это время множество ловят рыбы в заплеты кужами, или мордами, а до уженья еще далеко. Уженье начинается тогда, когда весенняя вода уберется в берега, зазеленеют свежей травкой луга, покроются полным листом деревья и зацветет черемуха. На черемуховом цвету наступает первый лов рыбы удочкой.

Воды еще много в реке: до меженного ее состояния, которое обыкновенно наступает с половины июня, еще целый месяц. Течение быстро; мысы и косы еще не вполне вырезались, но около крутых шекснинских берегов, в западинах и отползнях, образовались прекрасные заводи. В этих-то заводях станами держится всякая рыба; сюда-то и спешит охотник до уженья насладиться, после долгой зимы, первой и самой ранней ловлей рыбы на удочку. Лучшей наживкой на крючок в это время служат раки. Достать их в такую пору, когда горизонт воды еще высок, весьма трудно, потому что они гнездятся очень глубоко в норах, который высверливают своими клешнями в илистых берегах Шексны. Только и можно добыть тогда раков посредством ракушницы, устраиваемой очень просто: на обруч, имеющий в диаметре не более аршина, натягивается мережка; к средине ее, снизу, привязывается камень, наверх кладется говядина или хлеб, и на веревке обруч опускается с плота, лодки или садка в реку, в том месте, где держатся раки. Через полчаса обруч подымают из воды – и на нем оказывается штуки две-три раков. Но иногда этот способ ловли бывает до того неудачным, что нет возможности поймать на десять ракушниц ни одного рака в целый день; в случае такой неудачи можно добыть раков от неводчиков и от рыбаков, которые ловят стерлядей мордами, навязанными на ветвинялые канаты. В темя морды зачастую забродят раки.

Удочки устраиваются для уженья на раков донные, т. е. без поплавка, с тяжелым грузилом, чтоб удить со дна. Удилище должно быть длинное, аршин семи и даже восьми, и непременно гибкое, с тонкою вершинкою; леса толстая, волосков в тридцать, потому что рыба попадет крупная, большею частью голавль, язь и палан, которые ходят на лесе очень бойко, делают прыжки и бьются с такою силою, что тонкая леса у самого искусного рыбака не в состоянии выдержать, особенно в тех местах, где уженье производится с крутого обрыва, так что рыбу приходится поднимать лесою на воздух иногда аршина на два и на три. Крючки употребляются при таком ужении крупного калибра и непременно английские. Грузило весом должно быть около десяти золотников; оно делается всегда из кусочка свинца или из пульки, которая выбивается в кубик. Круглое грузило не годится: его может катить водою по твердому глинистому дну реки, что препятствует правильному уженью, потому что заставляет часто перекидывать удочку и производить этим шум и бульканье, которого рыба боится. Грузило насаживается на донную удочку к самому концу лесы, в том месте, где у обыкновенной удочки бывает крючок, а крючок привязывается к лесе на особом поводке выше грузила вершков на десять.

При таком устройстве удочки малейшее прикосновение рыбы к насадке сейчас заметно для рыбака по содроганию тонкого конца удилища; и самая насадка на крючке, привязанном на особый поводок, не лежит на дне реки, а относится течением воды в сторону, по выражению рыбаков – играет в глубине, так что рыба издалека ее видит и хватает смелее.

Заручившись раками, рыбак отправляется на глубокие заводи, о которых мы уже упоминали. Он берет с собою несколько больших удочек собственно для уженья на рака, а одну или две поменьше на навозного червя, на которого хорошо идет с весны подлещик, тарабарка и чеша. Две последние породы рыб весьма оригинальны: они встречаются преимущественно в Шексне. Тарабарка складом своим совершенно похожа на леща, но только шире его, глаза имеет беловатые, плавательные перья черные с синим отливом, и весом не достигает более двух с половиною фунтов. Чеша чрезвычайно напоминает сельдь: длинная и тонкая, она имеет несколько вогнутый хребет и совершенно острое брюшко; рыбаки в шутку называют ее косарем; спинка у нее синеватая, а остальная часть снежно-белого цвета с серебристым отливом. Чеша весом достигает до полутора фунта, в такой вес она бывает длиною до 12 вершков.

Тихо подходит к заводи рыбак, скромно, без малейшего шума, усаживается на место, выбирая такое положение, чтоб от реки прикрывал его кустик и чтоб ни в каком случае тень от его особы не ложилась на воду. Размотав удочки, наживляет он их раками; на это идут преимущественно хвостики, которые следует старательно очистить от шелухи. На каждую насадку употребляется от больших раков два раковых хвостика, а от средних – три и более, чтоб насадка вышла большая. Если раки велики, то могут идти в дело и клешни их. При малом запасе раков рыбак дорожит малейшим их кусочком, годным на насадку; и хотя мясо из клешен вышелушивать и очень трудно, однако ж, пуская в ход ногти и зубы, приходится добывать его оттуда. Рачье мясо из клешен держится на крючке слабо, чтоб оно не свалилось, чтоб не сдернула его мелкая рыбешка, привязывают его иногда к крючку тоненьким волоском. Нажививши крючки, рыбак забрасывает удочки так, чтобы лесы легли несколько по воде, затем крепко втыкает удилища в берег. Клев начинается не сейчас: случится просидеть полчаса и более, пока тронет крупная рыба. Водою вытянешь лесу, удилище несколько изогнется по течению, рыбак не спускает глаз с тонкой его вершинки. Вот пошевелилась леса, потом удилище дрогнуло раз, потом еще раз, наконец несколько раз вдруг быстро один за одним, а затем дугою наклонилось к воде: рыба потянула. Привычною смелою рукою схватывает рыбак удилище и быстро, решительно делает подсечку. Тяжело, добыча велика; она уже на крючке; теперь следует действовать осторожнее, т. е. не тянуть рыбу, а водить ее на кругах, поднимая гнущееся в дугу удилище кверху. За лесу не браться ни под каким видом, а отступая назад, подводить постепенно рыбу к берегу; после нескольких кругов, после прыжков и порывистых дерганий она пойдет легко на то место, куда хочет подвести ее рыбак и где должен быть наготове сачок, которым уже нетрудно бывает подхватить добычу: рыба в сачке – все равно что в мешке: она уже поймана, а до тех пор нельзя поручиться за то, чтоб она не соскочила с крючка, чтоб не порвала лесы при малейшей оплошности рыбака. Впрочем, я говорю только про крупную рыбу: язя и голавля в два-три фунта можно тащить смело, даже выкинуть просто на берег, не водивши на кругах; после подсечки сейчас слышно, велика ли рыба села на крючок.

При хорошем клеве можно выудить на одном месте несколько штук крупной рыбы, но следует заметить, что только раннее утро может потешить рыбака: еще до восхода солнца нужно быть на месте, заранее уже осмотренном и приспособленном. Ведряная погода, тихое ясное утро, несколько прохладное, с маленьким туманом над рекою, служат хорошими признаками добычливого уженья, особенно если вода на большой убыли. Когда время подойдет к десяти часам, клев прекращается совершенно: долее и сидеть нечего – сматывай удочки и отправляйся домой. Вечером, часов с семи, можно опять удить, но вечерний клев бывает нехорош, так что зачастую случается возвращаться рыбаку не зарыбивши.

Бывает, что на хорошую рачью насадку берется щука. Опытный рыбак сейчас заметит ее клев: удилище дрогнет слегка, затем вытянется леса в одну сторону, потом перейдет на другую, наконец вдруг, мгновенно поднимется из глубины кверху: это щука. Ее следует тащить самым быстрым приемом, кидком, прямо на берег; если щука велика, леса, конечно, порвется, если она средней величины – в пять, шесть фунтов, то леса волосов в 20 выдержать может; во всяком случае, щуку водить не допускается: как только она почувствует в себе крючок, то как бы она мала ни была – в одну секунду перекусывает лесу, если только крючок не находится на проволочном поводке или струне, чего никогда не делается при ужении на рака.

Когда вода спадет до меженного состояния, с заводей рыбак переселяется на мысы, на быструю струю, под которой любят жировать окуни и паланы. Уженье на рака делается тогда еще интереснее, потому что добыча попадает разнообразнее. В Шексне нередко вылавливаются окуни в четыре, в пять фунтов весом. Тащить со дна такого окуня, который вообще принадлежит к числу очень сильных рыб и идет необыкновенно упористо, составляет для рыбака великое наслаждение. Долго ходит он на кругах в глубине, долго томит горячего рыбака нетерпением узнать, какая рыба на крючке; наконец-то пошел кверху, взвернулся на поверхности воды, ярко блеснули его пунцовые перья, и только по ним узнает рыбак окуня. Палан ходит на удочке необыкновенно бойко: бьется, делает прыжки, бросается в стороны. Рыбаку нужно много терпения и искусства, чтобы овладеть крупным паланом. Один раз со мною был такой случай: удил я рыбу в той части Шексны, которая называется Простью. Это на сто первой версте от Рыбинска. В Прости Шексна узка и особенно мысаста, потому что делает несколько крутых поворотов. Здесь на протяжении шести верст встречается довольно много прекраснейших мест для уженья. Я сидел на мысу, под кручей. Удочки мои наживлены были большими насадками рачьего мяса. Утро было превосходное: теплое, тихое и туманное. Я, выудив несколько штук некрупных окуней, провозился довольно долго с большим язем, который, набулькавшись и нахлеставшись вдоволь по воде, сорвался с крючка у самого берега. Клев прекратился. С полчаса крючки лежали спокойно, и я уже хотел идти на другое место, как вдруг на самой большой удочке дрогнула вершинка, вслед за тем согнулось удилище с такою силою, что конец его ударился об воду и погруз в нее, я подсек и сразу же почувствовал что-то необыкновенно тяжелое. Взяв несколько на сторону, по течению воды, я начал водить рыбу и хотел поднять ее наверх, но сильные порывистые дерганья, туго натянувшаяся леса, совсем согнувшееся удилище давали знать об очень крупной добыче: пришлось действовать осторожнее, я начал только держать удилище кверху, не ослабляя лесы, рыба стала сама ходить на кругах. Так продолжалось минут десять. Наконец рыба вышла наверх, и я увидал огромнейшего палана. Сделав скачок в сторону, он сильно стал биться, прыгал, хлестался об воду, брызги фонтаном летели кверху; леса была в тридцать волосов, гнувшееся удилище давало такую упругость, при которой трудно было оборвать ее. Через несколько времени палан утомился и легко пошел к берегу, но в ту секунду, как я хотел подхватить его сачком, он сделал такой отчаянной прыжок, что удилище переломилось на сучке, бывшем от вершинки аршина на два. По счастью моему, в воде, около самого того места, где я возился с паланом, была отползь с кустом ракитника, съехавшим в реку с глыбой берега во время весеннего подмоя. Конец сломившегося удилища попал в самую средину ракитника и запутался. Достать оттуда лесу было довольно трудно: куст находился неблизко от берега и в промежутке между ним и берегом было так глубоко, что потребовалось бы плыть, да и леса так ловко завилась около прутьев куста, что на плаву распутать ее и не оборвать было бы невозможно. Я бросился в усадьбу за лодкой. Бежать нужно было версты полторы. В молодую пору, когда ноги очень резвы, это ничего не значило. Севши в лодку, я скоро доплыл по воде до места моего уженья; вижу – обломок удилища на кусте и прутья слегка покачиваются ходившим около них паланом. Осторожно подъехал я к берегу, прикрепил к нему нос лодки, а корму заворотил к кусту и привязал ее прутьями. Установив таким образом лодку, я достал лесу и начал поднимать рыбу кверху; палан, видимо утомленный, пошел свободно; едва показался он из воды, как я подхватил его сачком; добыча была истинно необыкновенная: в ней было двадцать два фунта весу. Такой большой рыбы я уже более никогда не выуживал.

В конце июня уженье на рака прекращается, а наступает другое, более веселое и добычливое – на метлицу. Что такое метлица и как она образуется, я нахожу нужным сказать об этом несколько подробнее.

Выше я уже упоминал, что берега Шексны, особенно те части их, которые в межень ополаскиваются водою, состоят преимущественно из глины и ила. Они плотно осели слоями и окрасились то в черный, то в темно-синий, то в бледно-зеленый, то в красноватый цвет, с тончайшими прослойками железняка.