© Филипп Горбунов, 2022
ISBN 978-5-0051-7733-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Проект «О»
роман
Любовь и нежность матери-отчизны
Сегодня вам несут её сыны,
Ведь семь десятилетий Вашей жизни
Столетиям в истории равны.
Поэт Алексей Сурков, «На семидесятилетие Сталина», газета «Правда», 21 декабря 1949
Если он птица, он птица действительно высокого полета. Это ясно. Может быть, он даже сталинский сокол.
Писатель Александр Проханов – о Путине в эфире «Эха Москвы», 21 сентября 2012
Тысячелетнее наше рабство – всех, от крестьян до вельмож, рабство, рождённое нашими Государями и освещённое даже церковью, – вот что пронизывает нашу историю.
Мыслитель и публицистПётр Чаадаев, XIX век
Пролог
Весна в этом году выдалась ранняя. Задорной хулиганкой ворвалась она в этот унылый, сгорбленный под спудом мелких дел и холодов город. Уже в конце февраля стало пригревать, снег посерел и напоминал теперь клочья грязной ваты. Огрызки тополей жадно макали корявые свои лапы в густую бездонную синь; открывшаяся мартовская земля, ожившая после зимы, дышала робкой зеленью; воздух был прозрачен и свеж, пах ржавчиной, ветром и солнцем.
В окна средней орловской школы безостановочно лился поток даже не света, а, казалось, самой жизни, необъятной, непостижимой, зовущей за пределы, туда, где ещё никто не бывал. И манила она брызгами тепла, всплесками марта и внезапной свободой всех пробуждающихся ото сна сил природы, восставших против засилья холодов и тоски…
Тощий пятиклассник-очкарик мрачно глядел в окно на орущую малышню, беззаботно носящуюся по детской площадке: дети привычно играли в «Афганистан», радостно паля друг в дружку из палок и то и дело споря: «Ты убит, душман!», «Нет, ты убит!», «Я первый стрелял!», «Нет, я первый!». Ах, как бы он хотел к ним, в игру, в бой! Но шёл урок, и учительница ждала, пока класс напишет сочинение на тему «Что значит быть счастливым?». И даже если бы ему удалось оказаться во дворе среди этого марта, гордость всё равно не позволила бы ему присоединиться к «мелким», ведь он был так трагически стар – недавно ему стукнуло целых одиннадцать лет! Дожив до столь почтенного возраста, как-то несолидно водиться с детсадовцами – товарищи засмеют. Паренёк поправил очки, погрыз колпачок ручки, задумался. В голову, как назло, лезла всякая чепуха. Тетрадный лист был бел как снег и словно бросал школяру вызов, смеясь ему в лицо: ну-ка, скажи, что для тебя счастье, мальчик? Ожидание праздника или сам праздник? Предчувствие перемен или сами перемены, где ты, бесстрашный воитель будущего, несёшься с саблей наголо, отчаянно продираясь сквозь огонь и дебри ночи в розовые дали, где нет ни зла, ни беды, ни ада, ни рая и куда ты обязательно придёшь сам и приведёшь своих уставших и израненных друзей? Или же счастье в честном труде, в дружных походах на лесные озёра, в чтении старых книг под треск дров в очаге, под мерный стук напольных часов и вечное мурлыкание кота? Что есть счастье, мальчик? Засыпать под монотонный стук дождя по крыше; слышать, как мама зовёт тебя обедать; молча держать за руку ту, которая любит тебя больше жизни; видеть, как взрослеют твои дети, которых ты брал до поры под крыло, защищал от ветров и напастей, передавая им свою мудрость, свою силу, свой опыт, а теперь, устало глядя им вслед, отпускаешь в рассвет – и они летят к солнцу, чтобы тот же путь прошли твои внуки? В чём же счастье? В славе ли, в признании ли? Может, в обладании чем-то, чего нет у других? В знаниях ли, в неведении ли, в злате ли, в здравии ли, в вечной ли жизни? Или же счастье в пустяках повседневности: в чьей-то улыбке в толпе, в анекдоте, рассказанном старым приятелем? В чём счастье, мальчик? О, муки творчества!.. Ученик наморщил лоб, ещё раз с тоской глянул в окно, вздохнул и написал всего одну фразу: «Быть счастливым – значит быть свободным»…
Глава I. Китайский синдром
Заведующий лабораторией генной инженерии Ленинского НИИ цитологии и генетики, доктор биологических наук, профессор, прекрасный педагог, замечательный семьянин, тонкий ценитель поэзии, воцерковлённый с 2004-го, член партии «Великая Россия» с 2005-го, Валерий Степанович Кукушкин – сорокапятилетний мужчина интеллигентной наружности с прорезающейся плешкой и бородкой клинышком – возвращался с научной конференции в Пекине крайне озадаченным. Что-то в учёном надломилось. К усталости после долгой дороги примешивалось горькое чувство досады: почему мы так не можем? Дело в том, что в Поднебесной запрещена ловля летучей рыбы. Но китайцы не унывают и в рамках большого эксперимента уже более двух лет успешно выращивают новый вид оной в лабораториях. От сородичей мутанты хордовых отличаются более мощными грудными плавниками, позволяющими им не просто планировать над поверхностью воды, но подолгу летать, поднимаясь на высоту до километра и нехотя возвращаясь в естественную среду обитания! Кукушкин, шалея, не раз наблюдал этот сюрреалистический полёт. А ещё коллеги-китайцы вовсю выращивали крылатых жаб… Словом, успехи тамошних генетиков потрясали сознание и заставляли о многом задуматься. «Ишь ты, летучие жабы», – угрюмо бормотал себе под нос Кукушкин, устало поднимаясь по обшарпанной лестнице своей хрущёвки. Профессор продрог и мечтал поскорее оказаться дома. На финском треухе учёного задумчиво таял снег…
А по подъезду разливался нежный запах выпечки. «Мои», – обрадовался Кукушкин. Не успел Валерий Степанович войти в прихожую, как к нему навстречу выбежал из комнаты сын Толик – бойкий тринадцатилетний школяр-гуманитарий. Вслед за ним, нехотя перемещая себя в пространстве, вышел на шум персидский кот Федька, но, увидев в коридоре до ужаса надоевшую морду приживалы-профессора, с выражением глубочайшего отвращения на лице снова чинно скрылся в комнате.
– Привет, пап! – воскликнул Толик.
– Привет отличникам!
– Ну, как там Китай? – деловито поинтересовался сын. – Корону добили?
– Затихает понемногу…
– А Пекин?
– Растёт, Анатолий, не по дням, а по часам растёт, – говорил отец, расстёгивая своё кашемировое пальто, купленное им пять лет назад на симпозиуме в Дели.
– Там недавно гостиницу новую отстроили аж в двести этажей, представляешь? Тысячи номеров, вертолётные площадки, хай-тек, все дела. Внутри дендрарий, как в Сочи, бассейны и планетарий, а с крыши, говорят, весь Дальний Восток как на ладони! Во как.
– Здорово! – выдохнул Толик. – А как наша наука?
– А что наука? – помрачнел Валерий Степанович. – Всё идёт своим чередом. Скоро вон на Марс полетим!.. Ты мне лучше скажи, как там у тебя с математикой? Небось, двоек нахватал в моё отсутствие?
– Не успел ещё, – показалась из кухни мать Толика – дебелая миловидная женщина тридцати пяти лет, излучающая покой и уют, типичная мужнина жена с лёгким налётом мещанства и едва уловимой тоской на дне добрых карих глаз.
– Здравствуй, Люба, – Валерий Степанович нежно поцеловал жену. – Как вы тут без меня?
– Скучаем, – улыбнулась она. – Устал?
– Ужасно.
– А я кулебяку испекла. Иди руки мыть.
– Айн момент! – воскликнул муж, доставая из чемодана какой-то цветастый пакет. – Это тебе.
– Что это? – жена с нетерпением извлекла презент, оказавшийся модным светло-бирюзовым платьем.
– Ах, какая прелесть! – защебетала Люба и, как школьница, закружилась в восторге перед зеркалом, приложив подарок к груди. – Спасибо, Валерочка! Надо обязательно куда-нибудь в нём выйти. Давай сходим в ресторан. Я сто лет не была в ресторане.
– Сходим, обещаю, – крикнул из ванной Валерий Степанович.
Тут к отцу подскочил Толик.
– А я на олимпиаде по литературе нашу команду в лидеры вывел! А вопросы в финале были аж по творчеству Рабле.
– Ох, хитрец! – не без восхищения воскликнул отец. – Небось, тоже подарочка ждёшь?
– Ну, при чём здесь это… – потупил взор сын.
– Ладно, не тушуйся. Молодчина! Рабле – это серьёзно. И как тебе эпоха Ренессанса?
– Сильно…
Валерий Степанович добродушно рассмеялся.
– Держи, чемпион, заслужил, – и достал из чемодана огромный армейский бинокль с цейсовскими стёклами китайского производства. Сын засиял от счастья.
– Ребята, за стол, – донеслось с кухни. – Толик, мой руки.
Валерий Степанович пригладил редкий пух волос перед зеркалом и вошёл в кухню.
– Неужели ничего не замечаешь? – с хитринкой глянув на мужа, спросила Люба. Валерий Степанович рассеянно завертел головой.
– А что такое?
– Ну ты даёшь! Я же занавесочки новые на распродаже купила! – и Люба отошла от окна, чтобы получше продемонстрировать мужу новый элемент комфорта. Занавески и впрямь были милые – светло-бежевые, в мелкий рубчик.
– Ну как?
– Париж рыдает! – заключил муж.
– Я тоже так считаю, – заискрилась довольная Люба.
Сели за стол. Валерия Степановича, намёрзшегося в аэропорту, всё ещё знобило. Жена это заметила, достала из буфета интеллигентно позабытую поллитровку и рюмочку.
– Выпей – согреешься.
Кукушкин нахмурился. Водки он старался избегать, поскольку пятнадцать лет назад, сразу после смерти матери, крепко запил с горя и оказался в больнице. Еле выжил. Всякий раз, когда потом случались какие-то банкеты или праздники и друзья предлагали «пропустить по маленькой», Валерий Степанович, бледнея, с ужасом вспоминал те дни и, боясь сорваться, вежливо отказывался, ссылаясь на язву, которой у него, конечно, не было. Любе обо всём этом он не рассказывал.
– Расширение сосудов посредством приёма алкоголя, – строгим тоном ментора начал Кукушкин, – это, Люба, всего лишь видимость терморегуляции.
– Да что ты! – искренне удивилась жена.
– Да. Всё, на самом деле, лишь игра воображения и чистой воды самовнушение, что вот ты сейчас выпьешь, и тебе станет теплее, – и как бы для вящей убедительности, снимающей любые вопросы, добавил: – Наука.
Но Люба была непрошибаема, аргументы мужа-профессора на неё не действовали.
– Тогда и ты создай видимость – выпей ради моего успокоения, – улыбнулась она.
– Да не хочу я!
– А вдруг простудишься?
– Я здоров как бык, – заупрямился муж и вдруг, как нельзя кстати, смачно чихнул.
– Ага! – звонко рассмеялась Люба. – Так тебе! Всегда слушай жену.
Валерий Степанович мрачно опрокинул стопку, скривился, зажевал корочкой и принялся за горячий рассольник. Люба тоже выпила полрюмочки, и щёчки её заалели. Кукушкин подтаял и решил повторить. Вторая пошла легче. Валерий Степанович заметно повеселел и, почуяв разливающееся по организму тепло, удивительным образом сопряжённое с неукротимым желанием что-то рассказывать, пустился в долгие пространные монологи о современной генетике, о поистине петровских планах Ленинского НИИ, а также о перспективах отечественной биологии и грядущих открытиях. Когда Люба, почуяв неладное, собиралась украдкой отодвинуть бутылку, Валерий Степанович, вовремя предугадав сей манёвр, ловким движением альбатроса подхватил полулитровку и плеснул себе, продолжая при этом, как ни в чём не бывало, размышлять о развитии науки… Выпив третью, профессор окончательно пришёл в норму, раскраснелся и, дав волю ускоряющемуся мыслительному процессу, пустился во все тяжкие. Он и не заметил, как перешёл к политике, отважно поднял на смех Европу, переполненную беженцами, метнул камень в огород Госдепа США, объявившего новые санкции против России, и пожурил Китай за чрезмерную нахрапистость в освоении территорий Дальнего Востока. Люба с сыном притихли, слушая фантазии отца. А Кукушкин уже пророчил российским учёным победу над раком, вакцину от СПИДа, а также внедрение новых способов омоложения организма на основе древней техники тибетских монахов, которая позволит доживать до двухсот лет. Кукушкин был в ударе. Для полной эйфории не хватало ещё пары рюмок, и Кукушкин, улучив момент, пропустил очередную стопку, после чего Люба всё-таки вернула бутылку в исходное положение, демонстративно убрав её в буфет. Но профессора уже было не остановить – мысль его рвалась к звёздам, потому что здесь, средь этой серятины и уныния, ей было тесно. И вот в самый напряжённый момент, когда Валерий Степанович, жуя кулебяку, сооружал очередную глубокомысленную сентенцию, приближаясь, быть может, к высшей и никем дотоле не тронутой истине, с потолка в кружку остывшего чая беспардонно шлёпается кусочек штукатурки величиной с пятак. Кукушкин затихает и, словно сбитый лётчик, стремительно пронзая сияющие небеса прогресса, камнем обрушивается на грязную твердь – в мир упадка и хрущёвок. Полёт мысли жестоко прерван. Повисает пауза. Профессор поднимает мутнеющий взор к потолку, опутанному сетью мелких гадюк-трещин, и мрачно констатирует:
– Трещины…
– Тоже заметил? Молодец какой! – поддаёт сарказма Люба. – Да им уж год…
– Правда?
– Кривда! Сто раз тебе говорила: разваливается наш теремок.
Валерий Степанович мрачнеет.
– Ну а я-то что могу? Уже и ходили, и писали…
– Вот именно, – перебивает Люба. – А толку чуть! А ещё в Толиной комнате стена сыреет, помнишь?
– В Толиной? Где?
– Господи! Какой ты у меня рассеянный! За кроватью. Забыл, что ли?
– Ах да, припоминаю…
– Валерочка, – смягчает тон жена, – надо что-то делать. Нельзя так жить.
– Опять ты за своё, – вздыхает Кукушкин, вылавливая ложечкой штукатурку. – Ладно, завтра в ЖЭК позвоню…
– Да куда только не звонили! – отмахивается Люба. – Ты же знаешь, всем плевать. Тут надо голову приложить, а это как раз по твоей части.
Кукушкин отхлебнул чая и задумчиво произнёс:
– Ну, кредита мне никто не даст, а про ипотеку я и слышать не хочу.
Люба рассмеялась.
– Да при чём тут ипотека, глупенький? Ты же член партии, доктор наук, профессор, так?
– Допустим.
– Ну так подключи связи, поговори с директором вашим, напиши мэру, я не знаю, в Москву, наконец. Что они там думают? Они когда собирались открыть Академгородок? Два года назад? А чего ж мы до сих пор в этой халупе торчим?
Валерий Степанович вздохнул.
– Какая Москва, Люба? Я же говорю: мы под санкциями снова, а ты – «Москва, Москва»… У нас вон пол-института за бугор съехало, остальные диссертации для слуг народа строчат по сходной цене. В бюджете дыра. На весь НИИ три с половиной старых электронных микроскопа. Седых, конечно, ругался, бегал по начальникам, но ему там ясно дали понять, что, мол, денег нет, но вы держитесь… Короче, «временные финансовые затруднения», мать их…
– Не ругайся при ребёнке!
– Извини. В общем, труба. Сказали: хотите грант – давайте идеи. Нет идей – нет денег. Вот так.
– Так неужели у тебя ни одной идеи нет?
– Все прогрессивные идеи нынче рождаются в Китае, – мрачно констатировал Валерий Степанович.
– Не иронизируй, я серьёзно…
– Я тоже, – допивая остывший чай, вздохнул Кукушкин.
– Но ведь ты же такая умничка, – замурлыкала Люба. – Придумай что-нибудь этакое.
– Легко сказать – придумай. А что?
– Не знаю. Проект века, – простодушно предложила Люба и с надеждой заглянула мужу в глаза. Валерий Степанович немного потеплел и, улыбнувшись, обнял жену.
– Я постараюсь.
Семейная трапеза закончилась, и Кукушкины перебрались в комнату. Начиналась программа «Время», которую они никогда не пропускали – она была для них своеобразным окном в мир. Кот Федька, что возлегал в кресле, проснувшись, проводил своих слуг высокомерным взором и, зевнув, снова изволил почивать.
А в телевизоре уже плыла до слёз знакомая заставка и бравурная музыка извещала население о том, что пришла пора готовиться к холодному душу бодрящих новостей о невиданных темпах роста российского ВВП, об увеличении продолжительности жизни, о наших победах на всех фронтах и, конечно, о глубочайшем кризисе, парализовавшем Европу и США. А у нас, как всегда, всё прекрасно! К лету в Москве ожидается новый приток туристов, поскольку затеваются всяческие патриотические квесты, соревнования и кинофестивали. Устроители мероприятий обещают умопомрачительное шоу с «народными артистами и лошадями». Неустанно молодеющая диктор Властелина Авдеева, точно робот, ультразвуком чеканит текст с телесуфлёра: вот, на радость благотворительным фондам и общественникам, под Тулой открывают очередной детский дом, и местный депутат, розовощёкий от застенчивости малый, роняя скупую влагу на лакированные туфли Луи Виттон, позирует с тощим, как воробушек, пацанёнком в обнимку на фоне гостеприимно распахнутых дверей приюта, обещая, что впредь детских приютов под Тулой будет становиться всё больше и больше; вот видному литератору, заслуженному деятелю культуры и бывшему советскому диссиденту Конформистову А. А. вручена государственная премия; вот липецкая вагоновожатая Зинаида Каталкина установила рекорд при сдаче нормативов ГТО по стрельбе из пневматической винтовки; вот в Ростове за ночь выпала месячная норма осадков, напрочь завалив все дороги, входы и выходы, что на фоне Хельсинки неплохо, поскольку там выпало в три раза больше!.. «И это всё, в чём нас пока превзошёл наш северный сосед», – злорадно заметила Авдеева. Но главной новостью, которой начали и закончили выпуск, стало известие о подготовке к празднованию юбилея президента России Кнутина. Оказывается, прославленный кинорежиссёр Мигалков собирается снимать биографический кинороман о непростом жизненном пути лидера государства – от школьной скамьи до наших дней, в связи с чем сам засел за сценарий и уже предпринял выезд на натуру. На роль гаранта претендуют многие известные российские киноактёры, в том числе Иоанн Охломонов и Феофан Бочкарюк…
Далее следовал рассказ о работницах Ивановской ткацкой фабрики. Начальница смены, ударница ГТО и чесальщица второго разряда Мария Моталкина пообещала вместе со своей бригадой изготовить портрет президента площадью семьдесят квадратных метров – по числу исполняющихся юбиляру лет. Ткачихи Иванова горячо поддержали оригинальное предложение Моталкиной, а директор пошёл труженицам навстречу и даже поклялся на партбилете, что, если всё получится, выплатит им зарплаты за июнь!..
Подмосковные фермерские хозяйства тоже включились в соревнование, пообещав к октябрю следующего года «залить Москву молоком»…
Мэр городка Северодрищенска Артемий Засерин дал интервью местному телеканалу, «грозя» устроить мощный митинг-концерт. Как бывший животновод, Засерин пообещал вывести на это мероприятие аж миллион «голов», упустив из виду тот факт, что в самом городе проживает на триста тысяч меньше, и, когда журналист тактично напомнил ему об этом, мэр набычился, пожевал губу и сказал: «Всё равно выведем!»
Лидер прокремлёвского движения «Молот» Клавдия Рябоконь пошла дальше: она сообщила, что собирается «телами единомышленников выложить строчку из песни „С чего начинается Родина?“ и снять сие действо с квадрокоптера». Журналист был крайне озадачен:
– Надеюсь, вы имели в виду… живых единомышленников? – с некоторой неуверенностью полюбопытствовал он. Рябоконь в ответ как-то натужно рассмеялась, что, однако, так и не внесло ясности.
Дальше шли новости спорта в виде чемпионата по кёрлингу как единственного ристалища, где наши атлеты «продолжают триумфальное шествие к золотым медалям». Потом – прогноз погоды в виде дождеснега и прочей тоски и под занавес пара умильных кадров из питерского зоопарка, где самка белого медведя родила маленькое белое очарование с кожаной кнопочкой вместо носа. «Как будут развиваться события, вновь покажет время», – выдаёт свою коронную «прощалку» Авдеева, и фарфор её лица едва заметно подёргивается вялой тенью улыбки.
А на десерт – американский боевик, под беспрерывную канонаду и вопли которого уставший с дороги и разомлевший от алкоголя профессор тихо задремал, пригревшись в уютном кресле. Под конец эпической «битвы добра со злом» Кукушкин уже сочно храпел. Люба осторожно разбудила мужа и отправила его спать. Валерий Степанович молча, как ребёнок, повиновался…
И приснился профессору на редкость странный сон: будто он не он, а стрелец царский, лучший охотник в царстве-государстве. И кафтан-то на нём справный, и сапожки-то яловые, и шапка-то алая, залихватски заломленная, а за плечом – колчан да лук. Оглядел себя стрелец с ног до головы – так и охнул от избытка чувств. А тут как раз гонец от царя-батюшки во дворец зовёт – служба есть служба. Вскочил Кукушкин на коня, будто всю жизнь только верхом на работу и ездил, да припустил аллюром – аж шапку сдуло. «Интересно, – думает Кукушкин, – на кой это я царю понадобился?» Обуяло стрельца любопытство. А вот страха не было ни на грош, поскольку любил люд царя до невозможности. Ну и Кукушкин, конечно, в ту же дуду. Вообще, любит народ наш правителей своих аж до крайности. Даже прозвища им даёт ласковые. Вот и этот царь имя получил доброе и ёмкое: аки Стрибог, тучи над твердынею разгоняющий, страх мокропорточный на супостатов насылающий, ужас в нехристей иноземных – от варягов рогатых до эллинов пёсьеголовых – вселяющий, оком справедливым дали пронзающий, Властелин десяти морей, Сюзерен ста земель, Почётный Святой, Народный герой, Судия всех судей, Прорицатель мудей, Защитник рабов, вельмож и собак, Мочитель, Строитель, Целователь в пах, Великий князь и по стати и по генам – Владилен Ясно Солнышко Свет Владиленов… А как иначе! Царь – он ведь как отец родной. Помнит об этом Кукушкин, а всё ж волнуется немного: вблизи-то он царя ещё не видал, тет-а-тетов с ним не вёл, за чаркой чая об судьбах родины не беседовал. Сдюжит ли? Понравится ль? Вот шагает стрелец к палатам царским, колени дрожат, а бояре, язви их в душу, как на грех, по углам трясутся, только зенки горят. Шепчут: не ходи, мол, погубит, с утра-де не в настроении. И взгрустнулось тут Кукушкину не на шутку: а вдруг и впрямь не в духе царь? Вдруг приболел, соколик наш ясный – вот и гонит челядь свою затюканную? Стоит стрелец перед палатами царскими, потеет, стесняется. А царь будто догадался, что Кукушкин за дверями тоскует, и кричит с той стороны:
– А ну, кто там мнётся? Заходь, не робей!
Вошёл Кукушкин к царю да так и застыл на пороге, государя узревши – растерялся, значит. Стоит Кукушкин пень пнём, воздух глотает да глазами вращает. Словом, дурак дураком. «А царь-то совсем не таков, каким его на портретах малюют! – думает. – Там-то – красавец, сажень в плечах, а на деле – старик со мхом в ушах! Вот те раз!»
– А-а, стрелец! – обрадовался царь. – Ты-то мне и нужен!
– Рад стараться, Вашество! – проорал вдруг Кукушкин и даже сам себя испугался.
– Ты, я слыхал, лучший стрелок в государстве?
– Так точно, Вашество!
Государь поморщился.
– Чаво орёшь, дурында! Слушай мой царский указ…
Кукушкин напрягся.
– Повелеваю… – величественно начал царь, расхаживая взад-вперёд, – …сыскать мне орла о двух головах.
Стрельца снова столбняк понюхал – стоит моргает, ни шиша не понимает.
– О скольки головах?
– О двух.
Кукушкин напряг мысль. Царь нахмурился:
– Чаво умолк?
– Соображаю, Вашество…
– А чаво тут соображать? Считать умеешь?
Стрелец поскрёб плешь.
– Один, два…
– Стоп! Вот как до двух досчитаешь – хватай и беги. Ущучил?
– Ага. Токма где ж я его, Ваше Величество, сыщу, двуглавого-то?
– А енто мне не ведомо! – отрезал царь. – Приказы не обсуждаются.
– А можно вопрос?
– Валяй, стрелец.
– А на кой вам с двумя башками-то? Ему, поди, и жратвы вдвое больше надобно…
Государь отмахнулся.
– За жратву не беспокойси – накормим!
Тут царь хитро прищурился.
– Али в завхозы метишь?
– Да куды мне! Я так, интересуюсь…
– А-а, ну-ну… Интерес – дело хорошее. Так уж и быть – скажу тебе, парень ты, я вижу, хороший. Понимаешь, стрелец, новизны хочется…
– Дык, может, вам перестановочку – гарнитуру там переставить, шифоньер какой вторнуть? Али в острог кого посадить? – робко предложил Кукушкин.
Царь горестно вздохнул.
– Кого мог – давно уже… того… Я ж говорю, новизны хочется. Тоска заела, стрелец… Иноземцев вроде испужали, ворогов Воронежем застращали, население с горькой на «боярышник» пересадили, жисть наладили… А на душе мерзко. Не хватает чего-то. Финального, так сказать, аккорду… Как считаешь, Кукушкин?
– Дык далеко вам ещё до финала-то, Ваше Величество, – заискивающе ощерился стрелец.
– До финала, может, и далеко, а сердце стонет, душа праздника требует. Размаха хочется, понимаешь? Вот тебе чего хочется, Кукушкин?
– Мне-то?
– Тебе-то!
– Ну, не знаю… Чтоб, эт самое, крыша в нашей хрущобе не текла… А то шибко текёт, зараза…
– Понятно, – отмахнулся царь. – Никакой фантазии в табе, одна муть.
– Дак откель ей взяться-то, фантазии энтой? – грустно согласился Кукушкин. – Одне хлопоты…
– И то правда. А я вот всё про двуглавого орла мечтаю… Вот, быват, выйдешь с утреца на балкон гантельку повыжимати, глянешь на башни резныя – сразу мысля: вот бы и нам где живого орла надыбать? И чтоб, значить, непременно о двух башках… Тут те и символ, и редкость краснокнижная. Ведь чего мне токма не везли басурмане всякие да нехристи заморские – и верблюдов африканских, и тигров индостанских, и медведей гималайских, и стерхов всяких… А орла двуглавого нема!.. Как так? Непорядок!
– Согласен, Ваше Величество.
– А раз согласен, – тотчас подхватил государь, – иди-тка да сыщи мне энту чудо-птицу – я слыхал, есть она.
Стрелец приуныл.
– Ваше Величество, где ж я её тапереча найду? – стрелец тоскливо кивнул на сгущающуюся за окном тьму. – Ночь-полночь на дворе…
– Цыц! Поразмышляй мне тут! Сказано – ноги в руки и вперёд!
– Так она, поди, на юг нонче подалась… Мне туды визу делать надобно…
– Вот те, а не виза! – царь показал фигу. – Перетопчешься! Я тут давеча одному ужо сделал, чтоб он кое-чаво оттеда мне притаранил…
– И чаво?
– А того! Тута наобещал с три короба, а как за кордон перебрался – фить, токма его и видали!.. Так что без виз обойдёшься! Здесь ищи…
Кукушкин только вздохнул.
– И не вздыхай мне тут! Ишь, моду взяли – вздыхать чуть что!.. Лучше об деле думай. Учти: не найдёшь, – царь нахмурил брови, – голова с плеч, уж не взыщи, стрелец. А найдёшь птаху эту диковинную – так и быть, завхозом тебя при дворе сделаю. Хочешь?
«Ещё б я не хотел!» – подумал стрелец и проорал так, что государь аж подпрыгнул:
– Рад служить!
– Ну, тады в путь, – сказал царь и по-отечески обнял Кукушкина.
Вышел стрелец из дворца, маковку чешет, думу думает. «Завхозом оно, конечно, хорошо, но ведь могут и башку отнять!.. А мне без её неинтересно совсем…» Делать нечего, надо в дорогу собираться. Сделал шаг Кукушкин – глядь – а кафтана-то его как не было! А заместо униформы стрелецкой – рубище какое-то да лапти драные. Да и сам стрелец не стрелец, а старик рябой с бородой седой. И в руках у него невод. И стоит Кукушкин на берегу синего моря, а оно колышется, волну вздымает да бурей пужает. «Ага», – понял стрелец, размахнулся и метнул невод в пучину морскую. Зацепил невод что-то тяжёлое. Обрадовался Кукушкин, стал вытягивать улов, а там – батюшки святы! – Сталин-рыба: сверху – френч да усища, снизу – аки ершище! Злится Сталин-рыба, глазами вращает, врагов проклянает. Пуговицы огнём жарят, с губ пена летит – расстрелять грозит! Вскрикнул Кукушкин в ужасе, а Сталин-рыба возьми да в лапоть ему зубищами впейся. Завопил стрелец, на одной ножке, всё равно как увечный, запрыгал и стряхнул свой улов в море. Канула Сталин-рыба вместе с обувкой кукушкинской в пучине. Перекрестился стрелец, отдышался маленько и снова за невод. Размахнулся пуще прежнего и метнул его ещё дальше. Опять чтой-то поймал и ну тянуть на берег. Тяжёл был улов! Взмок Кукушкин, пока вытащил. Смотрит – а это кусок суши какой-то и табличка впендюрена: «Крым». А по суше той рвань какая-то вусмерть пьяная носится да Кобзона орёт. А окрест – мрак и жуть смертная. Поморщился Кукушкин да и выбросил Крым куда подальше: пущай сам выплывает… Размахнулся стрелец в третий раз да так, что сам чуть в море не плюхнулся. Зацепил невод чтой-то такое, что Кукушкину одному нипочём из глубин морских не вытянуть. Уж он и кряхтел, и потел, а всё не у дел. Сплюнул Кукушкин с досады. Видит краем глаза: по берегу младший их научный сотрудник Петя Чайкин с барышней променад совершает, дефилирует, значит. А барышня-то – лаборантка ихняя, Света Синичкина, красавица, каких поискать. И он ей, значит, по-французски мурлыкает: мол, люли-люли, се тре жули, и всё в таком колинкоре. Барышня, ясно, смущается, краской наполняется. Оба в белом, как на параде. Не идут, а плывут, аки лебеди. Приближаются.
– Эй, Петруша, – кричит коллеге Кукушкин, – помоги-тка старику!
– Avec grand plaisir, mon general! – радостно восклицает юноша и кивает Свете: беги, мол. И Синичкина, вся такая тонкая и воздушная, ахая, подбирает платье и бежит к воде, хватается за Кукушкина.
Светка, стало быть, за дедку, дедка за сетку. Тянут-потянут, вытянуть не могут.
– Mon cher, – стонет Света, – aidez-moi!
Пришлось и Пете поучаствовать. Подбежал он к пассии своей и хвать её за бёдра. Петька за Светку, Светка за дедку, дедка за сетку. Тянут-потянут, вытянуть не могут.
Глядь: какой-то пьяный в ватнике собачонку выгуливает.
– Эй, товарищ, подсоби! – кричат ему с берега.
– Отчего ж не подсобить хорошим людям? – икая винным амбре, отзывается человек, подходит качаясь к компании да как дёрнет Петьку за лапсердак – аж нитки затрещали.
– S’il vous plaît, facile! – взвизгивает Петя.
– Я не Фазиль, а Федя, – добродушно улыбается мужик.
– Да хоть Астер Фред! – огрызается спереди дед. – А ну не зевай! Тяни давай!
В общем, тянут: Федька за Петьку, Петька за Светку, Светка за дедку, дедка за сетку. Тянут-потянут, вытянуть не могут. Что делать?
– Баксик! Фить-фить, – подзывает Федька собачонку. Та, радостно виляя хвостиком, несётся к хозяину.
– Помоги, дружок! – кряхтит хозяин.
Пёс, гавкнув для порядка, хватает зубами край Федькиного ватника и давай тянуть всю эту ораву. Баксик, значит, за Федьку, Федька за Петьку, Петька за Светку, Светка за дедку, дедка за сетку. Поднатужились да и вытянули улов кукушкинский. Смотрит стрелец – что за диво! – в неводе-то всего-навсего яйцо! Но яйцо не простое, а золотое. И здоровенное к тому ж. Взял Кукушкин то яйцо и давай его разглядывать. Уж и понюхал его и потряс. О рубище своё потёр, к уху поднёс. А яйцо возьми и тресни, и вылезает из него – вот так чудо! – двуглавый орёл! Обрадовался Кукушкин, схватил свой улов и собрался уже во дворец бежать, а орёл ему человечьим голосом молвит:
– Постой, старче! Послушай, что скажу…
Опешил стрелец, рот раскрыл да так и застыл.
– Видишь, все тебя бросили…
Огляделся Кукушкин: и впрямь ни души – печаль да шиши.
– Только мы с тобой и остались, – говорит орёл.
Кукушкин усмехнулся.
– Нужен ты мне больно!.. Вот сдам тебя царю-батюшке, стану завхозом при дворе, на дочке его женюся. А с тебя какой прок? Клюв да пушок!
– Умоляю! – причитает двуглавый. – Только не к царю! Он из меня суп сварит!
– Кто? Царь? Ври больше! Он отличный парень. Идём познакомлю…