Избранное. Искусство: Проблемы теории и истории

Между тем, можно сказать, наверное, что именно в ней законы истории будет труднее обнаружить, чем где бы то ни было, потому что из нее, без помощи каких-то особых приемов и методов, которые имеют быть выработаны, не устранить двух чрезвычайно могучих факторов: случайности и личности. Без них «всеобщая история» пока почти немыслима.

О значении случайности и личности в истории написаны горы книг; по этому вопросу были высказаны самые противоречивые мысли: одни ученые утверждают, что все – случайно, тогда как другие склонны видеть законосообразность даже в мельчайших фактах, например – в количестве писем, опускаемых в почтовый ящик без адреса; по мнению одних, «всемирная история, история того, что человек совершил в этом мире, есть, в сущности, история великих людей, трудившихся на земле», а по мнению других, великие люди – только ярлыки для великих событий, наименее участвуют в событиях и сами наиболее зависят от того, что совершается, якобы, по их инициативе и по их воле.

Сейчас для нас неважно, кто прав, кто неправ. Самая продолжительность и горячность спора и противоречивость высказанных взглядов показывают, что в той плоскости, в какой вопрос поставлен, он неразрешим. Прежде всего, нужно, конечно, доискаться, совершается ли историческая эволюция по определенным законам и по каким именно: когда мы это будем не предполагать только, а точно знать, тогда – и только тогда – мы будем в состоянии точно учесть значение случая и личности. А для успешности поисков за пределами законов истории нам очень важно, чтобы нам ничто не мешало и чтобы ничто не отвлекало нашего внимания; и потому будет, несомненно, целесообразно, если мы вначале ограничим наши поиски областью какой-нибудь такой исторической дисциплины, где бы явно случай и личность не имели того значения, которое они имеют (или которое им обычно, по крайней мере, приписывается) во всеобщей истории. Наиболее, по нашему мнению, пригодною для обнаружения исторических законов является история искусства, в самом широком значении этого термина. Почему мы так полагаем, станет ясно при рассмотрении психологии художественного творчества.

Глава I
Субъект и объект

Рассуждения на психологические темы лучшего всего начинать с того, с чего Декарт¹² начинает в своих «Началах философии»¹³, именно – с утверждения субъекта.

«Так как мы родились младенцами и успели составить ряд суждений о чувственном мире прежде, чем стали вполне владеть своим разумом, многие предвзятые мысли отклоняют нас от познания истины. По-видимому, мы не можем иначе избавиться от этих предвзятых мыслей, как постаравшись, хоть раз в жизни, усомниться во всем том, достоверность чего мы будем иметь хоть малейшее основание заподозрить…».

«Отбросим все то, в чем мы сколько-нибудь можем сомневаться, и вообразим, что все это ложно: мы без труда предположим, что нет никакого Бога, никакого неба, никаких тел, и что мы сами не имеем ни рук, ни ног, ни вообще тела: но мы не сможем предположить, что и мы сами, думая обо всем этом, не существуем, ибо нельзя допустить, чтобы то, что мыслит, не существовало в то самое время, как мыслит. И потому познание: “я мыслю, следователь – существую”, есть основное и достовернейшее из всех познаний, встречающееся каждому, кто философствует по порядку».

Есть мыслящий, есть субъект. Обо всем том, что находится вне его, субъект может только догадываться, следя за теми изменениями в своем состоянии, которые он переживает. Убедившись, путем самонаблюдения, в том, что причина этих изменений находится не в нем самом, и предполагая, что не может быть действия без причины, субъект приходит к выводу, что вне его находится нечто с ним не тождественное, объект, который может на него воздействовать. Об этом объекте субъект может судить только на основании своих собственных переживаний. Предполагая соответствие между причиной и ее действием, субъект строит себе представление об объекте, т. е. о внешнем мире, на основании результатов исключительно самонаблюдения. Никакой уверенности в правильности этого построения субъект иметь не может.

К таким же выводам, как чистое умозрение, приводит нас и рассмотрение физиологических данных. О внешнем мире мы узнаем исключительно из ощущений, которые получаются в мозгу от нервных токов, исходящих из концевых нервных восприемников. Наши нервы устроены так, что внешние раздражения одни передают в виде световых ощущений, другие в виде слуховых, или тепловых, или болевых, или каких-нибудь иных. Мы никоим образом не можем предполагать, что все происходящее в мире исчерпывается тем, что мы можем ощущать. Мы даже наверное знаем, что есть, например, световые лучи, ультрафиолетовые и ультракрасные, которых наши органы зрения не видят, но которые видимы некоторым насекомым: нашего глаза эти лучи не раздражают. Есть звуковые колебания, которых мы не слышим, потому что для нашего органа слуха они слишком быстры или слишком медленны. Между самым быстрым слышимым колебанием воздушных волн (самое большее – 40000 колебаний в секунду) и самым медленным колебанием тепловых волн (может быть, несколько биллионов колебаний в секунду) природа должна была где-нибудь осуществить бесчисленное множество посредствующих звеньев, для восприятия которых мы не имеем соответствующих нервных восприемников. Наше ощущение внешнего мира крайне неполно.

Но оно еще и крайне ненадежно. Уже не говоря о том, что наш нервный аппарат очень нежен и легко расстраивается при малейшем повреждении концевых или центрального органов или при перерыве сообщения между ними, мы даже в нормальной работе нервной системы постоянно замечаем более или менее существенные дефекты: то мы чего-нибудь не заметили (т. е. не имели ощущения, хотя раздражение периферического органа было), то мы поддались обману чувств (т. е. имели ощущение при отсутствии внешнего раздражения), то мы ошиблись (т. е. ощущение не соответствовало раздражению).

Зависит это от особенностей устройства как концевых, так и центрального органов. Раздражению каждого концевого органа соответствует какой-нибудь специфический вид ощущений, каково бы ни было раздражение. Получив удар в глаз, мы ощущаем, будто сыплются искры, т. е. имеем световое ощущение, хотя раздражение было чисто механическим; пропущенный через кончик языка электрический ток вызывает вкусовое ощущение; подвергнув ту или другую часть кожного покрова интенсивному освещению, мы вызываем тепловые или болевые ощущения; и т. д. Но это все не так важно, ибо нужны совсем особые условия для того, чтобы концевые восприемники нервов нас столь грубо вводили в обман. Зато чрезвычайно важны те свойства центрального органа, которые непосредственно отражаются на количестве и качестве материала, поступающего в наше сознание.

1) Для того, чтобы появилось ощущение, нужно, чтобы раздражение имело известную минимальную силу (закон Фехнера¹⁴). «Порог» этот индивидуален, т. е. неодинаков у разных людей и даже у одного и того же человека бывает различен в разные моменты его жизни и при разных обстоятельствах.

2) «Порог» тем ниже, чем меньше количество раздражений, одновременно действующих на нашу нервную систему (закон Вебера¹⁵): мы свободно слышим сказанное шепотом слово, когда кругом тихо, и совершенно не можем расслышать даже громкую речь, когда кругом шумно; мы ясно видим звезды ночью, и мы совершенно не видим их днем при солнце. И опять нужно подчеркнуть, что тонкость чувств у разных людей различна.

3) Ясность и точность ощущений сильно зависят от нашего внимания и от памяти, от душевного состояния и т. и.

Ощущение является результатом некоторого «нервного тока», идущего от периферии к центру. Прохождение «тока» оставляет в мозгу более или менее глубокий след. Если впоследствии от того же периферического восприемника к центру пойдет новый аналогичный первому «ток», первый след углубляется. Отпечатки наших ощущений накапливаются в мозгу, вступают во взаимную связь (ассоциации) и группами оживают при каждом новом одновременно ощущении. Вот эта способность сохранять отпечатки пережитых раздражений называется памятью.

Повозка, едущая по мягкой целине, прорезает в ней колеи. Повозка, едущая вслед за первою, углубляет эти колеи. Множество повозок, едущих в одном направлении, прокладывают дорогу. И дорога эта, в конце концов, становится почти обязательною даже для тех повозок, которым, собственно говоря, нужно было бы уклониться от нее, чтобы прямо направиться к цели: удобнее ехать по готовой дороге и потом круто сразу с нее свернуть, чем прорезывать с самого начала новую колею.

Если память может быть сравнена с дорогою, то возница – внимание. Одною из характернейших особенностей нашей психики является тот факт, что, находясь под постоянным наплывом все новых и новых впечатлений, проникающих в сферу наших чувств, мы замечаем лишь самую ничтожную часть их. Только часть полного итога наших впечатлений входит в наш так называемый сознательный опыт. Мы воспринимаем лишь то, на что мы обратили внимание, произвольно или непроизвольно.

Из всего этого следует, что внешний мир, ощущаемый одним «я», даже количественно не совпадает с тем же внешним миром, ощущаемым другим «я». Что же касается качества ощущений, вызываемых одними и теми же раздражениями в сознании разных людей, мы о нем ничего наверное сказать не можем, однако надо полагать, что тут индивидуальные различия должны быть очень значительны, и что одними и теми же словами разные люди и в разные моменты своей жизни обозначают качественно разные ощущения. Ощущения не только субъективны, но и индивидуальны. У каждого из нас свое знание о внешнем мире, свой микрокосм, весьма неполно и неточно соответствующий подлинному макрокосму, и поставить знак равенства между всеми микрокосмами разных людей никоим образом нельзя.

Увеличивается разнообразие представлений о внешнем мире тем, что мы его познаем разными путями, при помощи так называемых «пяти чувств», которых, на самом деле, шесть: зрение, слух, осязание, моторное чувство, обоняние и вкус. Чувства эти развиваются неравномерно, и у одних людей преобладает одно, а у других людей – другое или другие. Разумеется, что преобладающая способность упражняется, а потому развивается, прочие же, оставаясь без упражнения, за ненадобностью тупеют и даже, до известной степени, утрачиваются.

Однажды испытанные ощущения так изменяют нашу нервную организацию, что воспроизведения этих ощущений, их копии, возникают непроизвольно или могут быть вызваны в сознании, когда первоначально вызвавшее их раздражение уже отсутствует. Эти копии мы называем образами, а способность их вызывать и ими распоряжаться – воображением. Воображение может также по нашему усмотрению комбинировать, целиком или по частям, сохраненные памятью образы и создавать из них новый мир, в котором не будет ничего такого, чего бы не было в мире воспринятой нами действительности, но который будет, тем не менее, мало похож на действительность.

Ощущения наши могут быть зрительными, слуховыми, осязательными, моторными, обонятельными и вкусовыми. Соответственно, и накапливаемые нами образы разнородны.

Не все одинаково определенны, многочисленны и ценны. Мы говорим о «сладком поцелуе», о «горькой правде», о «кислой мине», о «пряном анекдоте», о «пресном мещанстве», о «вкусе» и «безвкусице» в искусстве (самое слово искусство – производное от корня «кус»); мы принимаем меры к тому, чтобы «усладить» себе жизнь, чтобы «насолить» недругу и т. д. И раз мы так говорим – это значит, что известные вкусовые образы у нас есть. Кроме того, мы ведь признаем существование русской, французской, итальянской «кухни», признаем, значит, что даже национальность сказывается в выборе кушаний и способе их приготовления, во вкусовых представлениях так же, как она сказывается в музыке, в узоре, в верованиях. У отдельных людей вкусовые представления могут достигать значительной степени силы и яркости: вспомним гастрономов Римской империи или Франции XVIII века, вспомним многочисленные литературные типы – гоголевского Петра Петровича Петуха¹⁶ или чеховскую «Сирену»¹⁷. Но далеко не все в мире съедобно, лишь очень малая часть познаваемого может быть познана посредством вкуса; область вкусовых и ощущений, и образов весьма ограничена.

То же следует сказать и об образах обонятельных. По остроумному замечанию одного антрополога, культурное человечество передало обонятельные функции собаке, и обоняние у человека стало, за ненадобностью, атрофироваться. В настоящее время для запахов у нас нет даже сколько-нибудь определенной терминологии, и мы обозначаем запахи названиями тех предметов, которым они обыкновенно свойственны; очень немногие люди способны отчетливо представить себе, вообразить тот или другой запах.

Материал, с которым работает наше воображение, почти исключительно доставляется зрительными, слуховыми, осязательными и моторными впечатлениями. У большинства людей к конкретным образам, воспроизводящим действительно полученные впечатления, примешиваются словесные образы, т. е. такие, которые воспроизводят только уже утратившие свою «внутреннюю форму» слова, обозначающие произведшие впечатление предметы или действия. Эти словесные образы в рисуемых воображением картинах являются весьма ощутительными пробелами.

Есть люди, принадлежащие к «индифферентному» типу; у них перемешаны разнородные образы, и это обстоятельство, в связи с сильною словесною примесью, препятствует нормальной деятельности их воображения. Им бывает очень трудно, если не невозможно, отчетливо представить себе что-либо, и, вследствие недостатка в упражнении, воображение слабеет и атрофируется. Им бывает очень трудно воздействовать и на воображение других людей, «высказаться» и «быть понятыми». Это те «бесцветные» люди, которые иногда глубоко страдают от своего одиночества, но выйти из него не могут: никто ими не интересуется, никто их не замечает.

У других людей образы одного какого-нибудь рода явно преобладают над другими, но не настолько, чтобы исчезли мешанина разнородных образов и словесные пробелы. Воображение работает, но его построения не имеют достаточной яркости и силы. Такие люди могут и пытаются высказаться, но это им удается лишь с трудом, неполно, требует напряжения и возможно лишь тогда, когда высказывающийся и понимающий настроены на одинаковый лад.

Наконец, есть люди, принадлежащие к тому или иному чистому типу. Это не значит, конечно, что у них имеются образы только одного рода; но у них этих однородных образов достаточно для работы воображения, так что все прочие образы являются уже избытком, идут параллельно с основными. Встречаются – хотя, конечно, редко – и столь счастливо организованные натуры, у которых имеется два сплошных параллельных ряда образов, т. е. которые принадлежат одновременно к двум «чистым» типам.

Как бы велика, однако, ни была восприимчивость данного человека, как бы сильна ни была его память, никто, конечно, не в состоянии раздельно запомнить и по желанию воскрешать все воспринятое, даже все сознательно и нарочито воспринятое. Чтобы облегчить себе работу, память сочетает воедино все однородные восприятия и, наряду с образами единичными, создает образы общие. Всякий из нас видел тысячи и тысячи людей, и никакая память не может удержать все виденные лица; близких нам людей мы видали во множестве разных поворотов, при разном освещении, с разным выражением лица и т. д. – всего не запомнить. Тем не менее, мы имеем определенное представление о человеке вообще и о близком нам человеке в частности. Мы сотни раз слышали, как кричат петухи, каждый по-своему; и когда мы услышим пение нового петуха, которого мы еще не знаем и который тоже поет по-своему, то мы все-та-ки сейчас же узнаем, что это – петух, потому что мы имеем общее представление, слуховое на сей раз, о том, как звучит петушиное «кукареку».

Нам еще придется в дальнейшем подробно изучить свойства этих общих представлений, а теперь рассмотрим только, как они создаются. Дело в том, что, благодаря изобретательности английского естествоиспытателя Фрэнсиса Гальтона и энергии американского профессора Бодича (Bowditch), мы механически можем восстановить возникновение хоть зрительных общих представлений. Прием Гальтона и Бодича заключается в том, что на одну и ту же светочувствительную пластинку последовательно фотографируются или разные лица, или одно и то же лицо, но с разными выражениями; необходимо, конечно, чтобы каждый последовательный снимок приходился в точности на то же самое место пластинки, чтобы освещение при всех последовательных снимках было одинаково, и чтобы экспозиция была при всех снимках в точности одна и та же дробь того времени, которое нужно для получения отчетливого фотографического отпечатка. При таких условиях те черты, которые общи всем сфотографированным лицам, резко выступят в снимке, те черты, которые встречаются реже, проявятся менее отчетливо, а индивидуальные, единичные особенности вовсе исчезнут. Получится коллективная фотография, которая будет похожа на всех сфотографированных и не будет ничьим в отдельности портретом.

Попутно замечу, что снимки Гальтона¹⁸ и Бодича бросают очень интересный свет и на вопрос о красоте: как бы некрасивы ни были каждое в отдельности лица 12 саксонских солдат или американских студентов, коллективная фотография, дающая, так сказать, арифметическое среднее всех этих лиц, несомненно, красива. Этим в точности подтверждается высказанная еще Аристотелем и, вслед за ним, Кантом мысль о том, что красота есть норма, среднее (μεδότης¹⁹). Это среднее мы выводим бессознательно, вырабатывая, на основании тысяч единичных впечатлений, общее представление; это среднее мы механически получаем при помощи коллективных снимков.

Но вернемся к нашему основному вопросу о том, как создается наше представление о внешнем, окружающем нас мире. Мы убедились в том, что материал, из которого это представление строится, у каждого свой, и что нет двух людей, у которых бы он был сколько-нибудь тожествен. Этот материал поступает в распоряжение нашего воображения, которое у каждого работает по-своему: у одного оно легко возбудимо и создает яркие и отчетливые образы, а у другого оно может давать лишь немногие и тусклые, неполные образы; у одного оно преимущественно вырабатывает общие представления, а у другого оно может воспроизводить достаточно отчетливо и представления единичные. Микрокосмы у разных людей и качественно, и количественно глубоко различны.

Воображение – полный и бесконтрольный хозяин того познавательного материала, который ему доставляется памятью. Воображение может воскрешать и единичные восприятия, насколько они отпечатлелись в памяти, и общие выработанные им же самим представления, может комбинировать все это, как ему заблагорассудится. Но воображение может распорядиться своим материалом еще и иначе, не репродуктивно, а конструктивно: разложив представления на их основные элементы, оно может строить из них такие представления, которые целиком в мире действительности никакого даже приблизительного эквивалента не имеют. Точно разграничить репродуктивную деятельность воображения от конструктивной, конечно, нельзя, потому что, по самому свойству материала, никогда воображение чисто репродуктивным быть не может, как не может оно никогда быть и чисто конструктивным. – «Nihil est in intellectu, quod non prius fuerit in sensu»²⁰; но в каждом отдельном случае мы хорошо видим существенную разницу между построениями репродуктивного и конструктивного воображения – зрительные представления «дуб» и «круг» получились в итоге разных творческих актов.

Воображение работает по-разному, в зависимости от душевного состояния субъекта, т. е. между импульсами, вызывающими деятельность воображения, и образами, порожденными воображением, должно существовать качественное и количественное соответствие. Конечно, образы тем отчетливее, чем чище тип воображения, но дело не только в этом, а еще и в силе импульса: эмоции, воли, мысли. Образы, при известных условиях, могут быть такими яркими, что мало или вовсе не уступают подлинным впечатлениям, становятся иллюзиями. Леди Макбет, потрясенная убийством короля, видит на своей руке кровавое пятно, которое она, на самом деле, только помнит и воображает.

Конечно, мы галлюцинируем редко. Но мы видим сны. В ночной тиши, когда извне не поступает новых впечатлений, когда концевые органы нашей нервной системы разобщены от центрального, по нашему мозгу проходят внутренние «токи», оживляя на своем пути отпечатки восприятий. И в зависимости от силы напряжения чувства, ума или воли, сновидения наши, то в страшных кошмарах отражают бурю разыгравшихся страстей, то в пророческих видениях отражают подсознательную работу мысли или воли, то самою своею туманностью и забываемостью указывают на душевное равновесие. Мы ниже поставим вопрос о качественном соотношении между импульсами и образами.