Несовершенные

5

На пороге появилась Кора.

– Что ты тут делаешь? – удивилась Анна.

– Мне позвонил ваш супруг.

– Правда?

– Да, – вмешался Гвидо. Он так и не снял куртку. – Идем?

– Куда?

– Надо поговорить.

– Сейчас надену что-нибудь.

Анна хотела возразить, но мысль о том, что муж все узнал, делала ее покорной и податливой. Она натянула одежду, в которой выходила утром, и заметила расплывшиеся под мышками пятна пота. Взмокла из-за встречи с Майей. А теперь чувствовала себя грязной, помятой, усталой.

Они вышли, не попрощавшись с детьми, спустились по лестнице и перешли дорогу, держась друг от друга на расстоянии. Низко, по-волчьи, выл разбушевавшийся ветер. Дверцы машины захлопнулись с трудом.

– Куда мы едем? – спросила Анна, отбрасывая волосы со лба.

– Куда пожелаешь.

Гвидо не завел мотора. Прищурившись, глядел сквозь ветровое стекло, словно пытался рассмотреть что-то впереди. Он едва заметно подрагивал, лицо бледное.

– У тебя все в порядке? – выдавила Анна, страшась задавать вопросы.

– Нет, не думаю.

Анна ждала продолжения. На его лице – ни намека на злобу или ярость. Скорее печаль.

– Анна, я не знаю, как начать. – Он повернулся к ней. – Думаю, нам нужно взять паузу.

– Паузу? Это ты так пытаешься сказать, что мы должны расстаться?

Гвидо снова уставился вперед.

– Слишком многое у нас с тобой поломалось. Мы отдалились, сама знаешь. Можно было бы так и тянуть всю оставшуюся жизнь – я ночую в клинике, ты занимаешься домом. Но я не согласен. Слишком мало времени прошло.

– В каком смысле мало? – Анна откинулась на сиденье.

– Мы не так уж давно женаты, а ведем себя как пенсионеры. Никакого пыла не осталось.

Он говорил в точности как некоторые женщины в шоуруме.

– Но ведь ты сам… – начала было она в свою защиту.

– Я знаю, знаю! – прервал он. – И не хочу тебя ни в чем обвинять. Дело даже не в этом, а в том, что мы продолжаем жить на автопилоте, хотя уже не любим друг друга. – Он потупил взгляд.

Его слова не вызвали никаких эмоций. Это правда, подумала она, – они уже не любят друг друга.

– Я не знаю – может, мы сошлись слишком стремительно. И, похоже, теперь с каждым днем отдаляемся все больше. Ты и сама все время где-то витаешь. Поверь, я вовсе не хочу сваливать на тебя всю вину, но ведь и ты больше не ждешь моего возвращения, ложишься спать, и… В общем, не знаю, но ты, по-моему, тоже уже перегорела. Я тебя люблю, обожаю наших детей, бесконечно уважаю твоего отца и благодарен ему за веру в меня, но сейчас я просто завален работой (кстати, есть одна вещь, которая меня тревожит в клинике, там не все гладко), а мы с тобой, как я не знаю… как манекены или зомби. Я думал, это что-то временное, пройдет, но потом понял, что ты уже постоянно в каком-то другом мире находишься. Иногда мне кажется, что у тебя депрессия… И потом… У нас, по-моему, теперь стали совсем разные интересы… А может, и всегда были… Наверное, нам слишком страсть в голову ударила, и завертелось – помолвка, свадьба, дети, а мы и не замечали, что…

Он остановился вдохнуть и все втягивал и втягивал носом воздух, словно кислород никак не доходил до легких.

– Гвидо, хватит, выдыхай!

Анна сама нарочито шумно вдохнула и выдохнула – точно ребенка учила, как нужно дышать. Гвидо повторил, и они задышали вместе. Как в медовый месяц, на занятии по дайвингу в Лос-Рокесе. Инструктором с ними работала молодая корсиканка с зубами цвета слоновой кости и блестящими сквозь маску зелеными глазами. Гвидо ей нравился, это за километр было видно. Глаза у нее загорались всякий раз, когда он к ней обращался. Анна ее на дух не переносила. Под водой они встретили гигантского ската манту – этакий ковер-самолет, летящий со скоростью света. Инструкторша указала на ската, обращаясь исключительно к Гвидо, а потом пристегнула его к себе и потянула вперед, за этим исчезающим в темной глубине чудом. Анна тогда с ума сходила от ревности. А теперь все это казалось ужасно далеким – и не столько события, сколько чувства. Совсем выцвели. Любовь, ревность, жизненная необходимость всегда быть рядом с ним. Да, ее муж прав.

– Мне ужасно жаль, ужасно жаль… Это я виноват, это все я, – повторял Гвидо, наморщив лоб и скривив рот в пугающей гримасе. Он не плакал, хотя по лицу казалось, что он отчаянно рыдает. На последней фразе его голос был в точности как у сына, когда тот чем-то терзался.

Закрыв лицо руками, Гвидо уткнулся головой ей в колени. Анна гладила его спину, медленно, кругообразными движениями. В конце улицы елка под порывами ветра сгибалась до самой земли и тут же, словно гуттаперчевая, поднималась обратно. Такая не даст себя сломать, подумала она.

Она могла бы спать с Хавьером в своей кровати, положив ему голову на плечо. Он увидел бы ее в ночной сорочке розового шелка, отделанной кружевом, с перекрещенными на спине бретельками и разрезом на правом бедре.

Гвидо поднял голову.

– Я все поняла, – сказала она, погладив его по щеке – Ты прав, давай возьмем паузу.

Потом вышла из машины, тихо закрыла дверь и зашагала против ветра, с трудом переставляя ноги под его натиском. Шла куда глаза глядят. Будь ее воля – побежала бы сейчас к Хавьеру.

На душе была какая-то необычайная легкость. Эйфория, уже посещавшая ее раньше, перешла в хроническую форму, стала постоянным фоном. Анна чувствовала себя счастливой, и точка. Может, ее брак и разваливается, может, это разобьет отцу сердце, заставит страдать детей, но ее – нет. Она существует. Кажется, такое ощущение накрыло впервые лишь сейчас, когда она шагала по обломкам пяти лет супружеской жизни. Она станет свободной: не копией отца, не тенью мужа, не просто матерью двоих детей, не святошей.

Анна пошла быстрее. Углубляясь все дальше в переулки, разглядывала витрины. Потеряла голову перед открывшимся взору великолепием: серо-бежевая сумочка, антрацитовые брюки, узкие сапоги до колен. Небольшой бутик с неприлично высокими ценами выглядел уютно. Она зашла и увидела стену в обоях от Форназетти – с бьющими ключами в зарослях голубых пальм; бархатный пуф цвета какао; обрамленное медной цепью овальное зеркало. Позволила себе поделиться с продавщицей, что сапоги свели ее с ума и что ей очень идет эта цветастая юбка. С улыбкой склонив голову, заплатила карточкой.

Она пошла дальше, укрываясь под козырьками крыш, и нырнула в любимый винный бар Гвидо. Поставила пакеты рядом с табуретом, заказала бокал совиньона. В зеркале за барной стойкой увидела свое отражение: красивая, щеки румяные от холода. В глубине зала уселась пара – мужчина лет пятидесяти с молоденькой брюнеткой. Мужчина напомнил ей Гвидо – не внешностью, а скорее уверенностью. Костюм от портного, косой пробор, выбритое лицо. Девушка облокотилась о стол, подперла ладонями лицо и явно вовсю старалась удержать внимание мужчины. Удивительно красноречивы бывают некоторые позы. У Гвидо тоже есть любовница? Молоденькая, глаз с него не сводит?

Мужчина засмотрелся на Анну, и она разрешила себе поулыбаться, так, чтобы не заметила брюнетка. Поиграла в конспирацию. Вспомнились обои из магазина. Отец всегда считал, что обои клеят от бедности, а Гвидо – что от дурного вкуса. Красные обои в китайском стиле, с зонтиками, птицами феникс и золотистыми прожилками: вот что она хочет видеть у себя дома. А на кухне, пожалуй, будет стол-островок, детям наверняка понравится обедать там вместе с ней. И Кору надо попросить к ним переехать. Гвидо всегда был категорически против, даже сказал однажды: «Не разводи фамильярности». При чем тут фамильярность? К тому же теперь она будет чаще выходить, и Кора станет ей еще нужнее. В ванной, между прочим, тоже можно обои поклеить. Например, в черно-белый ромбик. Чем меньше комната, тем больше ее украшают обои. Да, точно.

Мужчина продолжал ее разглядывать, а брюнетка жевала оливки, блуждая глазами по работам Хельмута Ньютона на стенах. Анна тоже взглянула на эти совершенные тела в выигрышном свете, на женские груди, над которыми словно в поте лица потрудился Гвидо, и ей стало смешно. Ощущая на себе неотрывный взгляд мужчины, она заказала еще бокал. Интересна ей была лишь брюнетка, ее неведение и дерзость. Любовница. Преданная, готовая пойти на все, преступная. Но в чем она виновна? «Да ни в чем», – прошептала она сама себе. Измен не существует, есть лишь пробелы, которые заполняют другие люди.

Гвидо смело поступил, заговорив первым. Если даже он и спит с кем-то еще, у него таки хватило решимости признать, что все разладилось. А она могла бы продолжать в том же духе еще долго, не задумываясь ни о чем. Теперь, благодаря кризису, у нее есть время и возможность поразмыслить, чего она сама хочет.

После третьего бокала она ушла. Вино ударило в голову: она разогрелась, подмышки вспотели, пакеты оттягивали руки. Она не знала, дома ли Гвидо, но надеялась, что нет: уже почувствовала вкус свободы.

Ветер улегся, она шла быстро, лица прохожих тонули в вечерних сумерках. Свернула в переулок, ведущий к дому. Тишину нарушало лишь шуршание листвы да отдаленный гул машин. В садике за забором скрипнул гравий, но она никого не увидела. И вдруг пятнистая дворняжка бросилась на ограду и зарычала, сверля Анну взглядом. Собака была небольшая, но лаяла неистово и злобно. Анна отпрыгнула назад: она очень боялась собак. Как-то в детстве, на пляже, ее укусила за ногу немецкая овчарка – большой и добродушный пес, к которому она, улыбаясь, рискнула подойти. Теперь она застыла на месте. Дворняга за забором как будто чуяла ее страх и питалась им. Сколько раз Гвидо спасал ее от собак? Сколько раз, негромко и спокойно убеждая, уводил прочь от опасности? Ободряющий голос, неторопливые движения, вселяющие уверенность слова. Только сейчас она в полной мере осознала, что потеряла его. И еще долго стояла там в темноте.

6

Анна припарковалась напротив клиники. Вошла в ворота и в саду увидела Наталию и Габриеле, которые расходились друг от друга в разные стороны. Дочь улыбалась, сын смотрел в землю, наблюдая за своими шагами. Справа, упираясь локтем в ствол миндального дерева и уткнув лицо в предплечье, стояла Мария Соле и считала: «Одиннадцать, двенадцать… тринадцать!» Когда она подняла голову, Анна инстинктивно отступила назад. Затаившись за обвитой плющом железной оградой, стала наблюдать. Мария Соле, в халате и на высоченных каблуках, была накрашена не так сильно, как при первой их встрече. Тогда, на вечеринке, ее подведенные темным голубые глаза казались светлее и ярче, а теперь были невыразительно серыми. Похоже, она из тех женщин, чья красота требует чего-то кричащего: броских украшений, вызывающего макияжа, непомерно высоких каблуков. Худоба делает ее бесполой, а все эти хитрости возвращают женственность.

Наталия спряталась за мусорным баком. Габриеле сидел на скамейке, ноги болтались в воздухе. Мария Соле подошла к нему, оглядываясь по сторонам.

– А ты что не играешь? – спросила она.

Тот не ответил, сосредоточенно изучая свою наискось протянувшуюся тень.

– Хорошо, – продолжала Мария Соле, – значит, ищу только одну девочку, которая спряталась очень-очень хорошо.

С сосредоточенным лицом она крадучись двинулась вперед, осторожно переступая каблуками. Заметила Наталию, но не подала виду и стала огибать мусорный бак с другой стороны, а девочка, едва сдерживая смех и восторг, высунулась вслед за ней.

– Ку-ку! – огорошила ее из-за спины Мария Соле.

Наталия подпрыгнула и потеряла равновесие, но Мария Соле тут же подхватила ее и, поддерживая под мышки, осторожно опустила на землю и принялась щекотать. «Пуси-пуси-пуси», – приговаривала она, заливисто хохоча, и вслед за ней и малышка разразилась звонким смехом, болтая ножками и обнажив в широкой улыбке все зубки. Мария Соле, растроганная ее весельем, прижала девочку к груди, потом взяла в ладони ее голову и поцеловала прямо в губы. «Адель…» – прошептала она и снова поцеловала.

Анну передернуло. Жест выглядел нарочитым и неприличным. Эта женщина даже не помнит имени ее дочери, а позволяет себе так ее целовать! Анна направилась было к входу в здание, но тут увидела, что Мария Соле плачет. Только что смеялась, а теперь сидит на корточках и глядит на Наталию полными слез глазами, а та растерянно смотрит на нее. Дочь на автомате тоже заревела. Мария Соле, сделав над собой усилие, вытерла глаза:

– Нет-нет, милая, не плачь!

Затем попыталась улыбнуться, и Наталия вслед за ней. Выражения лиц, почти касавшихся друг друга, менялись одновременно: боль рассеялась, испарилась с их поверхности.

Мария Соле подняла девочку, усадила себе на бедро, придерживая одной рукой. Точно это ее дочь.

– Плохие слезы, кыш отсюда! – сказала она и пошла к Габриеле, который слонялся около скамейки, пиная камешки. – Ну что, пойдем? – спросила она, наклоняясь к нему.

Мальчик не отреагировал, даже головы не повернул.

– Эй, я с тобой разговариваю! – бросила она. Ее рука повисла в воздухе.

– Мария Соле, вас доктор зовет! – крикнула Лилиана, пожилая женщина-администратор, появившаяся на пороге.

– Сейчас иду! – обернулась Мария Соле.

Малышка, играя с ниткой жемчуга на ее шее, расстегнула замочек, и ожерелье упало на землю.

– Бум! – воскликнула Мария Соле.

Наталия застыла, вглядываясь в ее лицо и не понимая, сердятся на нее или шутят. Та улыбнулась, и малышка тоже:

– Бум!

– Соле, где ты там? – донесся из глубины клиники голос Гвидо.

Мария Соле поспешно опустила девочку на землю, подобрала ожерелье, одним ловким движением закрутила волосы, кончиками пальцев пригладила брови.

– Поживее, пожалуйста! – рявкнул Гвидо.

Лилиана снова выглянула из дверей:

– Пойдемте, дети, время полдника!

Она с улыбкой ждала на пороге. Габриеле как будто расслабился. Мария Соле пошла вперед, покачивая бедрами и четко печатая шаг на своих шпильках. Глядя на нее сзади, Анна окончательно уверилась, что видела ее тогда в парке.

Минуту спустя она вошла в холл, стягивая шерстяную шапочку. Голову обдало прохладой. Лилианы не было, и Анна направилась к лифту. Наверху встретила двух медсестер, они поздоровались. Свернув в коридор, увидела старшую медсестру.

– Добрый день, синьора Бернабеи! – приветствовала ее та.

– Здравствуйте, Патриция, как ваши дела?

– Все хорошо, спасибо.

– Вы моего мужа не видели?

– Нет, к сожалению.

– А детей?

– Тоже нет.

Она пошла дальше, к кабинету Гвидо. Полы сияли, отражая льющийся в окна солнечный свет.

– Можно? – Она постучала и, не дожидаясь ответа, нажала на ручку двери.

Мария Соле, закинув ногу на ногу, сидела на диванчике темно-синего бархата, стоявшего когда-то в спальне матери Анны. Гвидо был за столом. На стене за ним висел незнакомый гобелен с симметричным узором. Было жарко, как в жилой комнате, – не похоже на кабинет врача.

Мария Соле вскочила с дивана:

– Добрый день, синьора.

– Анна, – подсказала Анна.

– Да, конечно, Анна. Как поживаете?

Анна повернулась к мужу, изучая его лицо.

– Где дети? – спросила она.

– На полдник пошли. С Лилианой.

– С вашего позволения. – Мария Соле, заложив волосы за уши, обогнула Анну и выскользнула из комнаты.

– Как ты? – спросил Гвидо.

– Хорошо, а что?

– Так, просто спросил.

– Чем дети занимались?

– Да ничем особенным, все как обычно. Были то с Лилианой, то с медсестрами.

– А отец?

– Не приходил сегодня. Кстати, наверное, надо ему позвонить.

– В субботу нужно будет обязательно поехать к нему на ужин. Тем более в прошлый раз пропустили. Я не хочу. В общем, пока лучше продолжить делать вид, что все по-прежнему.

– Конечно, согласен. – Гвидо привычным жестом ткнул ручкой в стол. – А еще я хотел тебе сообщить, что со следующей недели мне тут выделяют номер-студию с кухонным уголком. Габриеле может спать на раскладном диване, а Наталия со мной.

– Лучше класть их вместе, так им будет спокойнее. – Анна блуждала взглядом по комнате, словно отыскивая что-то. Что именно – она сама не знала.

Гвидо взял телефонную трубку:

– Лилиана, приведете мне сюда детей?

– Я бы и сама за ними спустилась, – вставила Анна.

– Да не важно. Ну что, как дела?

– Хорошо, я же сказала.

– Да, выглядишь ты хорошо, только видно, что…

– Что?

– Похудела.

– Я килограмма три-четыре сбросила.

– Ну это немало. – Он опустил взгляд. – Ты ничего не принимаешь?

– В каком смысле?

– Ну там метамфетамин или какую-нибудь дрянь для похудения?

– Конечно, нет.

– И не надо, потому что там ужасные побочные эффекты.

– А, у тебя есть такие знакомые? – она многозначительно улыбнулась.

– Нет, – насупился он. – Да и кто бы это мог быть?

В дверь постучали.

– Войдите! – отозвался Гвидо.

Зашла Наталия, потом Габриеле. Лилиана только заглянула с улыбкой и ушла.

– Мама! – воскликнул сын и уцепился за ногу Анны. Она погладила его по голове.

– Бум! – крикнула Наталия.

– Бум, – повторила Анна, не сомневаясь, что этот «бум» относится к ожерелью.

Наталия – решительная, целеустремленная – всегда вступала в разговор с матерью, ее не смущало незнание слов. Совсем на нее не похожа, в который уже раз заметила Анна. Габриеле вдруг заревел.

– Что такое? – спросила Анна.

– Хочу домой.

– Что-то случилось?

– Эй, чемпион, что с тобой? – наклонился к нему Гвидо.

– Хочу домой. – Мальчик еще крепче прижался к ногам матери: это и был его дом.

Анна продолжала гладить его по голове, сдерживая раздражение. Сын так остро нуждался в ее присутствии, а она в последнее время все стремилась сбежать, улетучиться. Гвидо поцеловал детей, бережно и с такой любовью, какой Анна за ним не знала, и она вдруг ощутила глухое страдание, настолько мучительно осязаемое, что выплеснула его наружу вместе с кашлем. Она увидела заботу, которой вроде бы не было. Увидела распавшуюся семью.

– Пойдемте, дети, – сказала Анна, застегнув на Габриеле пальто.

– Увидимся в пятницу, ребята! О’кей? – спросил Гвидо.

Анна подняла на него глаза. После разговора в машине им ни разу не случалось взглянуть друг другу в лицо. За эти десять дней Гвидо часто заезжал навестить детей, но она либо уходила из дома, либо сидела в своей комнате. Не хотела с ним сталкиваться. Неопределенность служила ей щитом против боли, которая почему-то еще не вышла на поверхность. Она не думала о настоящем, стараясь сохранить какое-то подобие контроля над ситуацией. Прогоняла страдание, отвлекала себя множеством разных мелочей, которые помогали ей поддерживать внутреннее равновесие. Гвидо оставил в квартире большую часть своих вещей, и расставаться они будут постепенно, это ясно, хотя ни он, ни она не говорили об этом прямо.

Гвидо подошел поцеловать ее, Анна автоматически подставила щеку и вдруг увидела на полу рядом с письменным столом жемчужное ожерелье. Ей стало нехорошо. Она закрыла глаза, потом снова кашлянула, на этот раз выталкивая боль уже из сердца.

7

Хавьер ни разу не упомянул о той встрече Анны с Майей, и она тоже. Их любовные свидания не слишком разбавлялись разговорами. Поначалу слова шли вперемешку с сексом, и только теперь одно стало постепенно отделяться от другого.

Несколько раз беседовали о детях. Хавьер рассказал, что Гали родилась преждевременно и у нее, вероятно, есть задержка в развитии либо легкая форма аутизма. Больше всего его беспокоило, что дочь выглядит рассеянной, погруженной в себя, не способной к общению. К удивлению Анны, рассуждал он об этом без всякой нервозности. Был в нем какой-то необыкновенный покой, живой взгляд лучился безмятежностью. Подыскивая подходящие слова, он водил своими бирюзовыми глазами по сторонам и одновременно целовал ее скулы, дыхание с ароматом аниса щекотало ей шею. Он мог часами подниматься к высшей точке наслаждения. «Mi pequeña manzana^[8] – так он ее называл. Или pajaro^[9]. Даже когда времени не оставалось и нужно было спешить за детьми, он одевался не торопясь, длинными гибкими руками подбирая с пола брюки.

В прошлый раз Анна опередила его всего на пять минут. Габриеле вышел с хныканьем, а Гали побежала навстречу объятьям отца. Хавьер подхватил дочь, прижал ее к себе и обернулся к Габриеле:

– Que pasa?^[10]

Тот пожал плечами. Из садика они в итоге вышли все вместе. День был ясный, солнце стояло высоко в окаймленном слепяще-белыми облаками небе.

– Пикник? – непринужденно предложил Хавьер, и Анна улыбнулась.

Двинулись вдоль дороги – Хавьер с дочкой впереди, Анна с сыном позади. Она глядела, как он идет своей танцующей походкой: одна рука в кармане, другая обвивает плечи дочери. В какой-то момент он вдруг, ни с кем не советуясь, нырнул в магазин и через несколько минут вышел оттуда с пакетом в руках.

Они пересекли дорогу и зашли в небольшой местный парк, обнесенный невысоким заборчиком, с резиновым покрытием, скрипучими качелями, дорожкой из дощечек и пеньков и площадкой для мини-футбола. Дети тут же убежали играть. Анна с Хавьером уселись на скамейке и принялись за сэндвичи с ветчиной. Дети пошли по дощечкам, раскинув руки для равновесия, точно маленькие самолетики. С футбольной площадки вылетел мяч. Через секунду на сетку с той стороны навалился парень и крикнул: «Мяч!» Хавьер вскочил со скамейки, носком ботинка поднял мяч с земли, прокатил по себе и принялся ловко чеканить, не прекращая при этом жевать. Колено, голова, носок; резкий удар – и мяч отправился за сетку. Анна пришла в восхищение, Габриеле хлопал в ладоши.

– Черт, да ты настоящий футболист! – воскликнула она.

Хавьер кивнул в ответ.

– Что, правда? – улыбнулась Анна. – А где играешь? – Глядя на мастерство Хавьера, она переполнилась невероятной гордостью за него, в глазах сына читался такой же восторг.

– Ну, я уже не играю, – ответил тот, пожав плечами, и вернулся на скамейку.

– А, так ты уже на пенсии?

Сколько же ему тогда лет? Тридцать?

– Claro^[11]. – Хавьер энергично жевал, откусывая большие куски. – Гали! – Девочка бежала по тропе, раскинув руки и посматривая себе под ноги, чтобы видеть дощечки. – Гали! – снова крикнул он, на этот раз построже, потом вдруг пронзительно свистнул сквозь зубы, так что, наверное, весь город услышал.

Никакой реакции. Хавьер прошел разделявшие их четыре метра, взял дочь за руку, подвел к скамейке. Протянул ей сэндвич, и она откусила кусочек. Габриеле автоматически откусил свой; он все пялился на Хавьера, словно тот был инопланетянином. Анна даже на секунду испугалась последствий. Вдруг он расскажет отцу, что они гуляли в парке с девочкой и ее папой? Но с другой стороны, что здесь плохого?

– И давно ты перестал играть?

– Hace dos años^[12]. – Хавьер проглотил очередной кусок и рассмеялся.

Иногда он смеялся после оргазма, чем ставил ее в тупик. У нее оргазм связывался больше с печалью, нежели с радостью; с высвобождением какой-то боли. А у Хавьера, похоже, все было наоборот. Но сейчас он смеялся по-другому. Анна, смутившись, подалась к нему и спросила:

– Что смешного? Ты думаешь, я на самом деле знаю, кто ты? Но я совсем футболом не интересуюсь, я не знаю про тебя, честное слово.

– Да нет, не важно.

– Кто ты? – спросила она слегка кокетливо, потупив глаза. Вот тут уже можно было начинать пугаться последствий.

– Папа! – крикнула Гали.

– Да, я знаю, что это твой папа.

– Папа…

– Sí, mi amor^[13].

– Quiero irme a casa^[14].

– Sí.

– Ты был известным футболистом? – Анна вслед за Хавьером тоже проигнорировала девочку.

Тот в ответ поднес к лицу сложенные щепоткой пальцы: чуть-чуть.

– О боже, очень известным! – воскликнула она, и они расхохотались уже вместе, в каком-то восторженном упоении, – вероятно, оттого, что были не в квартире и все вокруг было непривычным – освещение, воздух, скамейка, одежда, дети.

– Скажи, как твоя фамилия?

– Папа! – вмешалась Гали.

– Sí, amor, dime^[15].

– Vamos a casa!^[16]

– Ну скажи, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста! – не отставала Анна.

– ¿Y qué me das?^[17]

Она шепнула ему на ухо ответ. Габриеле таращился на нее во все глаза. Все они были так близки сейчас, что никто из них не чувствовал тесноты в пределах одного квадратного метра.

– No, quiero mas^[18].

– ¿Mas? – Она расхохоталась до икоты.

– Папа!

– Ох, Гали! ¿Qué pasa?^[19]

Анна увидела мокрое пятно: девочка намочила штанишки.

Они поднялись, Хавьер взял дочь за руку, Анна с сыном пошли следом. Она подумала, что Гали, возможно, глуховата. Ее еще прежде кольнула эта мысль, когда девочка не реагировала на окрики отца. И потом, эта ее манера говорить, подавшись к собеседнику, вглядываться в его губы. Хавьер тоже имел привычку смотреть на рот Анны. И потом впиваться в него, терзая нижнюю губу до изнеможения.

Они вернулись к садику. Хавьер, таща за собой дочь, дошел с Анной до ее машины и ждал, пока она пристегнет Габриеле к детскому креслу. Когда она резко повернулась, они налетели друг на друга своими животами, потеряли равновесие, точно пьяные, разом заговорили и рассмеялись.

– Скажи свою фамилию! – упрашивала Анна.

– ¿Tu qué me das?^[20]

– Lo que quieres^[21].

– Точно?

– Точно!

– Поклянись!

Она поднесла руку к груди:

– Клянусь!

– Хуарон.

Анна глядела ему вслед, пока они с дочерью не зашли в подъезд. Габриеле уснул моментально. Она включила радио, и салон заполнила попсовая мелодия. Примитивный мотив легко, точно кубик льда, проскальзывал в уши и спускался в горло. Она попробовала подпевать – получилось. Машин на дороге почти не было. Значит, Хуарон.

– Хуарон, – повторила она вслух.

Он припарковалась у дома и взяла сына на руки – ножки «лягушкой», голова на мамином плече. Поднялась по лестнице, открыла дверь ключом.

Кора выглянула из кухни:

– Синьора, где вы были?

– Ш-ш-ш. – Анна, пройдя через гостиную, отнесла сына в детскую, сняла с него пальто, уложила рядом с Наталией. Два спящих ангелочка.

Кора ждала, стоя в дверях. Она уже надела куртку.

– Синьора, что случилось? Я вам столько раз звонила!

Она забыла. У нее все вылетело из головы: Кора, дочь, обещание вернуться в четверть второго.

– Я опоздала, Кора. Это недоразумение.

– Синьора, почему вы меня не предупредили?

Руки в боки, шею вытянула словно страус. Анна, чтобы не извиняться, перешла в нападение:

– Не было возможности. Ну что ты заладила, Кора?

– Что я заладила? Так не делают, синьора! Так не делают!

– Да? Ну а я сделала! – Анна, развернувшись, зашагала в спальню. Услышала, как захлопнулась дверь. Хоть раз в жизни можно себе такое позволить?

Она разулась, уселась на кровать прямо в пальто, скрестив ноги, взяла телефон и набрала в интернете: «Хавьер Хуарон». Нашелся служащий, скульптор, стоматолог и даже член управы. Футболистов – ноль. Ни одного похожего лица. Хавьера не было ни в одной соцсети.

Анна откинулась на постель. Он ее разыграл, а она и уши развесила! Она расхохоталась – с той же безудержностью, что и в парке, только уже в одиночестве.

Ей было хорошо. Хотелось увидеться еще, вне квартиры, в ресторане к примеру: приглушенный свет, аромат жаркого, позвякивание столовых приборов, бутылка хорошего красного. Вздохнув, она повернулась на живот, освободилась от пальто, скользнула рукой под брюки. Потом передумала, села и набрала фамилию и имя в другом порядке: «Хуарон Хавьер». Опять ничего. Надо и свое попробовать: Хавьер наверняка тоже ищет ее в интернете. Она ведь говорила ему свою фамилию? Говорила. В сети она именовалась супругой доктора Бернабеи и появлялась на светских мероприятиях: благотворительный аукцион, охотничий клуб, новогодняя вечеринка. Получилась везде хорошо, кроме одной фотографии. Она помнит это свое охряное с вышитым павлином платье – где оно, интересно? Надо найти, теперь она похудела и платье сядет отлично. Прокрутив фотографии дальше, она увидела Гвидо в картинной позе, прямо киноактер, потом несколько изображений отца и клиники. Вот Аттилио стоит рядом с красивой и очень элегантной блондинкой. Снимку лет двадцать, не меньше. Что он делает в сети? И самое интересное, что на следующей фотографии Аттилио стоит уже с Марией Соле. Причем абсолютно в той же позе. Прямо-таки фотошоп: один и тот же человек сейчас и двадцать лет назад. Вот снова Гвидо, незнакомый снимок. Она кликнула по нему, и вывалилась новая серия фотографий. Она прочитала: «Апрель 2018, Чикаго, Конгресс по пластической хирургии. Доктор Гвидо Бернабеи и Мария Соле Мели». У Марии Соле волосы прямые и гладкие, точно водоросли, и более темные. Красный лак на ногтях, в руках золотистая дамская сумочка. Взгляд уверенный, даже вызывающий, прямо в камеру. И фигура еще более тощая, если такое вообще возможно. И давно они с Гвидо знакомы?

Анна поднялась, прошла на кухню, поставила греться воду: она снова замерзла. Постояла, глядя в чистое лазурное небо. В голове как будто мелькнула мысль, но не оформилась. Перед глазами был Хавьер с мячом и Мария Соле, целующая ее дочь: их образы словно материализовались в кухне, пока вода в кастрюльке покрывалась рябью. Этакие необычно гибкие привидения. Анна выключила газ, взяла телефон и зашла в ленту под логином шоурума. Поискала Гвидо – ничего. Нашла Марию Соле – всего штук тридцать фотографий. Анна быстро проглядела их: довольно стандартные, сепия или черно-белые или же против света. Мария Соле в бикини на тропическом пляже; Мария Соле рядом с громадной новогодней елкой; Мария Соле с котами; коты; ноги в мокасинах «Гуччи» с тегом #shoesaddict #shoes #guccishoes. Закат – вид на город против света, солнце-апельсин в сине-зеленом небе. Подпись: «Protect me from what I want». Помидоры с моцареллой и базиликом, вид сверху, вся композиция как из книги рецептов (порция просто смешная). Подпись: «Some days I am goddess, some days I am wild child, and some days I am a fragile mess. Most days I am a bit of all three. But every day, I am here, trying. S. C. Lourie». Глаза, выглядывающие из-за какой-то неизвестной книги: #book #booklover #life». Сумочка «Прадо», задрапированная шифоном пудрового цвета (вероятно, где-то на витрине): #Prada #bag #Pradabag #desire. Фотография из Чикаго, вместе с Гвидо: #work #lovemywork. На всех, кроме этой, Мария Соле в одиночестве.

В среднем от пятнадцати до двадцати пяти лайков, семьдесят четыре подписчика, две тысячи пятьсот шесть подписок.

Анна залила водой чайный пакетик и присела на край стула. Ноги заледенели. Она вернулась к началу: аккаунт создан год и месяц назад, выкладываются примерно две фотки в месяц; подписки на актеров, звезд, певцов, спортсменов, моделей, модные бренды (среди них «Шанель», «Миссони», «Ив Сен Лоран», «Ральф Лорен», «Баленсиага»). Модели все тощие, бесполые, в чем только душа держится? Видны одни глаза – огромные, голубые или карие, подведенные карандашом или черной тушью. Животы впалые, руки-ноги костлявые.

– Мама, – донесся до нее голос Наталии.

Анна закрыла ленту и побежала к дочери. В голове мелькнуло, что, возможно, та зовет уже не в первый раз. Наталия разбудила Габриеле, и теперь они оба топтались в кроватке, озираясь и глядя сквозь решетку какими-то невидящими глазами, точно слепые. Анна бросила взгляд на часы: они уже опаздывают в бассейн, надо бежать.