Записки Видока, начальника Парижской тайной полиции

Глава пятьдесят шестая

Священник должен быть сострадателен. – Канонисса. – Набожность. – Любопытство. – Какова духовная трапеза! – Пожалуйте в ризницу!

Адель направляется к священнику. «Если меня оттолкнут, – думает она, – ну так я себя не оттолкну, и если судьба все будет преследовать меня, вина будет не на моей стороне. Я испробую все средства спасения. По как приступить к этому священнику? В церковь я не хожу, он меня никогда не видал; еще, пожалуй, станет меня упрекать. Да и то сказать, не съест же! Это священник; они должны быть милостивы и человеколюбивы; религия повелевает им призревать всех. И притом, чего я прошу? Письмо, это так немного стоит. Нет, лучше умереть, чем опять идти к этому злому благотворителю…»

Продаваясь таким размышлениям, Адель подходит к дому священника; сторож указывает ей в конце двора крыльцо.

Адель направилась к нему и после долгого напрасного стучания толкнула дверь и вошла в залу, где на буфете разложены были разные пирожки и сласти. Кругом суетились и бегали туда и сюда несколько женщин.

– Вот так лучше.

– Нет, вот так.

– Вид превосходный.

– Что вы скажете о моей меренге^[18]?

Все они так были озабочены, что Адель приблизилась, не будучи замеченной.

– Да посторонитесь, вы мешаете. Вот чуть было не изломали миндальное пирожное!

– А вы зачем здесь? – последовал вопрос.

– Вам что-нибудь нужно? – спросила канонисса, по-видимому, распоряжавшаяся всеми этими приготовлениями, – Машенька, спросите, что им угодно?

Девица Мария подошла к Адели.

– Что вы желаете?

– Я желала бы иметь честь переговорить с батюшкой.

– Если у вас что-нибудь очень нужное, вы можете сообщить мне; это все равно, как бы ему самому; я передам ему в точности. Быть может, это относительно какой-нибудь требы или по вашему личному делу?

– Мне нужно наедине поговорить с ним.

– Наедине?.. О! Но так не разговаривают с батюшкой.

– Напишите ему просьбу об аудиенции, и если он захочет принять вас, он вам ответит.

– Он ответит, но завтра уже будет поздно.

– Когда вы так спешите, то, мне кажется, можете поверить мне ваше дело.

– Я могу его передать только священнику.

– А, это другое дело, я не хочу допытываться. Если я вас спрашиваю об этом, то только в вашем же интересе… Коли у вас секреты, то храните их при себе; я слишком добра, принимая участие…

– Так как мадемуазель Мари здешняя экономка, – сказала одна из присутствующих, – то почему вам скрываться от нее?

– У всякого свои причины.

– Боже сохрани нас стараться проникнуть в ваши, моя милая; нами руководит не любопытство. Нам любопытствовать! Спаситель милосердный, нет, это не наш порок. Но было бы лучше, если бы вы нам сейчас же объяснили.

Тщетно Адель старалась с твердостью отражать град вопросов, посыпавшихся на нее. В эту минуту прибыл молодой аббат, по-видимому, пришедший прямо со службы. В руках у него был подсвечник, и он утирал себе лоб.

– Хрисостом, гляди же, куда ты ставишь ноги!

Так говорил он толстому малому, руки и ноги которого одинаково подгибались под тяжестью сорока бутылок, превосходно уложенных в корзине.

– Осторожнее, здесь порог. Вот так. Ну, теперь наш шамбертен спасен. Не без труда, не правда ли, ключник? Те Deum laudamus!

– Батюшка, где вы его взяли? – спросила экономка Мари. – Из заднего погреба?

– Да, из погреба Кометы.

– Слава Богу.

– Знаете ли, что он убавляется по мере того, как из него пьем? Эх, кабы Господь послал нам еще такое же небесное светило!

On выпрямился, увидя вдруг Адель, как бы пораженный присутствием незнакомого человека.

– Я не знаю эту даму?

– Мадам пришла переговорить со священником.

– Со священником, а! У него и без того много дела. (Адели). Вы не могли выбрать более неудобное время; батюшки не будет целый день, У нас приглашены на обед фабриканты и отцы миссии; известно, что за угощением (с любезным видом) знаешь только начало, а конца никогда не знаешь… Что же вам угодно от батюшки?.. Вы принадлежите к его пастве?

– Я не, знаю.

– А кто же знает, кроме вас?.. Ах, черт возьми, черт возьми, да, да (он бормочет), я вижу, вижу, вы к нему собственно… да я, во всяком случае, не имею времени вас выслушать, у меня дел по горло… Не советую вам обращаться по окончании службы, батюшка устанет, захочет прилечь, отдохнуть, а потом надо садиться за стол… Нет, – размысливши, – лучше всего напишите ему.

– Мы то же самое сказали ей, – отвечала Мари.

– Или, – продолжал аббат, – есть еще одно средство.

– Ну, аббат, – вскричала гувернантка, – знайте свое дело. Или вы думаете, что я не указала бы ваше средство так же хорошо, если бы хотела? Но вы знаете, как доволен бывает батюшка, когда к нему приходят в ризницу.

– В ризницу, – прошептала Адель, как бы озаренная лучом, и тотчас же, отвесивши поклон, на который ей не ответили, поспешно пошла прямо в церковь.

Глава пятьдесят седьмая

Пономарь. – Параллель двух священников. – Старый и новый. – Он позолотил дарохранительницу, а разве это хуже благотворительности! – Истинная благотворительность. – Картина страшной нищеты. – Права на щедрость. – Вы преступница! – С голоду никто не умирает. – Апостолы тоже ходили босиком. – Исповедь. – Опять длинная фигура. – Сострадательный актер.

И вот она под сводами святилища и, наконец, входит в ризницу. Пономарь просит ее подождать священника, который в гардеробной снимает облачение.

– О, – говорит он, – батюшка достойнейший человек.

– Как вы меня утешаете!

– Великодушен и сострадателен. Счастливы находящиеся около него! Приход ему многим обязан. Во-первых, он позолотил дарохранительницу и решетку на хорах. На это истратил двадцать тысяч. Затем при нем мы получаем больше жалованья, чем при его предшественнике, упокой Господи его душу! За тем, бывало, по пятам толпа нищих, лентяев и всякой дряни, из-за них мы сидели на одном законном доходе. Он был готов посадить нас на солому… И сам-то от всего отказывался; невозможно быть до такой степени своим собственным палачом; последний из каменщиков жил лучше него. Кабы, кажется, он мог, он бы с удовольствием остался из-за них совсем голым. Правильная благотворительность начинается с самого себя и своих близких, Притом глава представительства, он имел вид нищего: поношенная ряса, старая шляпа, заштопанный стихарь; ему можно было дать лиард в руку, а за всю его одежду не дали бы и лиарда. С нами же он был, как собака, как будто церковный причт не беднее других; словом, это был янсенист. Был слух о возведении его в сан епископа; я от души пожалел бы епархию, которая бы ему досталась. Но воспаление легких, схваченное им одной зимней ночью, когда он носил предсмертное причащение больному, отправило его к праотцам… Вот и батюшка; если бы я не обратил внимания, он бы ушел.

– Что вы мне скажете? – спросил священник у Адели.

– Перед вами бедная женщина, не знающая, куда преклонить голову; но что особенно меня убивает, это то, что я не одна, нас четверо. Да, батюшка, четверо: три женщины и мужчина… Ни крохи хлеба, чтобы утолить голод; никакого лоскута, чтобы продать или заложить. Кабы вы могли заглянуть в нашу лачугу, вы содрогнулись бы, Впрочем, вы можете и сами судить, перед вами образчик: от мороза камни трескаются, и по такому холоду у меня нет другой одежды, кроме этого ситцевого платья, да и то все изорвано, и вы видите, что я в худых чулках и башмаках.

– К несчастью, я вижу; но что хотите вы, чтобы я сделал? Апостолы тоже ходили босиком.

– Во имя Господа, не оставьте нас. Если вы откажетесь помочь нам, все для нас кончено.

– Вот еще одна! Они все думают, что мы катаемся на золоте и серебре; слушая всевозможные клеветы на наш счет, можно подумать, что мы куем деньги. Нас атакуют, преследуют… Есть благотворительный комитет… Почему вам туда не обратиться?

– Ах, батюшка, в комитет, когда умираешь с голода!

– Пустяки; в Париже никто с голоду не умирает.

– Праведный Боже! Есть состояние ужаснее нищеты! Это нищета, которой не верят.

– Я не сомневаюсь насчет того, что вы мне рассказываете о своем положении, но на нет суда нет. Притом, какие ваши права на щедрость верующих? Правда, я заведую раздачей, но я должен отдавать отчет в милостыне. Кто вас привел ко мне? Причащаетесь ли вы святых тайн? Кто ваш духовник?

Адель опустила глаза и молчала.

– Я заслуживаю всевозможных упреков, – произнесла она наконец рыдая. – Я великая грешница.

– Вы сильны, хорошего сложения, почему вы не работаете?

– Мне работать! Меня избегают, везде отказывают. Вы правы, мы прокляты, проклятие всюду преследует нас. Отчего я не могу снова начать свою жизнь! Кокетство уже не соблазнило бы меня. В молодости не предвидишь, что из этого может выйти. Лучше было бы мне сломать себе шею, нежели послушаться развратницу, которая оторвала меня от родителей. Она прельщала меня тряпками, а я вообразила, что она желает мне добра! Она причиною всего; она увлекла меня в пропасть, без нее я никогда, никогда не узнала бы тех, кто обольщал меня. Я никогда… (Она закрывает лицо руками). Отец и мать мои умерли с горя! А я, их дочь, вместо того, чтобы исправиться, дошла до высшей степени беспутства! О, я жестоко была за то наказана, а теперь еще больше страдаю. И вместе с тем я шестнадцать лет провела в Сен-Лазаре. Да, шестнадцать лет.

– Как! Вы заклеймены преступлением и осмелились прийти сюда!

В эту минуту показался церковный староста и позвал священника. Адель побледнела при виде этой высокой фигуры, так как староста оказался тот же самый член благотворительности. Священник поспешил ее спровадить. При ее выходе драматический актер, свидетель ее отчаяния, положил ей в руку двадцатифранковую монету.

– Не теряйте мужества, – сказал он, – не плачьте, есть добрые души… Вы их найдете. Притом Провидение милосердно, а у вас есть чем просуществовать сегодня…

– Ах, без вас…

– Не будем говорить о том. Ступайте завтракать, вот главное. Довольно…

Друзья Адели нетерпеливо ждали ее возвращения. Входя, она бросила им двадцатифранковую монету:

– Вот возьмите!

– Золотая монета!

– Да, мне дал ее добрый актер.

– Актер!

– Я расскажу вам после, а теперь надо идти за провизией… Ну, друзья мои, член благотворительности и все эти святоши, что это за исчадие! Что за чудовища! Нам надо хоть самим-то себя пощадить; жить так, чтобы на всю жизнь достало, потому что когда у нас ничего не будет, то у священника нам не помогут. Прежде всего мы закусим в харчевне, просто, чтобы не умереть; баранья голова и щи – вот наше меню, слышите ли? А там мы увидим, что делать.

Скромная трапеза скоро была окончена, затем пошли на рынок и купили два мешка картофеля и других овощей… Пятнадцать франков было истрачено, но зато, при умеренном аппетите, припасов должно было хватить на целый месяц.

Глава пятьдесят восьмая

Посещение благотворителей. – Погребальная колесница. – Похоронная процессия. – Нищие. – Панихида. – Лакеи. – Правда после смерти. – Начальник траурных фигурантов. – Великие добродетели. – Барабан гремит. – Страшное воспоминание. – Боже! Это он. – Не привидение ли это? – Суетность нечестивца. – Духовенство. – Гробовой покров. – Опять длинная фигура.

Месяц этот прошел очень скоро. Друзья, усердно вытоптавшие все мостовые в поисках работы, почувствовали снова приближение голода. Был конец марта.

– Тридцать один день без хлеба, безделица в Пруссии!

Таковы были первые слова слесаря по пробуждении.

– О, бедность, убившая моего отца! – вскричала Сузанна.

– Это совершенная правда, и вот мы теперь погрязли в нее по горло, – отвечала ее сестра.

– Да, – продолжал Фридрих, – мы пришли в то же самое положение, в котором были месяц тому назад, день в день. Если бы Адель встретила опять кого-нибудь из Беспардонного восемнадцатого, которые были так добры к нам, или хоть бы этого актера…

– О, я скорее найду камень размозжить себе голову!

– Нет, вы счастливы, всегда выводили нас из затруднения. Если и опять попытаетесь, то не придете с пустыми руками.

– Дни идут один за другим и не походят друг на друга.

– Зачем отчаиваться в успехе?.. У вас всегда бывало счастливое наитие; нельзя сказать, что этого и вперед не будет.

– Что хотите вы, чтобы я сделала?

– Офицер, солдаты, которые возвратили нас к жизни, и этот великодушный актер, они не умерли.

– Да, но где их разыскать? Что касается до полка, это, положим, еще нетрудно, но имени актера я не знаю, и подите отыщите иголку в стогу сена.

– Вы знаете, какого он прихода.

– Правда, друзья мои, я должна их отыскать; середины нет. Я их найду, и они не дадут нам погибнуть.

– Вот это я люблю, честное слово!

Адель недолго собиралась и побежала прямо в казармы; соседи сообщили ей, что полк накануне вышел из города, Это было для нее громовым ударом, потому что мало было надежды разыскать жилище актера, ее последнего благодетеля; мрачная и задумчивая, волнуемая смутными предчувствиями, она соображает гибельные последствия новой неудачи. Приближающийся шум выводит ее из задумчивости; длинная вереница похоронного шествия медленно подвигается; по главе едет погребальная колесница, запряженная четырьмя лошадьми, покрытыми перьями и попонами, и окруженная трофеями; за ней следуют двадцать четыре кареты, обитые черным сукном. Такие пышные похороны могут быть только для знатного лица…

– Тут будут плакальщицы, – подумала Адель, – я присоединюсь к ним, и мне заплатят. Она опередила колесницу и увидала громадную похоронную часовню, покрытую тоже черным. Неподалеку сотня плохо одетых мужчин и женщин сновали туда и сюда. Одни прохаживались, другие с ожесточением прикладывали руки к груди, третьи предпочитали согреваться в соседнем кабачке маленькой рюмочкой отрадной влаги.

Это обычные посетители всех похорон. Адель для них новая личность; хотя она и рта не открывала, по никто по ошибался насчет ее намерений. Она им подозрительна, и, сговорившись заранее, все соглашаются удалить ее.

– Не спешите так, – кричит ей один из нищих, – нас полный комплект.

– Эта… куда… идет? – говорит пьянчужка, стараясь ей загородить дорогу.

Затем вмешалась бывшая торговка рыбой:

– Ты, послушай-ка, чего лезешь не вовремя, и тоже, чай, с расчетом на получку? Три ливра^[19], факел и тряпье – всего этого не видать тебе, как ушей своих. Ты думаешь, встала рано, и довольно, нет, еще надо прийти вовремя. Эй ты, кум, вот им нужно аршин саржи! Ты, волокита, не уступишь ли ей свою?

– Да разве она записана в списке на получение черного сукна?

– Да, да, записана, им нужно тряпье. Тряпье что – пустяк, а вот монеткой они не побрезгуют.

Несмотря на эти язвительные замечания, Адель продолжает свой путь и, проходя мимо швейцарской, не будучи замеченной, пробирается к галерее, замыкавшейся решетчатой дверью. Там сидела толпа лакеев, одни громко разговаривали, другие играли в карты, тогда как за несколько шагов от них, в прихожей, два священника совершали перед гробом панихиду.

– Я всегда забирал ключи от погреба, – сказал один лакей.

– Я от буфетной.

– Не всякий день хоронят герцога; он порядком бесил нас при жизни. Хоть на похоронах-то немножко повеселимся.

Затем под предлогом, что о мертвых надо говорить правду, на покойного герцога стали возводить обвинения одно ужаснее другого.

Пришли могильщики, и вся орава лакеев разбежалась.

Адель, отворивши тихонько дверь, вошла незамеченной и не смела дохнуть, боясь получить отказ за несвоевременную помеху. Притаившись в углу за печкой, после речей и игр дворни, она вдруг явилась, как привидение.

– Откуда это?

– С облаков, что ль она упала?

– Берегись! Берегись!

– Что вы тут делаете?

Каждый смотрит на нее, как на нечто необычайное. Многие мимоходом обращаются к ней с вопросами, не дожидаясь ответа. Глядя, с какой поспешностью они вставали и суетились, можно было подумать, что это полк казаков, настигнутый на бивуаке французским авангардом; они были как тени, появляющиеся и исчезающие. Адель подходит то к той, то к другой и начинает голосом просительницы:

– Барин…

– Мне некогда, – грубо отвечает тень.

– Сударь…

– Я нездешний.

– Господин швейцар, к кому должны представляться бедные?

– Там есть. Смотрить этой гаспадин, с пера на шляпа, на крыльцо, с целый маншеты и шорный манто.

– Господин в жабо и со шпагой?

– Тошно так, серемонимайстер.

– Да, начальник фигурантов, – сказал слуга-негр, ударяя по плечу швейцара.

Адель подходит к распорядителю похорон, которому в двух словах излагает свою просьбу.

– Ваше имя? – говорит он, вынимая из кармана памятную книжку.

– Адель д'Эскар.

– Вас нет в моей книжке, вы только теперь проситесь? Представлялись вы в управлении?

– Нет; но я бедна, как только возможно быть бедной.

– Это не идет к делу. Вы записаны? Или принадлежите к благотворительному заведению?

– Нет.

– Так чего же вы хотите?.. Управление присылает бедных, оно поставляет сукно, оно поставляет тряпье, оно все поставляет.

– Я вижу, что мне здесь нечего делать, – говорит Адель.

Она намеревается удалиться, но толпа загораживает выход и, не будучи в силах двинуться ни взад, ни вперед, она остается стиснутой в средине, имея случай слышать следующий странный панегирик.

– Ну, слава Богу, наконец схоронят этого негодяя!

– Ему такой же почет, как и собаке.

– Говорят, он назначил десять тысяч франков бедным.

– Они пройдут через столько рук…

– Называют это даянием, а это просто обратная отдача. Никогда он им не даст столько, сколько взял у них.

– И между тем произнесут прекрасную речь на его могиле, и будет прекрасная надпись на его памятнике.

– Мрамор все равно что бумага, он все стерпит.

– Пер-ла-Шез (кладбище) – это долина добродетели.

– Долина добродетели… Да, для тех, чьи пирамиды оскорбляют небеса. А нас, бедняков, просто снесут в общий ров; горсть земли, и все кончено; никто не увидит, не узнает, мы не оставляем следа.

– Зато оставляем за собой сожаления, это лучше того; и притом мы никому не делаем зла.

– Согласен… Однако, может быть, это слабость, только я не пожелал бы быть брошенным в общую яму.

– А не все ли равно? Коль скоро меня нет, пусть кладут куда хотят.

– Совершенно разделяю ваше рвение, плевать на это.

– Вот у герцога будет монумент. Это может потешить только глупца. Будь он хоть из алмазов, все такая же дрянь, как и всякий другой.

– Слушайте, слушайте, барабан бьет.

– Разве будет войско?

– Смотрите, это ветераны.

– Они расстреляли маршала! Храбрейшего из храбрых!

– Да, Нея, но они его все-таки не осудили.

– Можно думать, что нет; они все плакали, как дети.

– Не странно ли? Солдаты заряжают ружья!

– Разве вы не видите, что это для отдания почестей?

Послышался глухой барабанный бой, мрачный гул которого возвестил начало шествия.

– Ну, бедные, по местам! – скомандовал церемонимейстер.

Начался марш; толпа провожатых проходит с кортежем, Адель со стесненным сердцем пробирается вон сквозь толпу нищих, удовольствие которых при виде спроваженной соперницы выражается сатанинским смехом. Забывая, что им предписано быть печальными и задумчивыми, эти привилегированные посетители похоронных торжеств шумят, толкаются, помахивая факелами и стараясь поскорее погасить, чтобы у них побольше осталось. Радость их ужасна и напоминает радость демонов при виде мучений грешника.

Адель, поддразниваемая ими, ускоряет шаги, не смея оглядываться назад.

– Что, утерли нос-то! – рычит одна из фурий, приветствовавших ее еще при приходе.

– И хорошо! – подтверждает другая, – Она не хотела мне верить!

Адель принуждена удалиться; но и при полнейшем несчастьи все еще остается слабый луч, который не перестает блестеть, подобно спасительному маяку. Она все еще продается иллюзии, надеясь разыскать актера, который уже раз протянул ей руку помощи, С этой надеждой входит она в преддверие церкви; нашелся даже человек, который мог указать ей жилище благодетеля.

Она пришла в ту минуту, когда тело несчастного, принесенного в церковь, было отвергнуто как отлученного от церкви.

Смутным, мертвенным взглядом провожала Адель удалявшиеся траурные дроги. Слез у нее не было; но ей представилась как бы пустыня. Все стушевалось, все исчезло; круг расширился; сами здания, как бы движимые в своем основании, точно уперлись в беспредельный горизонт. Ей тяжело; безмолвие пустоты давит ее, как свинцовый гнет мучительного кошмара. Земля вертится и точно уносит ее с собой. Или это видение смерти? Барабанный бой раздается в воздухе: то похоронный звон, звон ужасный, Головокружение проходит; удалявшееся приближается, двери поворачиваются на петлях, обе половинки растворяются. В длинной перспективе необычайного похоронного шествия выставляется суетность нечестивца; храм обращается в склеп, на всем простирается смертный покров: галереи, своды, освящение, поклонение Божественному Учителю; алтари, святые – все скрыто под завесой гордости. На темном фоне, усеянном гербами, щитами, девизами, серебряными блестками, выдаются, как в темную ночь, мерцающие огоньки бесчисленных светил… Колесница останавливается, появляется крест и позади все приходское духовенство, священники, дьяконы и поддьяконы, с викариями во главе. Тело положено на носилки; певчие, дети и взрослые, начинают плач Dies irae… Три друга покойника наперебой стараются держать кисти гробового покрова, является четвертый, ему кланяются с уважением и уступают место. И эта личность, пред которой столь почтительно преклоняются, опять все та же длинная фигура! Адель ее узнала.

«Это слишком! – подумала она. – Везде я его встречаю, и везде ему оказывают почет. Это заблуждение, ложь, несправедливость! Я его ненавижу! Проклинаю!»