Записки Видока, начальника Парижской тайной полиции

Глава сорок вторая

Приезд на границу. – Указание маленькой девочки. – Я узнаю знаменитого разбойника. – Что за молодец! – Два сапога – пара. – Мнимый контрабандист. – Оцепеневший злодей. – Я избавляю страну от страшного бича.

Я отправился, переодетый барышником лошадей, в сопровождении двух полицейских – Гури и Клемента – в качестве моих слуг. Мы так торопились, что, несмотря на суровое время и дурные дороги (дело было зимой), мы приехали в Капеллу на другой день вечером, накануне ярмарки. Я был знаком с местностью, потому весьма скоро попал, куда нужно, и навел справки. Все, кого я расспрашивал о Пон Жераре, называли его разбойником, жившим контрабандой и грабежом; все перед ним трепетало, и самое имя его было предметом ужаса; местные власти, которым на него ежедневно доносили, не решались его обуздывать. Словом, это была одна из тех грозных личностей, которые повелевают всем окружающим.

Несмотря на все это, привыкнувши никогда не отступать перед опасным предприятием, я ни минуты не колебался сделать попытку. Все рассказы о Пон Жераре подстрекали мое самолюбие; но как до него добраться?.. Я еще ничего не знал; в ожидании счастливого наития я завтракал со своими агентами, и, порядком подкрепившись, мы пустились в путь – на поиски за сообщником Рауля и Курта. Последние обозначили мне уединенную таверну, служившую притоном контрабандистов. Пон часто там бывал и хорошо был известен хозяину, который сильно им интересовался как одним из выгоднейших посетителей. Таверна была так точно определена, что мне не пришлось ни у кого спрашивать, и я прямо нашел ее. Я вошел в сопровождении двух своих помощников; сажусь без всяких прелюдий и церемоний, как человек, который бывал здесь и хорошо знаком с обычаями дома.

– Здравствуйте, матушка Барду, как поживаете?

– Здравствуйте, соколики, добро пожаловать; живем, как видите, помаленьку. Чего прикажете подать?

– Да пообедать; смерть проголодались.

– А вот сейчас. Пожалуйте в залу, обогрейтесь.

Пока она накрывает на стол, я стараюсь вовлечь ее в разговор.

– А вы, наверное, меня не узнаете?

– Постой, дайте-ка припомню.

– Вы раз двадцать видели меня в прошлую зиму с Поном, когда мы приходили ночью.

– Как, это вы?

– Конечно, я.

– Так теперь я отлично помню.

– А кум Жерар, как он? В добром здравии?

– О, что до этого, здоровехонек; он и сегодня зашел выпить перед отходом на работу в дом Ламар.

Я совсем не знал, где был этот дом, но так как выказывал свое знакомство с местностью, то и остерегся спросить; притом надеялся, не делая прямого вопроса, заставить указать его себе. Едва мы проглотили по первому куску, как Барду известила меня:

– Вы сейчас говорили о Жераре. Вот пришла его дочь!

– Которая?

– Самая младшая.

Я быстро встал, побежал к девочке, принялся целовать ее и прежде, чем она успела взглянуть на меня, сбил ее с толку градом непрерывных вопросов, то о том, то о другом члене ее семьи, после чего сказал ей:

– Ну, хорошо, ты славная девочка; на вот тебе яблоко, съешь его, а потом мы пойдем вместе к твоей матери.

Мы наскоро пообедали и вышли с девочкой. Она направилась было домой; но как только мы отдалились и трактирщик не мог нас видеть, я сказал ей:

– Послушай, малютка, ты знаешь, где дом Ламар?

– А вот там, – отвечала она, указывая пальцем по другую сторону Гирсона.

– Теперь ты скажешь матери, что видела трех друзей твоего отца и чтобы она приготовила ужин на четверых; мы придем с ним. До свидания, дитя мое.

Девочка пошла к себе, а мы скоро очутились возле дома Ламар. Но там не было рабочих; на мой вопрос об этом к крестьянину он сказал, что они немного подальше.

Мы продолжали путь, и, взойдя на возвышение, я увидел, что человек тридцать были заняты поправлением дороги. Жерар как смотритель должен был находиться между ними. Мы приблизились; шагов за десять я указал своим агентам того, который по лицу и осанке совершенно сходен был с данными мне приметами. Я уверен был, что это Жерар, и спутники мои разделяли то же мнение. Но Жерар был слишком окружен, чтобы можно было схватить его. Он и один был страшен своей храбростью; а если бы за него вступились другие рабочие, то, естественно, что нам не удалось бы выполнить приказ. Дело было затруднительно, при малейшей неловкости с нашей стороны он мог или одолеть нас, или бежать за близлежащую границу; поэтому я никогда не сознавал в такой степени необходимость осторожности и благоразумия. Я обратился за советом к своим двум спутникам, отличавшимся неустрашимостью.

– Поступайте, как вам заблагорассудится; мы готовы во всем вам содействовать, чего бы это ни стоило.

– Ну, так следуйте за мною и ничего не предпринимайте до тех пор, пока не настанет время. Если мы не возьмем силою, то, может быть, хитростью.

С этими словами я направился к тому, кого принимал за Жерара, а мои агенты остались в нескольких шагах. По мере приближения я все более убеждаюсь в своей догадке. Наконец я подхожу и без всяких предисловий беру его обеими руками за голову и целую.

– Здравствуй, Пон, как твое здоровье? Что жена, дети здоровы ли? – говорю я.

Пон, как бы ошеломленный столь неожиданным здорованьем, с удивлением рассматривает меня.

– Черт возьми, я совсем тебя не знаю. Кто ты такой?

– Как, ты меня не знаешь? Стало быть, я очень изменился?

– Нет, по чести, совсем тебя не припомню. Назовись, я как будто видел где-то это лицо, но не могу вспомнить, где и когда.

Тогда я наклонился и сказал ему на ухо:

– Я друг Курта и Рауля, они меня прислали.

– А! – воскликнул он, дружески пожимая мне руку; и затем, обратись к рабочим, прибавил:

– И что у меня за память! Его ли не знать? Мой друг Д. Ах, дружище, дай же я тебя расцелую. – И он готов был задушить меня в своих объятиях.

Во все это время полицейские не теряли меня из виду, и Пон спросил:

– Что, они с тобой пришли?

– Это мои молодцы, – отвечал я.

– Я так и думал. А ведь ты, небось, хочешь подкрепиться, да и эти господа тоже? Пойдем выпьем.

– Это не мешает. Как не хотеть!

– Не досадно ли! В этом скверном волчьем крае ничего нельзя найти; только в Гирсоне, за добрую милю отсюда, можно достать вина, ты, верно, мимо проходил?

– Ну что ж, пойдем в Гирсон.

Пон простился со своими товарищами, и мы пошли вместе. По дороге я размышлял о том, что мне нисколько не преувеличили силу этого человека: он не был высок ростом, не более пяти футов четырех дюймов; но сложение его было квадратное; его смуглое лицо, если бы и не было загорелым от солнца, отличалось энергией и резкими чертами. Плечи его, шея, бедра, руки были громадны; прибавьте к этому густые бакенбарды и густейшую бороду, короткие руки, очень широкие и покрытые волосами до самых пальцев. Его грубая, жестокая физиономия, хотя могла смеяться вследствие своей подвижности, никогда не освещалась улыбкой. Пока мы шли рядом, Пон оглядывал меня с ног до головы.

– Что за здоровяк, ей-Богу! – воскликнул он, несколько приостановившись, как бы для того, чтобы лучше рассмотреть меня. – Ты можешь похвастаться, что у тебя везде вплотную натянуто.

– Не правда ли? И складочки не найдешь.

– Я сам тоже не тонок, и, по правде сказать, мы стоим один другого. Не то, что этот карапуз, – добавил он, указывая на Клемана, самого маленького агента в моей бригаде. – Сколько таковских можно проглотить за одним завтраком!

– Ну не очень-то, брат…

– А может быть, правда, иногда эти поджарые очень сильны.

После подобного разговора, естественного между людьми, которым нечего сказать друг другу, Пон стал у меня расспрашивать про своих друзей. Я отвечал, что они здоровы; но что так как они его не видали после дела Авенсы, то сильно беспокоились на его счет. (Дело Авенсы было не что иное, как убийство; а Жерар даже и глазом не моргнул, когда я упомянул о нем).

– А ты зачем пришел сюда? – спросил он меня. – Ты, может, занимаешься беспошлинной продажей^[12]?

– Почти так; я пришел, чтоб перепродать здесь тайком лошадей; мне сказали, что ты можешь мне помочь в этом.

– О, можешь вполне на меня рассчитывать, – отвечал Пон.

Беседуя таким образом, мы прибыли в Гирсон, и Пон ввел нас к часовщику, торговавшему вином. Мы уселись все четверо, и за закуской я старался свести разговор на Курта и Рауля.

– В настоящее время они, может быть, в большом затруднении, – заметил я.

– Почему?

– Я давеча не хотел тебе прямо сказать, но с ними случилось несчастье: их арестовали, и, боюсь, что, может, даже теперь они в тюрьме.

– А по какому поводу?

– Вот этого уж не знаю; знаю только, что мы вместе завтракали, когда явилась полиция и всем нам сделала допрос. Меня тотчас же отпустили, а их задержали и посадили в секретную; ты и теперь не был бы предупрежден обо всем этом, если бы Рауль по выходе с допроса не имел возможность шепнуть мне два слова наедине. Он просил предупредить тебя быть настороже, потому что и о тебе также спрашивали. Вот все, что могу сказать тебе.

– Кто же их задержал? – спросил Пон, видимо, озадаченный этим известием.

– Видок.

– О, негодяй! И что это за Видок такой, о котором столько говорят? Я никогда не видел его в лицо; раз только видел мимоходом сзади, и уже после мне сказали, что это был он. Я охотно заплатил бы несколько бутылок хорошего вина тому, кто мне его показал бы.

– Его совсем не так трудно встретить, потому что он всегда рыскает по всем дорогам.

– Пусть он лучше мне не попадается; если бы он был здесь, плохую четверть часа заставил бы я его пережить.

– Полно, ты, как и другие, будь он здесь, сидел бы смирнехонько, да еще первый предложил бы ему выпить. (Говоря это, я протянул к нему стакан, и он налил).

– Я-то! Скорей бы я предложил ему…

– Предложил бы ты ему стакан вина, – повторяю тебе.

– Ну вот! Да лучше умереть.

– Ну так можешь умирать, коли хочешь. Я самый и есть Видок и арестую тебя.

– Что ты, что! Как так?

– Да так, арестую, вот тебе и сказ. – И затем, приблизивши свое лицо прямо к его лицу, прибавил. – Тебя, брат, выдали, и если ты что-нибудь затеешь, то я тебе нос откушу. Клемент, надень ему наручники!

Невозможно вообразить себе удивление Пона. Все черты его были искажены; глаза вышли из своих орбит, щеки тряслись, зубы стучали, волосы стали дыбом. Вскоре эти судорожные симптомы, обнаружившиеся на поверхности тела, исчезли и заменились другим состоянием. Когда ему связали руки, он двадцать пять минут оставался неподвижным и как бы остолбенелым, с открытым ртом и с языком, прилипшим к гортани. Только после значительных усилий удалось ему отделить язык, и он тщетно искал слюны, чтобы увлажнить свои засохшие губы. Словом, в продолжение получаса лицо этого злодея, попеременно бледное, желтое и багровое, представляло все оттенки разлагающегося трупа. Наконец, как бы выходя из летаргического оцепенения, Пон произнес:

– Так ты Видок! Знай я это, когда ты подошел ко мне, я очистил бы землю от такого… бездельника!

– Хорошо, хорошо, – сказал я, – благодарю покорно. А пока ты попал в ловушку и все-таки должен мне несколько бутылок хорошего вина. Впрочем, пожалуй, мы квиты; ты хотел видеть Видока, и я тебе показал его. В другой раз не пытайся искушать дьявола.

Жандармы, которых я велел позвать по взятии Пона, не верили глазам своим. Во время обыска его жилища мэр общины рассыпался перед нами в благодарностях. «Какую великую услугу оказали вы нашей стране! – повторял он. – Это было наше всеобщее страшилище. Вы нас избавили от истинного бича».

Действительно, все жители были чрезвычайно рады аресту Пона и все изумлялись, что он совершен был без всякого сопротивления.

По окончании обыска мы отправились ночевать в Капеллу. К Пону был приставлен один из агентов, не покидавший его ни днем, ни ночью. При первом роздыхе я велел его раздеть, чтобы посмотреть, не скрыто ли на нем какого оружия. При виде его голым я в первую минуту несколько усомнился, человек ли это: все тело его было покрыто черной шерстью, густой и лоснящейся; его можно было принять за Геркулеса Фарнесского, покрытого медвежьей шкурой. Пон был довольно спокоен; с ним не происходило ничего особенного; только на другой день я заметил, что ночью он проглотил более четверти фунта нюхательного табака.

Я уже имел случай видеть, что при сильном душевном беспокойстве люди, употребляющие табак в том или другом виде, истребляют его с большой неумеренностью. Я знал, что нет курильщика, который бы мог так скоро выкурить трубку, как приговоренный на смерть тотчас по произнесении смертного приговора или перед самой казнью; по мне никогда еще не случалось видеть, чтобы злодей в положении Пона вздумал спровадить в желудок такое огромное количество вещества, которое по своей едкости могло принести страшный вред. Я боялся, чтобы он не захворал; может, он даже имел намерение отравить себя. Как бы то ни было, я велел взять у него оставшийся табак и давать ему только понемногу и с тем условием, чтобы он удовольствовался одним жеваньем. Пон подчинился приказанию, не глотал более табаку, и ни по чему не было видно, чтобы проглоченный принес ему какой-либо вред.

Глава сорок третья

Свидание в Версале. – Большой рот и маленький кусок. – Раскаяние двух осужденных. – Отчаяние преступников. – Каждый сам устраивает свою судьбу. – Сон убийцы. – Новообращенные. – Убийцы приглашают меня на свою казнь. – Золотая табакерка. – Всемогущий Бог. – Роковой час. – Молитва и последняя просьба. – Мы свидимся там. – Гильотина. – Подарки на память. – Прощание. – Казнь. – Я целую две мертвые головы. – Дух мщения. – Последнее прости. – Вечность.

Я вернулся прямо в Париж и поместил Пона в Версаль, где содержались Курт и Рауль. По приезде я пошел навестить их.

– Ну, наш молодец засажен, – сказал я им.

– А, уж он у вас? – воскликнул Курт. – Что ж, тем лучше!

– Поделом ему! – добавил Рауль. – Я уверен, что он дал себя знать!

– Он-то? – возразил я. – Да он был смирен, как баран.

– Как, он не защищался? Гм, видишь, Рауль, он не защищался!

– У этих чудовищ большой рот, но они глотают и маленькие кусочки.

– Данные вами сведения, – сказал я, – не пропали даром.

До отъезда из Версаля я, в знак благодарности, хотел доставить развлечение узникам и пригласил их на обед. Они согласились с большим удовольствием, и все время, проведенное нами вместе, я не видал на их лицах ни малейшей тени печали: они более чем покорились воле Божьей; я не удивился бы, если бы они превратились в честных людей; по крайней мере, их разговоры свидетельствовали о том.

– А надо сознаться, мой бедный Рауль, – говорил Курт, – что мы занимались плохим ремеслом.

– Уж и не говори! Ремесло, которое ведет на виселицу…

– И это еще не все: быть в постоянном страхе, не иметь минуты покоя, трепетать при виде каждого нового лица.

– Истинная правда, повсюду мне виделись полицейские шпионы и переодетые жандармы; малейший шум, даже собственная тень приводила меня в трепет.

– А я-то! Стоило только какому незнакомцу взглянуть на меня, как я уже думал, что он снимает мои приметы.

Меня всего бросало в жар, и я чувствовал, что краснел до ушей.

– Раз совратившись с пути, идешь очертя голову! Если бы пришлось опять приниматься за то же, то я готов лучше тысячу раз пустить себе пулю в лоб.

– У меня двое детей, но если им предстоит дурная дорога, то я лучше готов велеть матери сейчас же их удушить.

– Если бы мы употребили столько стараний на добро, сколько на зло, мы не были бы здесь, мы были бы счастливее.

– Что делать! Такова, видно, наша судьба.

– Не говори ты мне этого… Всякий сам себе устраивает судьбу… Назначение судьбы – это вздор; судьбы нет, и без дурных знакомств, я чувствую, что не был бы негодяем. Помнишь ли, после каждого нашего преступления сколько я должен был прибегать к утешению? Это потому, что на мне было точно 509 фунтов тяжести; выпей я хоть целую вельту^[13], и та бы меня от нее не избавила.

– А мне так сердце жгло, точно раскаленным железом. Я ложился на левый бок и как только забывался, то будто пятьсот миллионов чертей гнались за мною. То мне чудилось, что меня застали в моем окровавленном платье, то закапывающим труп или несущим его на спине. Я просыпался точно окунутый в воду; пот лил со лба так, что его можно бы собирать ложками. После того уже невозможно было сомкнуть глаз; колпак мой мешал мне, и я его вертел и переворачивал на сто ладов; как будто железный обруч сжимал мне голову, упираясь двумя острыми концами в оба виска.

– А! И ты тоже испытал это… Точно колет иголками.

– Может быть, все это и называют угрызением совести.

– Угрызение или что другое, только это ужасное мучение. Верите ли, г-н Жюль, я не мог выносить долее; это должно было покончиться; честное слово, с меня было довольно. Может, кто другой был бы на вас сердит; но я считаю, что вы оказали нам услугу. Ты как находишь, Рауль?

– С тех пор, как мы во всем сознались, я точно в раю сравнительно с тем, что было прежде. Конечно, нам придется пережить дурную минуту; но ведь и те, которых мы убивали, были не в лучшем положении. Притом самое меньшее, что мы послужим примером.

При расставаньи Курт и Рауль умоляли навестить их тотчас после осуждения; я обещал им и сдержал слово; через два дня после произнесения смертного приговора я пришел к ним. При моем появлении они испустили радостный крик. Имя мое прозвучало под мрачными сводами тюрьмы как имя освободителя. Они сказали, что приход мой доставляет им большое удовольствие, и просили позволения поцеловать меня, в чем я не имел силы отказать им. Они были прикованы к нарам, со скованными руками и ногами. Я влез на нары, и они прижали меня к сердцу с таким жаром, точно самые лучшие друзья после долгой и тяжелой разлуки. Один мой знакомый, бывший свидетелем этого свидания, очень испугался, видя меня некоторым образом во власти злодеев.

– Ничего не бойтесь, – сказал я ему.

– Нет-нет, не бойтесь, – заговорил Рауль о живостью. – Чтобы мы сделали какое зло г-ну Жюлю!.. Никакой опасности нет.

– Г-н Жюль, – добавил Курт, – вот так человек! Он один только наш друг, и что мне особенно нравится, он не покинул нас.

Намереваясь удалиться, я заметил возле них две маленькие книжки, из которых одна была раскрыта (то были Мысли христианина).

– Кажется, вы занимаетесь чтением, – заметил я. – Уж вы не взялись ли за благочестие?

– Что делать? – отвечал Рауль. – Сюда пришел пастор исповедовать нас и оставил нам это. Во всяком случае, тут есть вещи, которым если бы следовали, то мир был бы лучше, чем теперь.

– Еще бы не лучше! Недаром говорят, что религия – не шутка; мы родились на свет не для того, чтобы околевать, как собаки.

Я поздравил новообращенных со счастливой переменой, происшедшей в них.

– Кто сказал бы два месяца тому назад, – произнес Курт, – что я дам себя дурачить какой-нибудь скуфье!

– А я-то, – заметил Рауль. – Ты знаешь, как я их в грош не ставил. Но при нашем положении совсем другое дело. И не смерть пугает меня; это для меня все равно, что воды напиться. Вот вы увидите, г-н Жюль, как я туда пойду.

– О да! – сказал Курт. – Вы должны прийти.

– Обещаюсь вам.

– Честное слово?

– Честное слово.

В день, назначенный для казни, я отправился в Версаль. Было десять часов утра, когда я вошел в тюрьму; заключенные разговаривали со своим духовником. Завидя меня, они быстро пошли мне навстречу.

Рауль (взяв меня за руку). Вы не знаете, сколько удовольствия доставляете нам. Видите, нас уже начали приготовлять к смерти.

Я. Я не хочу вам мешать.

Курт. Вы-то нам помешаете? Вы шутите, г-н Жюль.

Рауль. Разве у нас только десять минут осталось, чтобы мы не могли даже поговорить с вами? (Обращаясь к священникам). Вы нас извините, господа.

Духовник Рауля. Хорошо, хорошо, друзья мои.

Курт. Таких ведь немного, как г-н Жюль; а как видите, он нас засадил, но это ничего не значит.

Рауль. Коли не он, другой бы кто засадил.

Курт. И такой, который бы не обращался с нами так хорошо.

Рауль. Ах, г-н Жюль, я никогда не забуду, что вы для нас сделали.

Курт. И друг не сделал бы столько.

Рауль. И в довершение всего пришел посмотреть, как мы отправимся туда.

Я (предлагая им табаку в надежде переменить разговор). Ну-ка, щепотку; это хороший табак.

Рауль (сильно нюхнув). Недурен! (Он чихает несколько раз). Это пропускной билет, правда, г-н Жюль?

Я. Точно так.

Рауль. Однако я сильно болен. (Он взял табакерку и, раскрывши ее, стал рассматривать). А хороша вещичка! Ну-ка, Курт, ты знаешь, из чего она?

Курт (отворачиваясь). Это золото.

Рауль. Ты прав (отворачиваясь): золото – погибель людей. Видишь, куда это нас привело.

Курт. И подумать, что за такую дрянь можно себе наделать столько хлопот! Не лучше ли было работать? У тебя были честные родители, у меня тоже, и в настоящее время мы не опозорили бы их имя.

Рауль. О, не это заставляет меня особенно сожалеть, а те господа, которых мы спровадили… Несчастные!

Курт (обнимая его). Ты хорошо делаешь, что раскаиваешься. Кто убивает себе подобных, тот не должен жить. Это – чудовище.

Придворный духовник. Однако, дети мои, время идет да идет.

Рауль. Хорошо им говорить – Всевышнее Существо… Если Оно есть, то никогда не простит нам.

Придворный духовник. Милосердие Божие неистощимо… Спаситель, умирая на кресте, ходатайствовал перед Отцом за покаявшегося разбойника…

Курт. Кабы Он и за нас умолил!

Один из духовников. Вознесите ваши души к Господу, дети мои, падите ниц и молитесь.

Оба осужденные глядели на меня, как бы ожидая моего совета, что им делать; они как будто страшились, чтобы я не осудил их в слабости.

Я. В этом нет никакого стыда.

Рауль (своему товарищу). Ну, друг, поручим себя Богу.

Они стали на колени и около пятнадцати минут оставались в этом положении.

Часы пробили половину двенадцатого; они, взглянув друг на друга, произнесли вместе: «Через тридцать минут с нами будет покончено!» И с этими словами встали. Видя, что они желают говорить со мной, я, находясь несколько поодаль, приблизился.

– Г-н Жюль, – начал Курт, – если вы будете настолько добры, мы попросили бы вас об одном последнем одолжении.

– О каком? Я готов служить с удовольствием.

– У нас есть жены в Париже. У меня жена… Вот что разрывает мое сердце… Это сверх сил моих!

Глаза его наполнились слезами, голос оборвался, и он не мог продолжать далее.

– Что же это, Курт, – сказал Рауль, – что с тобою? Не будь же ребенком… Я не узнаю тебя; или ты не мужчина, потому что у тебя есть жена! А у меня разве ее нет? Будь же потверже.

– Теперь прошло… – перебил Курт. – Я хотел только сказать, г-н Жюль, что у нас есть жены, и мы желали бы дать вам некоторые поручения к ним, если это не особенно вас обеспокоит.

Я обещал исполнить все, что они желают, и, когда они высказались, я подтвердил уверения, что свято выполню их поручения.

Рауль. Я был уверен, что вы нам не откажете.

Курт. С хорошими людьми никогда не останешься без помощи. Ах, г-н Жюль, чем нам вас отблагодарить за все это?

Рауль. Если то, что говорит священник, не вранье, то когда-нибудь мы свидимся на том свете.

Я. Надо надеяться; может, это будет скорее, чем вы думаете.

Курт. Это путешествие делают как можно позднее, а мы уже готовы отправиться.

Рауль. Г-н Жюль, ваши часы верно идут?

Я. Мне кажется, они немного вперед. (Я вынимаю часы).

Рауль. Ну-ка, посмотри. Уж полдень.

Курт. Колючка-то (смерть), как она торопится!

Рауль. Большая стрелка заходит за маленькую. Нам с вами не скучно, г-н Жюль… Но надо расстаться. Вот возьмите эту болтовню, нам она не нужна больше (болтовней он назвал «Мысли христианина»).

Курт. А эти два распятия возьмите также, это вам, по крайней море, напомнит о нас.

Послышался стук кареты; осужденные побледнели.

Рауль. Раскаяние – хорошая вещь; но ужели в самом деле я иду умирать? Не станем хвастаться хладнокровием, как некоторые, а постараемся быть твердыми.

Курт. Да, будем твердыми и раскаивающимися.

Приехал палач. Садясь в тележку, осужденные стали прощаться со мной.

– А вы ведь поцеловали две мертвые головы, – сказал Рауль.

Поезд направился к месту казни. Преступники внимательно слушали увещания своих духовников, как вдруг они задрожали: до ушей их долетел голос Фонтена, который, излечившись от ран, появился в числе зрителей. Предаваясь чувству мести, он выражал свирепую радость. Рауль узнал его и взглядом презрительной жалости дал мне понять, что присутствие этого человека ему тягостно. Так как Фонтен был возле меня, то я велел ему удалиться. Курт и Рауль наклонением головы изъявили мне свою благодарность за такое внимание.

Курт был казнен первым. Взойдя на эшафот, он еще раз взглянул на меня, как бы спрашивая, доволен ли я им. Рауль выказал не менее твердости. Он был в цвете жизни: два раза голова его подпрыгнула на роковом помосте, и кровь брызнула с такой силой, что попала на стоявших в двадцати шагах.

Таков был конец этих двух человек, злодейства которых были не столько следствием дурной натуры, сколько столкновения с развращенными личностями, составляющими в среде общества свое отдельное общество, со своими особенными правилами, добродетелями и пороками.

Раулю было не более тридцати восьми лет: он был высок, статен, ловок и силен; брови его были приподняты, глаза черные, блестящие, хотя маленькие, но живые; лоб, не будучи вдавленным, был слегка запрокинут назад, уши были несколько оттопырены и как бы приставлены к двум выпуклостям, подобно как у итальянцев, с которыми он имел общий цвет лица. Физиономия Курта представляла одну из трудно разрешимых загадок. Глаза его не были косые, но как бы тусклые, и общие черты, по правде сказать, не представляли ни хорошего, ни дурного значения; только выдающиеся костлявые выпуклости, как у основания лба, так и у обеих скул, указывали на свирепые инстинкты. Может быть, эти признаки кровожадности развились от привычки к убийству.

Другие подробности, относившиеся преимущественно к игре физиономии, имели не менее глубокий смысл; в них проглядывало что-то гнусное, что заставляло беспокоиться и содрогаться. Курт был сорока пяти лет и с самой молодости вступил на дорогу преступления! Чтобы наслаждаться столь долгой безнаказанностью, ему необходимо было иметь достаточную дозу коварства и хитрости.

Поручения, данные мне этими двумя убийцами, доказывали, что их сердца еще были доступны добрым чувствам; я исполнил их с точностью. Что касается до подарков, то я тоже их сохранил, и до сих пор еще можно видеть у меня «Мысли христианина» и два распятия. Пон Жерар, которого не могли уличить в убийстве, был приговорен к вечной каторжной работе.