– По поводу вашей рукописи… – начал я издалека. – Егор Фомич, в нашу редакцию поступили сведения от анонима, что ваша рукопись не заинтересовала издательство, в которое вы обратились изначально.
Выражение лица Канариса не изменилось, из чего я сделал вывод, что действую правильно. Он сидел напротив меня и по-прежнему внимательно следил за моей речью. Его небесно-голубые глаза излучали дружелюбие. Руки старик держал перед собой на столе. Я продолжил:
– Дело в том, что нашу редакцию очень интересует ваша рукопись. Более того, в свете последних событий, нам было бы очень интересно узнать о вас и вашей жизни.
– В свете последних событий? – удивился дед. – Вы о чем?
– Ну, наверняка вам звонили с бывшей работы… – предположил я. Не могли же наши бравые ГэБэ-шники снять гриф «Секретно» с личности живого разведчика, а его самого об этом не предупредить. Или могли?
– С работы? – переспросил Егор Фомич, растерянно бегая глазами по моему лицу. – Что вы знаете о моей работе?
Тут я замешкался. Как ответить старому мнительному разведчику так, чтобы не вызвать у него лишних подозрений? Очевидно, он был приучен не афишировать ту часть работы, о неразглашении которой давал подписку. В таком случае, разумно было бы ответить о его последнем месте работы. В статье на сайте ФСБ говорилось о том, что после возвращения в Союз, прославленный Канарис еще долгое время работал с молодыми разведчиками, передавая свой опыт.
– Из академии, – ткнул я пальцем в небо. – Разве вам не говорили о присвоении вам награды?
Напряженное лицо деда тут же просветлело, и он встал из-за стола. Кажется, я попал в точку.
– Дайте мне пару секунд, молодой человек, я сверюсь с записями. Память, знаете ли, уже подводит…
С этими словами Егор Фомич прошаркал мимо меня в коридор и принялся рыться в каком-то шкафу. Я же огляделся. На мгновение мне стало стыдно за свою страну. Дед жил в той еще помойке. Про то, что везде была пыль и грязь я молчу. В квартире, похоже, с полвека не делался ремонт. Обои настолько выгорели, что уже не угадывался изначальный рисунок. Окна, сплошь покрытые уличной грязью, мылись, похоже, лишь проливными дождями. В комнате не было ни телевизора, ни магнитофона, ни банального радио. На потолке вместо люстры висела простая лампочка. Конечно, можно было предположить, что убираться самостоятельно дед давно уже не может. Но ведь у нас есть социальные службы. Есть приличные пансионаты для престарелых, бывшие госдачи, которые, хоть и перешли на новые коммерческие рельсы, но своего смысла не утратили. Неужели старый разведчик, полжизни положивший на благо родины, в которой, по сути, до войны и не жил, не заслужил приличного к себе обращения? Я уже молчу о том, что этот человек, много лет работая под прикрытием в Абвере, совершил немыслимое, а его подвиг спрятали от всего мира на семь десятилетий, а когда рассекретили, не удосужились поинтересоваться, а жив ли этот забытый герой страны советов?
Я решил абстрагироваться от удручающей картины тотальной нищеты и пялился в грязное окно в ожидании собеседника. Старика не было еще с минуту, но затем шаркающие шаги вновь послышались за моей спиной. Я хотел было обернуться и предложить деду свою помощь, но мне в затылок уперлось что-то твердое и холодное. Я замер на месте.
– Прошу вас, без резких движений, – спокойно сказал Канарис. – На кого работаем?
Я не сразу сообразил, что мне в затылок упирается дуло пистолета и начал оборачиваться, чисто инстинктивно, и тут же получил оглушительный удар в висок. Сначала раздался звон, в глазах потемнело, затем пошли яркие разноцветные круги перед глазами. Начало сильно мутить. Я постарался подняться, но не чувствовал ног. Хотел потереть раскалывающуюся голову руками, но не мог ими пошевелить. Глаза открыть тоже не получалось. Было такое чувство, будто мое тело уже не совсем мое. Я в нем есть, но управлять им не в состоянии. Мысли тоже путались. В раскалывающейся на части голове, они не хотели ни формироваться в слова и предложения, ни дать мне подсказку, что же все-таки происходит. Я потерял чувство времени, пространства и даже не помнил, как оказался в таком положении. Странное чувство. Повторять такое точно не захочется.
Глава 4
Очнулся я от вылитой на голову холодной воды и обнаружил себя на стуле в другой комнате, связанным по рукам и ногам. Интересно, как этот немощный старик дотащил меня сюда? Во мне же, без малого, центнер. В глаза светила лампа, заставляя щуриться и вызывая мучительные приступы головной боли.
– Очнулся? – довольно участливо спросил бывший разведчик.
Я кивнул головой и тут же пожалел об этом. От боли в глазах снова потемнело, комната поплыла перед глазами, и я был готов опять провалиться в небытие. Помогла ватка с нашатырем, которую дед подсунул мне под нос.
– Ну давай, очухивайся, – приказал дед. – Повторю вопрос. На кого работаешь?
– В редакции я работаю, – выдавил я из себя, отворачиваясь от вонючей ватки. – Журналист я.
– Назвался Зильбером, а ни пароля, ни отзыва не знаешь, – сказал старик. – Получается, вы моего связного взяли, да не все выпытали. Кто ты? – повторил он грозно. Я вновь почувствовал что-то холодное у виска.
– Егор Фомич, я же представился. Зильбер я, Яков Васильевич.
– Допустим. Год и место рождения.
– Восемнадцатое мая, тысяча девятьсот семьдесят восьмого. Москва.
Старик засмеялся.
– Под дурачка косишь? – спросил он, продолжая веселиться. – Или это я слишком сильно тебя приложил?
– Егор Фомич, я ничего не понимаю, – взмолился я, начиная понимать, что у вооруженного старика какие-то проблемы с головой. – Вы же меня сами пригласили. Помните? Я с вами вчера по телефону разговаривал. Мы договорились о встрече. Я не знаю ни про какие пароли или отзывы. Я работаю журналистом в журнале. Пришел брать у вас интервью.
– А работой моей, зачем интересовался? – не унимался дед. – Ты мне Ваньку не валяй, гаденыш! На кого работаешь?
Я закрыл глаза, стараясь унять нарастающую боль в голове, но тут же открыл их от испуга, услышав сухой металлический щелчок. Дед взвел курок у самого моего уха.
– Даю тебе три секунды. Явка моя провалена, мне итак уходить. Так что шлепну тебя прямо тут и ищи потом ветра в поле.
– Егор Фомич, миленький. Я правда не понимаю о чем вы толкуете, – чуть не рыдая, выдавил я. Страх за собственную жизнь подстегивал говорить быстро, не разбирая слов и фактов.
– Раз!
– Егор Фомич! Будьте благоразумны! Очнитесь! Я же свой, советский!
– Советский говоришь? А откуда у тебя аппаратура иностранная?
Канарис сунул мне под нос мой же мобильник с яблоком на задней крышке и надписями на иностранном языке.
– У нас таких не делают, – задумчиво протянул дед, разглядывая мой айфон. – Англичанин? Американец? Немец? Говори, собака! Два!
– Русский я! Русский, свой Я, СОВЕТСКИЙ!
Я уже не знал, как успокоить обезумевшего деда.
– Зильбер? – хмыкнул старик. – Какой же ты русский?
– Еврей! Еврей! – истошно вопил я. – Только русский еврей! Родился в Москве. Мама моя в Москве родилась. А папа в Ленинграде. После войны перебрался в Москву с семьей. Блокадник он. Дитя блокадного Ленинграда!
– Что-то у тебя, еврей русский, совсем ум за разум зашел. Ленинград только в кольцо взяли, – сказал Канарис и впервые за весь допрос встал передо мной, загородив яркий свет и приставив ко моему лбу пистолет. – Три…
– Стойте! Стойте! – задыхался я. – Все скажу! Только не стреляйте. Не стреляйте!