В бане отдыхали офицеры Санкт-Петербургской военной академии. Присутствовали: начальник отдела кадров полковник Мортушко, два его заместителя – подполковники, а также начальник отделения по работе с личным составом – молодой майор Курицын.
Полковник Мортушко пользовался бесспорным авторитетом среди сослуживцев. Он был одним из немногих, кто, находясь на кадровой службе в армейском учебном заведении, являлся ветераном боевых действий.
В начале нулевых молодой Мортушко служил офицером тылового обеспечения в одной из войсковых частей Ленинградской области. Однажды он узнал об очередном наборе военных, желающих откомандироваться для прохождения службы в Северокавказском регионе. В то время, хоть и не так активно, но еще продолжалась Вторая Чеченская война. Мортушко, будучи молодым и амбициозным патриотом, которому наскучило переписывать складское имущество, написал рапорт об откомандировании. В расположении войсковых частей на Кавказе требовались не только бойцы, но и тыловые работники, поэтому рапорт Мортушко был удовлетворен.
Так он и оказался на военной базе под Хасавюртом – в зоне проведения контртеррористической операции. И хотя сам Мортушко за три месяца пребывания в военном расположении ни в одном бою не участвовал, по возвращению получил-таки удостоверение ветерана боевых действий и безмерное уважение среди сослуживцев. Строить дальнейшую карьеру боевой офицер отправился в Санкт-Петербургскую военную академию. На новом месте службы никто не знал, где конкретно на Кавказе был Мортушко и чем занимался, поэтому он вполне мог выдумывать небылицы о том, как смело бился с боевиками среди свистящих пуль и взрывающихся снарядов, за что и получил по возвращении орден и пару медалей. Но этого совесть ему делать не позволяла. Хоть ему и не довелось побывать в бою, он достаточно успел пообщаться с бойцами, оставшимися кто без рук, кто без ног. Некоторые из его сослуживцев вернулись на Родину в цинковых гробах, а иные – попали в плен, где и закончили свою короткую жизнь, пребывая в рабстве и ночуя в сырых ямах. Это наложило на Мортушко горькое чувство вины за то, что ему посчастливилось избежать того ада, в который попали тысячи молодых ребят, многие из которых – не по собственной воле.
Мортушко не слыл большим хвастуном и, возвратившись, никогда в дальнейшем не врал сослуживцам и не приписывал себе несуществующих заслуг. Но и о том, что ни в одном бою не принимал участия, тоже предпочитал не рассказывать. «Пусть думают, что хотят, – так считал Мортушко. – Чем меньше о себе рассказываешь, тем больше они сами додумают». Так и служил Мортушко в военной академии и никогда больше не строчил рапорта на командировки в Северокавказские регионы, даже после окончания Второй чеченской войны.
– Наливай! Кого ждем? – обратился Мортушко к майору Курицыну, кивнув головой на запотевшую бутылку водки.
Майор прибыл в баню к своим сослуживцам чуть позже, так как задержался на службе. Полковник с заместителями к его приходу уже успели раздавить одну бутылку на троих.
Курицын был самый молодой и самый стройный из всех присутствующих, еще не успевший отрастить достаточно круглый живот, чтобы не выделяться из окружения. Недавно назначенный на должность начальника отделения по работе с личным составом, он еще не заматерел в роли строгого командира, продолжая порой распускать фамильярные отношения с подчиненными и даже с курсантами, за что периодически получал объективные замечания со стороны непосредственного руководства.
– Я пока не буду, – замялся Курицын, разливая водку по рюмкам. – В баню трезвым люблю ходить. Еще попаримся пару раз, и сразу присоединюсь к вам, – как бы оправдываясь, добавил он.
– Ты смотри, – засмеялся полковник Мортушко, – прям как Сухой заговорил. Тот в бане вообще не пил.
Мортушко поднял рюмку, и оба заместителя последовали его примеру.
– Выпьем за нас, ребята, за службу нашу, за офицерскую честь. На всех нас возложены обязанность и ответственность. Мы – кузница кадров для российской армии. На нас равняются молодые курсанты – будущие офицеры. Хоть и не в десанте, но никто кроме нас! Будем!
После того, как офицеры опустошили рюмки и закусили бутербродами с селедкой, один из замов полковника Мортушко задал вопрос:
– А Сухой, это кто?
Полковник нахмурил брови.
– А ты Сухого не застал что ли? – ответил он. – Ну да, вы ж все после пришли, я один тут аксакал остался. Не слышали что ли ни разу про него? Интересный человек со сложной судьбой. В бане тоже никогда не пил и других к тому агитировал. Расскажу вам про него, слушайте.
Служил в нашей академии Сухов такой, Кирилл звали. Начинал он карьеру в спецподразделениях, был снайпером. В горячих точках с ним не встречался, но за него много знаю, что стрелял отменно и в военном деле был профи каких поискать. Молчаливый был, как все профессиональные снайпера. Удивительные люди, встречал таких на Кавказе – в расположении маются, ищут угол потише, а потом уходят в лес на позицию и сидят там по несколько дней, им там проще, в одиночку. Ну и Сухой из таких же был: спокойный как удав, молчаливый, но рассудительный, – уж если доверится тебе, то собеседником будет интересным. Читал он много, особенно историю любил, а еще компьютеры да технику изучал, технологии там всякие современные… Сухой – так мы его звали – в двух чеченских кампаниях участвовал, ветеран боевых, наград иконостас, но опытом своим никогда не кичился. Скромный мужик был да и семьянин отменный. Жил здесь, в Питере, с женой и сыном. Я с его семьей познакомился, когда он к нам в академию попал. Образцовая семья была: сын учился хорошо, жена любящая, всегда его поддерживала, ждала из командировок. А оказался Сухой у нас из-за ранения. Ему взрывом глаз повредило – служба снайпером была для него закончена. Врачи комиссовать хотели, да попросили за него люди сверху, понизили ему группу медицинскую так, чтобы мог он здесь, в академии, служить. Вот он у нас инструктором по огневой и устроился.
Курсанты уважали мужика, хоть и выглядел он не броско. Не скажешь по нему, что спецназовец. Лицо интеллигентное, залысина, очки – больше на физика похож, а сам в перерывах между занятиями бегал по стадиону, то на турнички, то на брусья – молодым правильный пример подавал.
Была у Кирилла одна страсть – жуть как любил он спортивные пистолеты системы Марголина. Курсантов он учил стрелять преимущественно из них. Ходили слухи, что Сухов у себя хранил еще где-то целый арсенал стволов и боеприпасов, который в свое время привез с Кавказа, но об этом я его никогда не расспрашивал – как-то не этично было.
Сын у Сухова был единственным ребенком в семье, души он в нем не чаял. Воспитывал правильно, к спорту приучал, в академию приводил – с коллегами и курсантами знакомил. Зарабатывал-то Сухов не много, жена тоже не всегда работала, во многом они ужимались, а деньги все вкладывали в сына, в его образование. Они как-то переезжали из одной квартиры в другую и сына из средней школы после девятого класса в престижный лицей перевели: хотели, чтобы образование достойное получил, в люди выбился. Денег там отбашляли немало. Но не все у них так пошло, как планировали.
У сына в лицее отношения не сложились с двумя мажорами. Учились там два говнюка – сынок прокурора окружного и сынок депутата городской Думы. Там, в принципе, много мажоров училось, большинство нормальных ребят, но эти двое отморозки были конченные. Прицепились к парню, как только пришел он в лицей, типа с той позиции, что «нищебродам здесь не место». Приставали, провоцировали, высмеивали при всех, что, мол, телефон у него дешевый и одежда немодная. Парень долгое время терпел, в драку первым не лез, родителям не жаловался.
Однажды на перемене вывели его эти двое на улицу вроде как на разговор, прямо возле лицея, за угол зашли и бить начали. Сын то у Сухова хоть и в отца был – спокойный, миролюбивый, но отпор дать мог. Завязалась между ними потасовка двое на одного, мажоры его количеством одолели. Упал он когда на асфальт, они продолжали ногами добивать, в итоге – умер пацан.
Мы за Сухова все впряглись тогда, кто чем мог помогали, поддерживали. Следственный комитет сразу дело возбудил. Малолеткам грозила тюрьма: и показания их были, и свидетели нашлись. Но тут родители мажоров подключились, сразу завертелся весь их административный ресурс. У меня знакомый в то время в убойном отделе работал, он мне про это дело все в подробностях докладывал. Следствие там подмазали, свидетелям денег дали и запугали, заставив показания поменять. Малолетки, чувствуя свою безнаказанность, под защитой адвокатов стали утверждать, что признания из них под давлением были получены, и не забивали они парня до смерти – просто подошли, закурить попросили, а он на них первый с кулаками набросился. Не били они его, просто защищались, а он покачнулся и упал головой вниз. Экспертиза первичная из материалов уголовного дела исчезла, а появилась другая, с заключением, что смерть произошла в результате падения с высоты собственного роста. Дело переквалифицировали из тяжких телесных, повлекших смерть, на убийство по неосторожности – это менее тяжкая статья, да и сволочи запутали показания так, что не представлялось возможным установить, в результате конкретно чьих действий парень потерял равновесие. На том они и играли. Свидетели отсеялись, файлы записей с видеокамер повредились; единственные, кто мог пояснить, что произошло, – два отмороженных мажора. А они и поясняли, что Кириллов сын на них первый набросился, сам оступился и упал головой вниз.
В общем, дело тянули до суда очень долго. За это время жена Сухова сильно сдала: нервные срывы, осложнения с сердцем, гипертония. До суда она не дожила. Однажды ночью давление у нее резко упало, привезли ее в больницу по скорой, там в приемке что-то вкололи и выписали. Сухой ее домой привез, она уснула и умерла. И по этому случаю тоже никто ответственность не понес, все на здоровье списали, хотя мы с Кириллом там и бегали с жалобами, а все равно ничего не добились. Кто и что вколол – всем было наплевать. Сама умерла. Дома. Причинно-следственную связь не установили. Суки. Впервые такое видел, что здоровая баба тридцати пяти лет за полгода так сдала.
Вот как бывает. Сухов все это как-то смог пережить, хотя сильно схуднул и даже начал заикаться. И следствие тормошил и жалобы писал, и на заседания суда являлся, еле сдерживая себя, чтобы не принести туда гранату и не подорвать это стадо продажных ублюдков, убивших его семью.
Мы его перед заседаниями поддерживали, но ему это вряд ли помогало. Малолетки прям в здании суда откровенно хихикали. Для них это приключение было, которое, как и всегда, сойдет с рук. В итоге мажоров этих оправдали: суд не установил причинно-следственную связь их действий с падением Сухова младшего. А прокурорскому сынку во время убийства вообще пятнадцать лет было, – он по возрасту под эту статью не попадал. Заседание вел лично председатель суда, оказавшийся дальним родственником одного из отцов мажоров, так что никто там ни в чем не разбирался, преследовалась одна цель – виновных признать невиновными.
Кирилл был сам не свой. Как он держался все это время, я не представляю. На его месте любой бы из нас сдался намного раньше. Мы Сухову предлагали помощь, скидывались деньгами, чтобы адвоката нанять и обжаловать решение суда, но он руки опустил. Мы пытались это дело предать общественному резонансу через СМИ, но никому до этого интереса не было. Включаешь телевизор, а там на федеральных каналах обсуждают, как какой-то бездарный артист ушел от пятой жены или усыновил ребенка из Уругвая, и как пиндосовские полицаи черных прессуют, а про реальные проблемы в собственной стране – ни слова. Прям тошно было. Сколько таких случаев по России, никто не знает: вот так все заминают в масштаб трагедии отдельной семьи. Изредка кому-то везло: журналисты и общественность устраивали показательную порку какого-нибудь нажравшегося мажора, сбившего человека за рулем, или чиновника, пойманного на мелкой взятке; месяц покричат, помусолят, а потом и забудут вовсе. А эти господа к тому времени, когда про них все забудут, глядишь, и уже руководящие посты занимают и все у них прекрасно.
Вот так вот с Суховым получилось. После решения суда он замкнулся в себе, прекратил общение со всеми. Каким-то образом выписался в общежитие, в котором его никогда не было, и продал свою квартиру. Больше его потом никто не видел.
Но это еще не конец истории. Слушайте, что дальше было. Минуло два года. Про Сухова и его семью все забыли. Злосчастные мажоры закончили школу: один в Москву уехал учиться, его в МГУ пристроили; второй здесь остался, в Питере. Когда им стукнуло по восемнадцать, обоих застрелили с разницей в неделю. Оба пали от выстрелов в голову, предположительно, из пистолета Марголина. Связь чуете? Поскольку убои были совершены в двух регионах, расследованием занимались два разных управления, и никто не связал между собой эти убийства. Менты отрабатывали окружение застреленных, ища мотив в местных студенческих конфликтах. Отцы же мажоров после истории с Суховым между собой не общались и, опечаленные горем потери наследников, знать не знали, что застрелены были оба.
Дальше еще интересней. Примерно через месяц в одной из парадных находят труп того самого комитетского следователя, который вел дело об убийстве сына Сухова. Его нашли под лестницей с перерезанным горлом. К тому времени следак тот уже был не следак, а работал адвокатом – применял полученный в государственных органах опыт на другой стороне. Захотел, так сказать, отмазывать преступников от уголовной ответственности законными методами. Питерские убойщики сначала принялись отрабатывать версии адвокатской деятельности трупа, но потом кто-то там у них в министерстве смекнул, что все три мокрухи связаны между собой делом двухлетней давности. Убойщики бросились Сухова искать, нашу академию стали трясти, подключили ФСБ, но здесь ничего полезного не смогли услышать, потому что никто реально не знал, куда он пропал. Близких родственников у него не осталось, а дальние про него знать не знали.
Председатель суда, вынесший оправдательный приговор, трясся тогда от страха, как шакал паршивый. Ему госзащиту хотели приставить, но он ей не доверял. Там, в госзащите, тоже много бывших спецов служит, председатель думал, что они с Суховым заодно. Нанял он частную охрану, прятался в своем особняке в элитном областном поселке. У него там пруд был с рыболовным хозяйством. Пошел он туда как-то порыбачить. Сидел, сидел на берегу, да и словил пулю в голову. Охранники бегали, суетились, а никого и не увидели. Потом эксперты установили, что выстрел со стороны леса был, СВД предположительно. Ни оружия, ни гильзы, ни киллера не нашли. Понятно, чья работа была, хотя так ничего и не доказано. Сухова то до сих пор никто не разыскал, хотя уж с той поры минуло года три.
– Прям как в кино, – выдохнул один из замов Мортушко.
– Ни разу не слышал про него, – добавил второй. – Тяжелая судьба, вот ведь как бывает.
Курицын нахмурил брови и, неловко помявшись, спросил:
– Так он из Марголина их застрелил? Это же спортивная мелкашка.
– Застрелить и рогаткой можно, – подмигнул ему Мортушко, – было бы желание. Человека вообще убить несложно, тяжело жить потом с этим.
Военнослужащие дожевали салаты и собрались обновить рюмки, как вдруг в радиоэфире зазвучала мелодия одной из самых знаменитых песен Олега Газманова.
– Товарищи офицеры! – командным голосом произнес Мортушко, тяжело поднимаясь из-за стола. – Под эту песню только стоя.
Сослуживцы тут же последовали примеру начальника и поднялись с диванов.
«Господа офицеры, по натянутым нервам…»
Мортушко выпрямился, попытавшись вытянуть спину струной, но живот уже не позволял это сделать также эстетично, как в молодые годы.
«…живота не жалея, свою грудь подставляет за Россию свою…»
Подполковники втянули, как могли, свои животы, изобразив на лицах максимально серьезные выражения.
«…за Россию и свободу до конца…»
Майор Курицын заметил, что Мортушко поглядывает на бутылку, и, не дожидаясь команды, обновил рюмки, налив также и себе. Полковник одобрительно кивнул ему, сохраняя серьезность лица.
«…воззвала их Россия, как бывало не раз…»
Офицеры приподняли наполненные рюмки на уровень груди, терпеливо и мужественно ожидая окончания композиции.
«…заставляя в унисон звучать сердца».
Песня закончилась, и из радиоприемника загремели рекламные анонсы. Полковник Мортушко, расслабив спину и приподнимая рюмку, произнес назревший после многозначительного молчания тост:
– Давайте, господа офицеры, не чокаясь, за тех, кого с нами нет.
Разговоры у камина
В старинном доме на улице Пречистенка, что в центре Москвы, располагалась квартира многоуважаемого в узких либеральных кругах Варфоломея Яковлевича Ольшанского. Что только не пережил дом, в котором нынче обитал Варфоломей Яковлевич. До революции семнадцатого года здесь жили знатные купцы и военные генералы; во время гражданской войны уютные многометровые квартиры делили между собой белогвардейцы и большевики, безжалостно соревнуясь в меткости стрельбы из маузеров и винтовок. После революции здание претерпело множество реконструкций. Сначала в нем нагромоздили гипсокартонных перекрытий, превратив в коммунальные квартиры для победившего кровавый режим пролетариата, а в эпоху Иосифа Виссарионовича тружеников социалистического труда переселили поближе к их непосредственным рабочим местам (у некоторых они оказались далеко от Москвы), освободив жилплощадь для членов Центрального исполнительного комитета. Перекрытия разобрали, а дом отремонтировали, вернув квартирам их былой облик, дабы высшим партийным чинам ничего не напоминало о некогда пребывавших здесь многочисленных семьях рабочих с развешанным повсюду бельем, гремящими тазами и кричащими детьми. После войны дом был переоборудован в библиотеку, а затем в музей. В восьмидесятые годы музей был перенесен в новое здание, и в доме на Пречистенке снова стали проживать партийные работники. В девяностые годы зданием завладел частный кооператив, сдававший его помещения в аренду, а в нулевых – после возбуждения по инициативе ФСБ нескольких уголовных дел – перешел в ведение Министерства обороны, которым и был продан на аукционе. Ходили слухи, что аукцион проводился формально, здание было отчуждено родственникам чиновника из Министерства, но это не точно.
Пятиэтажное историческое здание на Пречистенке повидало многое в своих стенах, тем не менее, сохранило до наших дней свою архитектурную индивидуальность и превратилось в отреставрированный, вписывающийся в атмосферу современности элитный жилой дом. На каждом этаже располагалось всего по две квартиры, в каждой из которых имелся камин и балкон, а потолки в огромных комнатах достигали четырех метров.
Гостиный зал Варфоломея Яковлевича украшал изысканный камин, обложенный черным кирпичом. Рядом стояли развернутые к нему два элегантных кожаных кресла, между ними – круглый стеклянный столик. Мебель и иное убранство комнаты – в венецианском стиле темных тонов. Взглянуть на Москву из гостиного зала можно было через три широких окна, одно из которых имело дверцу на небольшой балкончик. Здесь Варфоломей Яковлевич летом высаживал цветы, а при наступлении холодов убирал горшки в помещение. Стеклить балкон в памятнике архитектуры, пережившем стыки нескольких эпох, Варфоломей Яковлевич считал дурным тоном. Столичный Комитет по архитектуре и градостроительству был полностью солидарен по данному вопросу с Ольшанским, потому на исторических сооружениях центрального округа балконы никто и не остеклял.
Варфоломей Яковлевич Ольшанский был известен общественности как публицист, писатель, политтехнолог оппозиционного толка и даже неоднократный выдвиженец в кандидаты на выборы Президента России, не собравший достаточного количества подписей. Статьи Ольшанского являлись визитной карточкой любого из оппозиционных изданий, что прославляли свободу слова и в меру поругивали правящую элиту.
Зимними вечерами Варфоломей Яковлевич предпочитал покидать свой рабочий кабинет и проводить время в гостиной возле камина. Порой он увлекался сим занятием даже летом: система кондиционирования в любую погоду создавала домашний уют, а треск огня помогал расслабиться после суматохи столичных будней. Здесь же, в гостиной, находился нескромный бар Ольшанского. Он скрывался в серванте, выполненном по индивидуальному заказу из красного дерева, что сочетало его со всем остальным благородным убранством в квартире оппозиционера. Барная секция серванта была герметизирована, а внутри поддерживалась умеренная влажность и пониженная температура, идеальная для хранения вин. Варфоломей Яковлевич держал их в своем арсенале разве что для угощения редких гостей, сам же предпочитал винам более крепкие напитки.
Гость Ольшанского, посетивший его в один из зимних вечеров, к винам был также равнодушен, посему на столике подле кресла, в котором он удобно расположился, стоял хрустальный снифтер с дорогим французским коньяком. В камине беспечно пощелкивали угольки, языки пламени завораживали взгляды откинувшихся в креслах мужчин.
«Жаль, все реже выдается бывать у вас в гостях, Варфоломей Яковлевич, – произнес гость, – умеете вы создать уютную атмосферу». После этих слов он томно вдохнул алкогольные пары из бокала, пригубил его содержимое и, довольно выдохнув, добавил: «И Хеннесси ваш превосходен – то что нужно под конец суматошного дня».
Гостем Ольшанского тем вечером явился быть Герман Владимирович Шульцев, некогда общественный деятель, автор законодательных инициатив и депутат одного из созывов Московской городской Думы от партии «Единая Россия», а ныне – главный редактор печатного журнала «К» и владелец пары скромных виноградников на Крымском полуострове.
Невзирая на давнюю дружбу, Ольшанский и Шульцев представляли собой полные друг другу противоположности, как во внешности, так и в общественно-политических взглядах, оставаясь схожими разве что в возрасте, варьирующем где-то от сорока до пятидесяти. Варфоломей Яковлевич был полный и круглолицый, среднего росточка, имел залысину с забавным начесом, небольшую бородку и всегда был при очках; говорил он задорно, быстро, но без запинок, заразительно при этом улыбаясь. В Ольшанском сразу можно было разглядеть начитанного интеллигента, с виду добродушного, презирающего грубую физическую силу и предпочитающего силу слова – куда более разрушительную и коварную, доступную далеко не всем. Герман Владимирович, напротив, имел вид статный, подтянутый: волосы его, наполовину покрытые сединой, всегда были стильно пострижены и уложены; прямоугольное мужицкое лицо, скудное на улыбки, гладко выбрито. Одевался гость Ольшанского завсегда в парадное, – в тот вечер он был облачен в классический костюм модного темно-синего оттенка; галстук его был расслаблен и слегка припущен, верхняя пуговица бежевой рубашки расстегнута; на запястье сверкали швейцарские часы в золотом браслете. Туфли господина Шульцева оставались отполированными всегда, даже в зимнюю слякоть среди раскиданных по дорогам реагентов. Никто и никогда не видел Германа Владимировича протирающим обувь губкой или салфеткой, но чудным образом туфли его всегда оставались до блеска чистыми.
Хозяин дома – либерал Ольшанский – гардеробом был полной противоположностью своего гостя. На ногах его висели широкие бриджи и огромные меховые тапки ядовито-желтого цвета, доброе пузо с остальным туловищем покрывала бирюзовая футболка со знаменитым портретом Эйнштейна, показывающим язык, а поверх плеч была накинута серая домашняя безрукавка с тонким шерстяным начесом.
– Коньяк действительно хорош, – ответил Варфоломей. – Прошу заметить, куплен, как ни странно, у нас, в России.
– Однажды в Париже, – многозначительно продолжил Шульцев, – мне довелось испробовать Хеннесси из лимитированной серии, выпущенной тиражом всего в сто бутылок, каждая из которых оценивалась на аукционах от двадцати тысяч долларов. Можете себе представить? Я вас уверяю, вкус был один в один с тем, что мы пьем сейчас. Кстати, где ваша супруга? Не в Париже ли?
– Именно там, изволит отдыхать с детьми у родственников.
В ходе дальнейшего разговора Шульцев отметил, что о личной жизни Ольшанского мало кому известно, даже в близких ему кругах, и что вместе с супругой, являющейся гражданкой Франции, его никто не видел, так как большую часть времени она пребывает на своей исторической Родине. Варфоломей Ольшанский действительно изволил жениться двумя годами ранее на французской журналистке, посещавшей Россию по профессиональным вопросам. К тому моменту у нее уже была взрослая дочь, а ныне воспитывала она годовалого сына от Варфоломея Яковлевича.
– Не сочтите за дерзость, – с заискивающим любопытством продолжил Шульцев, – но ходят слухи, что вы женились ради получения гражданства, и в скором времени мы вынуждены будем иметь удовольствие слушать ваши занимательные монологи и интервью лишь по редким случаям.
– Дичь полнейшая, маэстро, – возразил Ольшанский. – Из России я уезжать не собираюсь. Что до супруги, так сейчас, пока сын совсем мал, ей комфортнее находиться в родных стенах отчего дома.
«Кому ты врешь, жирный дурак!» – подумал Шульцев и улыбнулся.
– Кстати, на счет Европы, – оживился он. – Видели, что произошло сегодня утром в Германии? Массовый расстрел иммигрантов. Сейчас перешлю видео.
«К черту твое видео, кретин!» – подумал Варфоломей, продолжая улыбаться.
Ольшанскому уже несколько раз в тот день присылали видео с места событий, о которых упомянул Шульцев. Какой-то вышедший из ума военный наемник, вооружившись автоматом и снаряженными запасными магазинами, расстреливал арабских беженцев в палаточном городке, снимая все это на камеру, закрепленную на голове. Из вежливости к гостю, Варфоломей ответил, что лишь краем уха слышал об упомянутых событиях.
После отправки видеоролика Шульцев выразил крайнее негодование по поводу распространения таких откровенных сцен насилия прессой и интернет пользователями, так как несет оно в себе, по его мнению, деструктивный посыл и жестокость, которой и так в современном мире предостаточно.
– Заметьте, – ехидно улыбнулся Ольшанский, – вы возмущаетесь, что люди распространяют этот ролик, а сами таки сделали то же самое.
– Я отправил Вам, как специалисту, исключительно профессиональной оценки ради, – оправдался Герман. – Вы же не станете другим пересылать?
– Я не стану, а вот с десяток других специалистов, думаю, уже разослали.
Тем временем за окном стало довольно шумно. Несмотря на зимний мороз, вдоль улицы потянулась плотная колонна людей с транспарантами, периодически выкрикивающих политические лозунги. Герман Шульцев снял пиджак, повесил его на спинку кресла и, держа в руке коньячный снифтер, вальяжно подошел к окну. С полминуты он наблюдал за происходящим по ту сторону стекла, после чего обратился к Ольшанскому:
– В честь чего ваши опять бастуют, Варфоломей Яковлевич?
«В честь того, что ты вор и лицемер», – сказал про себя Ольшанский, а вслух произнес:
– Таки стыдно не знать, Герман Владимирович. Требуют проведения честных выборов, допуск независимых кандидатов, ну и по классике – освобождения политзаключенных.
– В наше время нужно сильно постараться, чтобы стать политзаключенным, – сморщил лоб Шульцев. – Бездельники, видит бог. Их судят за дело! Несанкционированно перекрывают улицы и применяют насилие в отношении представителей власти, а потом называют себя политзаключенными. Кстати, не без вашего участия эти лодыри вышли на улицы, Варфоломей Яковлевич.
– Здесь вы переоцениваете мои возможности, маэстро, – в шуточной форме возразил господин Ольшанский, – я никогда никого не призывал выходить на улицы, для этого существуют другие медийные персонажи.
– Точно! И сейчас они находятся в спецприемнике, – засмеялся Герман. – Но и ваши либеральные газетенки вносят свою каплю масла в огонь. Вы же без конца поете о прекрасной и свободной жизни в процветающей Европе и о том, как плохо жить на Руси простому русскому мужику, которого до нитки обобрало государство.
– Заметьте, не я это сказал, – приподнял бокал Ольшанский и пригубил коньяк.
– Кроме шуток, Варфоломей, вы слишком часто говорите о либеральных свободах, забывая о том, что пользоваться этой свободой люди так и не научились. Посмотрите на этих бездельников – чего они добиваются?
– Разве можно винить людей за то, что они хотят жить лучше? Тем более, когда видят, как лучше них живут другие, вот как мы с вами, например, Герман Владимирович.
– Извольте, – Шульцев задернул штору и медленно зашагал вдоль гостиной обратно к камину, – мы ограничивали себя во всем, отдавались учебе и работе, пока остальные жарили шашлычок и пропивали деньги на турецких курортах. Они много требуют, но ничего не хотят добиваться сами. Эти люди считают, что им все должны, ведь так их родители приучили. Посмотрите в окно: там же одна молодежь, которую воспитали несколько поколений раздолбаев.
Герман Владимирович Шульцев выразил уверенность, что люди, в большинстве своем, хотят иметь хозяина, который бы наблюдал за ними, подгонял плеткой, избавляя от лени и давая время от времени пряник за хорошую работу и преданность. «Самостоятельно себя контролировать любому народу во все времена было тяжело, а то и невозможно», – говорил он. Затем продолжил:
– Людям не нравится осознавать необходимость власти, хозяина, это принижает их эго. Они же мнят себя свободными, но самостоятельно при этом не могут ни принять решения, ни заставить себя работать. Что плохого в том, что образованное меньшинство управляет ленивым большинством и берет на себя всю ответственность? Ведь это абсолютно нормально и работало на всех этапах цивилизаций. Все эти бунтовщики ругают своих начальников, правителей, надзирающие органы, а сами-то без них и месяца бы не прожили.
– Вы размышляете, как заядлый монархист, Герман Владимирович, – продолжил тему Ольшанский, – но ведь это давно не актуально в современном обществе. А как же демократические свободы?
– Все это выдумки! Мнение большинства приведет к анархии. Большинству не нравится власть лишь потому, что она для них недостижима.
– А что плохого в анархии? Представьте себе свободное общество гуманистов, способных сосуществовать без организации государственной бюрократической машины.
Герман Шульцев небрежно плюхнулся в кресло и поставил опустевший бокал на стол. Он сделал это довольно резко, так, что чуть не разбил его. Ольшанский, не говоря ни слова, подхватил бутылку и подлил своему собеседнику коньяк. Тем временем Герман, выдержав театральную паузу, решил ответить на заданный вопрос. В этом он оказался настолько красноречив, что Ольшанский даже вооружился блокнотом, периодически делая в нем какие-то записи.