Пламя и ветер

Глава 1. Прощание

Во сне я была зверем, искавшим теплую пещеру, чтобы пережить в ней холода. Под лапами хрустел тонкий лед, из пасти вырывался пар. Я натыкалась на норы, прикрытые еловыми ветвями или настилом из грязно-серого снега, но они оказывались слишком узкими. Я находила пещеры, но из уютной темноты шипели и гавкали: “Тебе здесь не место. Уходи, уходи, уходи!”. Когда холод сковал тело и сил не осталось, я заползла под ворох сухих веток, прижалась к стволу поваленного дерева, закрыла глаза и стала ждать весны.

– Энрике, пора вставать, – позвали издалека.

Поздно, слишком поздно. Я притянула колени к груди, пытаясь сохранить ускользающее тепло.

– Энрике, вставайте, пожалуйста, иначе останетесь без завтрака. Ваша мама рассердится.

Мама рассердится?.. Нет, она просто подожмет губы и отвернется, будто не хочет меня видеть.

– Энрике…

– Встаю, встаю.

Все же не хотелось сердить маму в утро перед долгой разлукой. Я опустила ноги на холодный пол, оставив в прерванном сне осенний лес, чуткий нос и пещеры, ни в одну из которых меня не пустили.

– Вы встали? Тогда я пойду…

Удаляющиеся шаги помощницы по хозяйству грохотали в тишине. Не успела я подарить ей новые туфли, так и ходит в старых, совсем разношенных. Мои туфли не краше. Я окинула взглядом обувь и серое дорожное платье, висевшее на ручке шкафа. Грубая ткань, будет колоться, натирать. Дюжина мелких пуговок, тугие петли.

Я застегивала их, стоя у окна. Туман стелился по земле, тек по саду, размазывал очертания деревьев, делая их похожими на призраков. Осень в Алерте сырая, сумеречная, бедная на краски.

Помню случай из детства: я посмотрела в окно и увидела лишь густой, волокнистый туман. В любимой “Большой книге легенд”, которую мне подарили на шестилетие, была одна история. Про страшных существ, которые живут в тумане и путают дороги. Человек, вышедший из дома в такую погоду, рискует навсегда потеряться.

В то далекое утро папа уезжал по делам. Я плакала, пыталась отговорить его, но папа лишь смеялся. Когда за ним закрылась дверь, мама сказала строго: “Энрике, что за концерт ты устроила? В начале осени всегда такая погода. Веди себя прилично”. Я убежала в свою комнату, закуталась в одеяло и спряталась под кровать. Старушка Илая выманила меня сладким печеньем, обняла и успокоила: “Что ты, милая, я о таком ничегошеньки не слышала. Туман – это лишь дыхание богини Отоны. Она дышит надрывно и вот-вот заплачет. Отона хоронит любимого брата – летнего мальчика, зеленоглазого Этта. И грустит потому, что умрет прежде, чем он успеет возродиться”.

Илая была моей нянюшкой. Она рано обзавелась морщинами, сгорбилась. Только руки остались гладкими, с нежной кожей. Это было странно, ведь Илая много работала по дому, шила, убирала комнаты, возилась со мной, с моим старшим братом Рейнаром и младшей сестрой Лилией.

Она умерла в начале моей десятой осени, в один из таких же туманных, промозглых дней. А в начале одиннадцатой весны у меня родилась вторая сестра. Я молилась, чтобы ее назвали Илаей. Это было бы честно, ведь старушка так ждала ее, мечтала подержать на руках.

Няня до последнего дня верила, что доживет. Я помню, как держалась, чтобы не заплакать, когда мы, дети, под руки выводили Илаю в сад. К тому времени она уже ослепла, и приходилось каждый раз подсказывать, где ступенька, плавная дуга моста через ручей, лавка. Мы стелили одеяла, чтобы ей было теплее, сидели рядом, развлекали: читали книги, делились новостями из своей детской жизни, играли.

Порой Илае казалось, что ребенок уже родился, и она пела колыбельные, двигая ногой так, словно качает кроватку. В такие моменты нянюшка выглядела счастливой, и мы не осмеливались открыть ей правду.

Родившуюся девочку назвали Вэйной…

В дверь постучали.

– Мила, извини, сейчас выйду, – крикнула я помощнице, стряхивая задумчивость.

Скрипнула, открываясь, дверь.

– Мила, я же сказала, я сейчас…

Но в комнату вошла не помощница, а Лилия, моя сестра. Подбоченилась, заправила за ухо светлую прядь.

– Мы должны были позавтракать вместе. Полчаса назад. Ты ошиблась, полагая, будто мы будем ждать тебя над остывшими тарелками. Мама просит передать, что ты можешь не торопиться, завтрак завернем и положим в повозку, съешь по дороге, – Лилия окинула меня недовольным взглядом. – Знаешь, Энрике, хорошо, что ты уезжаешь.

С этими словами она вышла из комнаты.

– Радуешься, что “кукушонок” покидает гнездо? – крикнула я вдогонку.

Характером Лилия пошла в маму, такая же упрямая и строгая. Придирается по мелочам. В детстве много жаловалась, размазывала слезы по щекам: “Энрике меня толкнула, она нарочно!”. Меня в угол, сестру на руки. Подруги, в окружении которых мама пряталась от одиночества, принимались ворковать, жалели “милую крошку Лили”, дарили ей наряды и заколки.

Красота Лилии – тоже мамина. Сестра белокурая, голубоглазая. Талантливая: пишет стихи, играет на фортепиано, плетет венки из цветов и листьев. Лилии восемнадцать, в нее влюблены почти все мужчины нашего края: делают дорогие подарки, пишут длинные письма.

Есть среди ее ухажеров один, беловолосый и черноглазый. Ричард. Моя тайная любовь.

Позапрошлым летом Ричарда по долгу службы занесло в наши северные края. Он приехал издалека, из солнечного города, прижавшегося к южной границе страны. Привез орехи, гранаты, сливы и странный фрукт, похожий на сердце.

Ричард заблудился в нашем саду и случайно забрел в мое тайное место под плакучей ивой, склонившейся над ручьем. Тогда ива болела, с одной стороны покров листьев пожелтел и истончился. Ричард раздвинул ветви-косички, и его лицо озарилось такой радостью, будто он всю жизнь меня искал.

– Ох, как я рад, что нашел вас. Вы ведь горничная? Подскажите, пожалуйста, как выйти на тропу, ведущую к замку?

Я молча смотрела на него, и сердце частило. В тот момент мне показалось, что на свете не сыскать человека красивее. Загорелая кожа, высокий рост, широкие плечи – Ричард так отличался от бледнокожих и тонкокостных северян.

– Не стоит пугаться, я пришел к молодой хозяйке, к Лилии…

В груди затянулся тугой узел. Я не смогла и слова выдавить, просто взяла Ричарда за руку и повела к замку. Пока шли, он рассказывал о далеком доме, о дорогом друге, к которому порой заезжает в гости. О том, как познакомился с Лилией в городском парке у подножия холма. “Нужно признаться, что мы сестры, – думала я, – рассказать Ричарду, какая Лилия на самом деле. Водить его кругами, улыбаться и флиртовать так, чтобы когда доберемся до замка, он о Лилии и не вспомнил”. Но мне не хватило смелости. У ворот Ричард поблагодарил, я молча ушла. Потом целый день была сама не своя, плакала и думала о том, что никогда не прощу себе эту робость.

Впрочем, мне представился шанс поправить положение вещей: Ричард приехал в гости еще раз, затем повторил визит, а после и вовсе зачастил. До самого отъезда он навещал нас регулярно, каждую неделю.

Я сделала все, чтобы обратить на себя внимание Ричарда, но добилась лишь дружбы. Мы часами гуляли по окрестностям, обсуждали литературу и музыку, делились воспоминаниями. Однажды мы даже забрались на дерево, устроились на крепкой широкой ветке, словно две птицы. С холма, где стояло то дерево, открывался чудесный вид на долину и на красное заходящее солнце.

Время, когда мы оставались наедине, было прекрасным, но стоило Лилии появиться на горизонте, все стремительно менялось. Ридчард будто переставал меня замечать, отдавал сестре все внимание. Смотрел на нее так, как никогда не смотрел на меня. Чувство беспомощности накрывало с головой, я кусала губы, лишь бы не закричать: “Разве не видишь, ты ей не интересен!” И это было правдой: Лилия, совершенно не стесняясь, играла чувствами, забавлялась. Притворялась, будто ее нет дома, когда Ричард приходил в гости. Или объявляла, что очень занята, заставляла часами ждать. Могла бросить резкую, пренебрежительную фразу.

Она и слезинки не проронила, когда Ричарду пришлось уехать. А вот я…

Закончив застегивать пуговички дорожного платья, я отошла от окна. Воспоминания о Ричарде теснились в голове, не давали покоя. Стоит мне уехать, и тоненькая ниточка, связывающая нас, разорвется. Но если я останусь…

Я больше не могла считать домом место, в котором жила. Старинный замок на вершине холма издалека казался красивым. Но вблизи видно, что время осело копотью на стенах, трещинами легло на камни, травой проросло на развалинах крепостной стены. Несколько веков назад, когда страна была разделена на княжества, наш род, Алерт, правил этими землями, а маленький город у подножия холма считался столицей. В те времена в замке располагались гарнизон, склады, конюшни, штат прислуги.

Теперь от былой роскоши и следа не осталось, а наша древняя кровь и титул едва ли воспринимаются кем-то всерьез. Замок сочится холодом, даже летом приходится кутаться в свитера и спать под теплыми одеялами. Много запертых дверей: маленькой семье ни к чему огромные пространства, и нет денег на то, чтобы поддерживать залы и анфилады в приличном состоянии.

В замке я постоянно чувствовала себя одиноко. И все же, мне не хотелось уезжать.

Из-за Ричарда.

Почту обычно разносили по субботам, рано утром. Я привыкла вставать в эти дни ни свет ни заря, спускаться к воротам и караулить почтальона. Забирала конверты в гостиную, искала среди них тот, что с солнцем на марке, подписан аккуратным почерком. В своей комнате, предварительно замкнувшись, распечатывала трясущимися руками.

Знала бы Лилия, что я бессовестно воровала ее письма! Ричард присылал весточку раз в месяц, делился новостями, смешными и трогательными случаями из жизни. “Ты не отвечаешь ему, крошка Лили, но молчание Ричарда не смущает. Это ли не любовь?.. Если бы так любили меня, я была бы самым счастливым человеком на свете. Но на листах, исписанных его рукой, только “Лилия”, “Лилия”, “Лилия”… У меня уже девять писем, и очень хочется прочесть десятое, но когда оно придет, я буду далеко от дома. Ты, наверное, удивишься, получив его”.

Еще не хотелось уезжать из-за воспоминаний о нянюшке Илае. Время постепенно стирало черты ее лица из моей памяти, и я боялась, что проснувшись однажды, не смогу вспомнить, как она выглядела. От Илаи я унаследовала любовь к мифам и преданиям; перечитывая “Большую книгу легенд”, я воображала, будто это нянюшка рассказывает мне истории. Теперь книга лежала на дне чемодана. В следующий раз я открою ее уже в столице, и голос Илаи снова зазвучит у меня в голове.

Закончив собираться, я спустилась по лестнице, ежась от утреннего холода, погруженная в мысли. Родители ждали в гостиной, тихо разговаривали. Их голоса смолкли, едва я переступила порог. Повисла неуютная пауза. Мила взглянула с жалостью, убирая со стола пустые тарелки.

– Я хочу попрощаться с Вэйной, – объявила я.

Вэйна была третьей причиной, по которой мне не хотелось покидать дом.

– Она спит. Не нужно ее будить.

Мама, наверное, была права: самая младшая сестра, Вэйна, едва выздоровела после затяжной болезни с сильным жаром, кашлем и приступами. Сон у Вэйны чуткий: не ровен час, под моей ногой скрипнет иссохшая доска, сестра проснется и заснуть больше не сможет.

– Ладно, Агата, пусть попрощается, – папа махнул рукой. Мама недовольно поджала губы, но возражать не стала.

Я тихонько прокралась в комнату Вэйны. Маленькая сестра спала, вжавшись лицом в подушку. Она была похожа на Лилию: пшеничные кудри, большие голубые глаза, покатые плечи, изящные руки. Вырастет сестренка, и к ней тоже выстроится очередь из женихов. В отличие от Лилии, характер у Вэйны покладистый, сердце доброе. Через полгода ей исполнится десять – первый в жизни юбилей. Я постараюсь приехать. Куплю в подарок самое красивое платье, денег не пожалею.

Вэйна с рождения ничего не слышит и всегда молчит. Иногда она видит будущее. Это один из даров, которым боги наделили род Алертов. Наш род.

…мой ли?

“Не знаешь, кукушонок?” – мысль звенит голосом Лилии. Порой мне кажется, что и сам замок задается этим вопросом: я слышу его в шуршании крыс под полом, в гуляющем по трубам гуле, в каждом шорохе и скрипе, в криках птиц, гнездящихся под крышей. И у меня нет другого ответа, кроме как: “Не знаю”.

Я осторожно спустила угол одеяла, погладила Вэйну по руке. А сестренка вдруг задышала часто-часто, распахнула глаза. Подскочила на кровати, прижала руки к груди, согнулась пополам. Правильно мама говорила, не надо было ходить к Вэйне. Я не только ее разбудила, но и испугала так, что у девочки случился приступ.

Что же делать, звать родителей? Потеряю время. Сестра может упасть с кровати или начнет задыхаться, как случилось в прошлый раз, во время болезни. Но тогда доктор был рядом, а теперь…

Я прижала Вэйну к себе, набрала в грудь воздуха.

– Чувствуешь, как я дышу? Повторяй за мной, милая. Давай. Вдох, выдох, вдох…

Сестра дернулась, всхлипнула, и – о, счастье! – задышала. Подняла на меня глаза – в темноте радужки светились зеленью. Словно кошачьи…

Значит, это вовсе не приступ. Сейчас Вэйна видела будущее. Вспышками, приступами, ночными кошмарами или приятными снами – видения всегда приходили по-разному.

Секунды капали. Сестра сидела неподвижно, затем зашарила руками по постели. Я подхватила Вэйну, посадила за письменный стол, положила чистый лист и карандаш. Вэйна потянулась к нему левой рукой.

Левой рукой сестра обычно рисовала правду. Прижавшиеся к стене пузатые бочки на заднем дворе, подгнившие, поросшие мхом и мелкими цветами. Натруженные руки отца, латающие собачью будку или пропускающие рыжую шерсть сквозь пальцы. Развалившуюся на ступенях тощую кошку с разодранным ухом. Наш замок с трещинами и облетевшим орнаментом под окнами, со всеми башнями, включая самую страшную, северную.

Все сбывалось: на старой бочке распускались белые звездочки, будка стала протекать, кошка ввязалась в драку, не сумев поделить рыбу с ободранными товарками, а цветок, украшавший мое окно, осыпался.

Правой рукой Вэйна рисовала ложь. Точнее, лубочные картинки: сказочные пейзажи и здания, людей в великолепных одеждах, юные лица родителей и друзей.

Кажется, сестра научилась разбираться в карандашах раньше, чем сделала первый шаг, а рисовать – задолго до того, как мы смогли побеседовать друг с другом. Рисунки стали нашим языком. Мы упорно ждали от Вэйны слов, не подозревая, что ее мир безмолвный. После одного из ранних видений сестра стала изображать руки, сложенные лодочкой или сжатые в кулаки с большим пальцем наружу, поднятые на уровень лица или касающиеся груди. Со временем мы поняли, что это значит. И выучили второй язык, жестовый.

В комнате Вэйны не было ничего постоянного: предметы меняли цвета, картинки на стенах, спинке кровати, дверцах шкафа исчезали и появлялись снова, дополнялись деталями, сползали на пол. На бельевых веревках, протянутых под потолком, висели рубашки и платья, на разрисованных спинах, манжетах и воротниках сохла краска

Мы любили Вэйну и боялись за нее: девочка была слаба, часто простужалась, иногда ни с того ни с сего начинала задыхаться. Слава богам, такие приступы длились недолго.

Карандаш выпал из левой руки Вэйны, покатился по полу. Я подняла его, положила перед сестрой, но она уже закончила рисунок. Зевнула, потерла кулачком заспанные глаза.

– Ну-ка покажи, что получилось, Вэй…

Я зажгла настольную лампу, поднесла листок к глазам.

Портрет незнакомого мужчины. Молодое лицо: тонкие губы, красивый ровный нос, взгляд, кажущийся насмешливым, зачесанные набок волосы, явно темные: карандашные линии плотные, густые.

– Кто это?

Вэйна пожала плечами, прочитав по губам. Затем выхватила рисунок, перевернула, написала на обороте: “Я точно не помню, но, кажется, с ним связано что-то плохое. Мне было страшно. Если встретишь его, обходи десятой дорогой. Не нужно с ним дружить”. Я улыбнулась и жестами пообещала: не буду. Вэйна свернула листок, положила в карман моего платья.

Мы обнялись на прощание.

За окнами посветлело. Я отвела сестру обратно в постель, укрыла одеялом, спустилась в гостиную. Папа не повернул головы, мама и Лилия обменялись взглядами.

Мы вышли на улицу, в туманный осенний холод. Холодно попрощались.

Глава 2. Стена

Я почувствовала облегчение, когда повозка тронулась, и замок остался позади. Показалось, будто с моей шеи, наконец, исчез ошейник-удавка… Как у охотничьих собак, которых разводит мой отец. Огромные, зубастые, злобные, они нападают, едва почуяв страх. Порода такая. С этими собаками не договориться по-хорошему, если боишься – поэтому отец и заказал для них ошейники-удавки. Чем больше собака бесится, рвется с цепи, тем туже затягивается ошейник, а шипы на изнанке болезненно вдавливаются в кожу. Такая дрессировка продолжается три месяца, в худшем случае – полгода.

Свой невидимый ошейник я носила всю жизнь. Шипы – колкие замечания Лилии, тяжелые вздохи матери, молчание отца, пустая комната брата и слепое окно страшной северной башни, напротив которой моя комната.

Теперь я направлялась в столицу. За окном тянулись улицы городка с одноэтажными домами, палисадниками и огородами. Первые прохожие сонно плелись вдоль низких оград. На моем месте Лилия обязательно составила бы списки покупок и интересных местечек для посещения. Театры, выставки, светские рауты. Но меня привлекали не они.

Я ехала к дяде, которого никогда в жизни не видела. Они с отцом с детства враждовали, прямо как мы с Лилией, а много лет назад совсем рассорились, оборвали связи. Дядя перестал бывать у нас дома. Он посвятил жизнь науке, основал академию для талантливых детей и, по слухам, был близким другом короля. Его имя, Фернвальд Алерт, мелькало в газетах и журналах, которые доставлялись из столицы в наш город у подножия холма. Из статей я узнавала, над чем он работает и в каких кругах вращается. Однажды набралась смелости, отыскала в семейных архивах дядин адрес в столице и написала письмо, умоляла взять меня в помощницы.

Ответ пришел спустя несколько месяцев, когда я уже отчаялась ждать. Однажды за завтраком папа, морщась, объявил, что Фернвальд Алерт (насколько помню, он всегда звал брата лишь полным именем) пригласил одну из его дочерей в столицу. Лилия тогда приосанилась, глазки заблестели. Но папа сказал:

– Поедет Энрике.

– Но почему? Почему она? – Лилия даже побледнела

Колючего маминого взгляда хватило, чтобы осадить ее. А я обрадовалась, что дядя Фернвальд выполнил сразу две моих просьбы: пригласил в столицу, сделав вид, что инициатива исходит от него, скрыл от родителей мое участие.

Когда я складывала вещи, Лилия зашла в комнату, расселась на кровати.

– Папа говорит, у дяди скверный характер, богатство совсем его развратило. Тех, у кого нет денег, он и за людей не считает. Зря я завидовала, тебе наверняка там несладко придется. Бедняжка. Он сделает тебя девочкой на побегушках, чтобы папе насолить.

Тогда за окнами шел дождь. Я слушала сестру вполуха, поглядывала на хмурое небо и думала: лучше уехать куда угодно, лишь бы оказаться подальше от дома. Адрес Ричарда я помнила наизусть, если хватит смелости, смогу написать ему из столицы, а дальше будь что будет. А вот Вэйна…

– Знаешь, почему они решили отправить тебя? Мне, конечно, прямо не говорили, но догадаться несложно. Спустишься в город – там только и спрашивают: появился ли, наконец, у старшей дочки Алертов дар? Сплетничают, что мама тебя вовсе не от отца родила.

Я скрипнула зубами от злости. Лилия продолжила:

– Я недавно была в гостях у моего хорошего друга, Льюиса. Представляешь, на званом ужине его дедушка отпустил скабрезную шутку в наш адрес. И тогда я подумала: боги, хорошо, что Энрике уезжает – может, это утихомирит сплетников.

Перед глазами встало рыхлое лицо Льюиса с блестящими щеками и зализанной челкой. Семья Льюиса владела фермами, городским рынком и парой закусочных. Сам парень, ровесник Лилии, часто приходил к нам в гости. Льюис очень громко разговаривал, гремел шагами по старому полу замка, а на лице то и дело мелькало брезгливое выражение: в его-то доме все было с иголочки.

– Я бы глаза выцарапала за подобные шуточки.

– И что бы это изменило?

Я выдворила сестру из комнаты, а вечером отправилась покупать билеты на поезд. Выбрала самый долгий маршрут, которым пользовались либо бедняки, либо отчаянные авантюристы. Что же, я, пожалуй, относилась и к тем, и к другим.

Я откинулась на спинку сидения, углубившись в раздумья.

Род Алертов относился к старой знати, начало ему положил один из богов. В большой книге легенд говорилось, что каждому ребенку из своей большой семьи дедушки-боги делают особенный подарок.

Так, Вэйну наделили способностью видеть будущее, Лилию – взращивать семена. В наших садах и теплицах приживались редкие растения и диковинные цветы со всего мира, а огороды на востоке холма кормили семью, позволяли делать запасы на зиму, выгодно сбывать на рынке овощи и фрукты.

Брату Рейнару не нужны были ни звезды, ни компас, чтобы отыскать путь в открытом море. Глядя на водную гладь, он безошибочно угадывал, где скрываются рифы где водятся акулы и другие морские чудовища, где можно бросить сети, чтобы они вернулись полными рыбы. Брат был старше меня на восемь лет, он уехал из дома давно, когда мы с Лилией еще не так враждовали. В его комнатах до сих пор хранятся книги о неизведанных землях и морских странствиях.

Мама умела замораживать воду, превращать реки в ледяные тракты, проехать по которым не составляло труда. Правда, после рождения Вэйны ее дар ослаб. Теперь мама разве что лед для вина готовила, но и это отнимало много сил.

А отец говорил с животными. Наша корова, куры и прочий скот свободно бродили по холму без пастуха или погонщика и возвращались домой точно к назначенному часу. Лисицы с волками их не трогали: соблюдали договор, согласно которому на холме не появится капканов, сетей и охотников с ружьями до тех пор, пока те не посягнут на замковых животных.

Из окна своей комнаты я могла наблюдать за жизнью двора: за тем, как прачка развешивает и собирает белье, как дети работников замка играют в резиночку или прятки, как кошки бродят по крышам хозяйственных пристроек, дерутся и милуются. И все же, мой взгляд притягивала вовсе не кипучая простая жизнь, а мутное окно страшной северной башни. Почерневшая и накренившаяся, башня высилась над самой древней и самой ветхой частью замка.

В северной башне жила моя бабушка.

В молодости бабушка была прекрасна. Я видела портрет в семейной книге – девушку с глазами синими как море на рассвете, с вьющимися волосами, белыми как снег. Куда там Лилии с ее пшеничными косами, куда там маме с ее зелеными глазами! Бабушка была красивее всех женщин семьи Алерт: тех, кто смотрел с портретов семейной книги и тех, кто жил в замке сейчас.

Боги наделили ее страшным даром. Я приставала к Илае с расспросами, но нянюшка отмалчивалась. И все же иногда в ее взгляде проскальзывала тоска по прошлому, а с губ срывалось: “Ох, как скучаю я по прежней хозяйке!” Она принималась рассказывать. Правда, ее истории больше походили на сказки, чем на воспоминания о реальном человеке. “Она смотрела долго-долго, не моргала, не отводила взгляда. А он менялся в лице, становился белый как мел и падал к ее ногам. Готов был сделать все, что она скажет”.

Однажды Илая обмолвилась: бабушкин дар сперва помогал, а потом стал разрушать. Его было слишком много, и те, кто находился рядом, чахли, усыхали, часто болели.

– Как она, бедная, гнала от себя Карла, вашего деда, запиралась в чулане, подальше от любопытных глаз, и плакала. А Карл шел ко мне, угощал конфетами – я тогда еще совсем молоденькой была. Умолял отвести его к вашей бабушке, и мне так жалко было, так грустно. Я вела его к чулану, и они разговаривали через дверь, а я пряталась за углом и слушала.

– О чем же они говорили?

Илая качала головой:

– Не помню, милая, столько лет уж прошло.

Но по глазам ее я понимала: няня не забыла ни слова.

Из рассказов Илаи я узнала, что дедушка раздобыл в столице сдерживающие и защитные амулеты. Их и сейчас сложно достать, а в то время и подавно. Он потратил на них почти все свои деньги, продал дом и земли, поэтому поселился в нашем северном герцогстве, а не забрал молодую жену к себе на восток.

Благодаря амулетам дедушка прожил долго, папа, и его брат выросли здоровыми и сильными. И, казалось, все бы ничего, но…

С возрастом дар обычно слабеет. Но изредка происходит наоборот. Бабушка оказалась исключением: с каждым годом ее дар креп, разбухал и в какой-то момент хлынул, будто прорвавший плотину поток воды. Бабушка не смогла больше его сдержать, не помогли и дедушкины амулеты, устаревшие, работавшие вполсилу.

– Я тогда в городе покупки делала, своими глазами не видела. Но говорят, страшно это было. Люди и животные будто враз с ума посходили. Некоторые набрасывались друг на друга ни с того ни с сего, несли околесицу, делали что-то странное. Сестра моя покойная на кухне работала. Так вот, когда это все приключилось, она сняла с огня суп, что для хозяев готовила, и начала его жадно есть. Пол кастрюли умяла, весь язык обожгла.

Я тихонько спросила:

– А как бабушкин дар сдержать удалось?

– Тогда она сама как-то справилась, – Старая Илая промокнула платком слезящиеся глаза. – Люди испугались, многие попросили расчета. Как она переживала, бедная. Но не это самое страшное. Когда ее дар вот так вот вырвался, дедушка твой, старый хозяин, не совладал с ногами, кубарем полетел с лестницы. Весь в синяках ходил, но от помощи доктора отказался. Сразу в столицу направился, за новыми амулетами. Поезда тогда не ходили, а путь-то неблизкий. Старый хозяин заболел. Умер вскоре после того, как вернулся с амулетами.

Я откинулась на жесткую спинку повозки и прикрыла глаза, вспоминая обрывки наших с Илаей разговоров.

Бабушка держалась после смерти деда, новые амулеты помогали. Вела дела, нанимала новых работников, поднимала сыновей на ноги. Жизнь потихоньку налаживалась. Но потом пришла беда, случилось что-то очень страшное. “Опять не совладала с даром?”, “Заболела?” – донимала я Илаю, но на эту тему она совершенно отказывалась говорить, слова не вытянешь. Я и у работников пыталась разузнать, но те разводили руками, не зная или не желая открывать секреты.

То, что случилось, свело бабушку с ума, изменило, превратило в человека, который больше не хотел сдерживать дар, не желал никого видеть. В итоге она добровольно замуровала себя в северной башне, запретила входить туда всем, кроме прислуги, доставлявший еду.

Она до сих пор живет там. Под замком, с решетками на окнах. Два раза в день работница кухни поднимается по ветхой лестнице и ставит поднос с едой в специальную нишу. Это не те блюда, которые подают нам на обед или ужин: повар добавляет к бабушкиным похлебкам сонной травы.

Только у отца есть ключи от замка на двери. Много лет назад еще один ключ был у работницы, которая в то время ставила еду в нишу. Помню, мне было, кажется, лет шесть, если не меньше, когда эта женщина поймала дворовых мальчишек на странной игре. Они ходили на болото, набивали карманы лягушками и относили их в нишу.

Женщина потребовала объяснений, к расследованию привлекла и отца. В итоге мальчишки во всем сознались, но не смогли объяснить, почему решили так жестоко подшутить. Их наказали.

Через несколько дней работница вбежала в столовую, дрожа от страха. Оказалось, поднос с едой остался не тронут, и работница решила удостовериться, что с бабушкой все в порядке, прибрать в ее комнате, вынести оставшихся лягушек. Отомкнула дверь…

Служанка рассказала действительно странную историю. Может быть, выдумала. Якобы она видела, как бабушка превращает лягушек в крохотных девочек. И весь пол усеян маленькими тельцами, словно кукольными, но как будто живыми…

Меня долго тревожила эта история, не давала заснуть. Нам, детям, не разрешалось близко подходить к северной башне, а вот смотреть никто не запрещал. В какой-то момент это превратилось в своеобразное испытание на смелость: перед сном я подходила к окну и прирастала взглядом к потемневшей кирпичной кладке напротив. Чем дольше смотрела, тем страшнее становилось: казалось, напротив, за пыльными стеклами, бабушка, следит за мной. Коленки тряслись, зубы стучали, но я впивалась пальцами в подоконник и продолжала стоять.

"Она спит, ей незачем на меня смотреть", – шептала я одними губами, словно молитву. Если страх не проходил, я звала Илаю. Старушка сонно терла глаза; из лампы, которую она приносила, лился теплый свет.

– Нянюшка, почему она сошла с ума?

– Спи, милая, зачем тебе знать? Это не твоя печаль.

Повозку ощутимо тряхнуло, и я отвлеклась от воспоминаний. Отодвинула шторку, выглянула в окно. Туман рассеялся, но светлее не стало. Сизые облака цеплялись за ветки деревьев, моросил дождь. Дорога сворачивалась в полукруг, впереди показались огни станции.

В ранний час людей почти не было. Станционный смотритель прохаживался по платформе, на скамейке под козырьком дремал пожилой мужчина, рядом с ним женщина в красной шляпке тихонько напевала младенцу, которого удерживала одной рукой. А за другую ее ладонь цеплялся мальчишка лет шести, тер глаза.

Прибывший поезд дышал густым паром, пах копотью и разогретым металлом. Купе оказалось потрепанным и душным, зато чистым. Едва поезд тронулся, принесли завтрак. Я ела, не чувствуя вкуса, смотрела на проносящиеся мимо пейзажи. И,чего уж скрывать, жалела себя.

Меня раздражало, когда окружающие указывали на различия между мной и остальными членами семьи. “Бери пример с Лилии: она младше тебя, а такая прилежная, аккуратная! И родители твои люди образованные. А ты вот, Энрике, совсем не стараешься”, – сетовали учителя, которых родители выписывали из города.

Мамины подруги, а потом и гости Лилии, добавляли масла в огонь, с удивлением отмечая, что и внешность моя “ну совершенно не в Алертов”. Я была низкой, русоволосой и сероглазой, с коричневыми веснушками, рассыпанными по щекам, плечам и груди. Ни одной семейной черты: высокого роста, изящного сложения, вьющихся светлых локонов.

Но самым страшным оказалось то, что у богов не нашлось для меня дара.

Специалисты, к которым возили меня родители, только руками разводили. А пять лет назад один из них, самый именитый, сказал, что я “пустая”. Обычная девчонка, в жилах которых нет древней крови. Таким дар не полагается. Тогда-то я и превратилась в "кукушонка".

Это стало ударом по репутации семьи. Правда, слухи ползли и до этого: одни сомневались в верности моей матери, другие полагали, что настоящая дочка Алертов умерла еще в родильном доме или же ее похитили, а меня подкинули.

Покончив с завтраком, я попыталась заснуть, но сон не шел. Полистала взятые на станции журналы, остановилась на “Театральном Вестнике”. Прочитала увлекательную статью о скандальной постановке некого М. Рипс Кеша (как он сам себя называл) и решила во что бы то ни стало сходить на этот спектакль. Но потом обнаружила, что с момента выхода этого номера “Вестника” успел смениться не один театральный сезон.